1908 год
Записные листки Н. К. Рериха
Собирательство
Собирательства много.
Во всех городах и углах идёт тёмное собирательство. Назначение этого собирательства неизвестно; судьба его — пропасть без следа; так чаще всего.
Есть ещё собирательство — тёмное и жадное. Больное собирательство, прячущее сокровища свои; забывающее, для чего эти сокровища созданы. Собирательства гномов.
Много и разумных собирательств.
Собирательство — высокое, широко открывающее доступ к восхищению и изучению собраний. Собирательство, публикующее о собранных ценностях для пользы всеобщей.
Но существует ещё одно собирательство — скажем, собирательство светлое. При нём собиратели не только открывают сокровища для изучающих, но несут собрания туда, где сейчас они нужнее всего. Туда, где сокровища могут выявить наиболее ощутительную силу своей красоты. Такое собирательство — редко; для него нужно счастливое сочетание: любви, силы, средств и близкое причастие к делу.
Пример этого собирательства — выставка музея княгини Тенишевой Марии Клавдиевны в Париже в луврском павильоне Marsan.
Эмали собственной работы княгини, выставленные в салоне Марсова поля незадолго до открытия выставки музея, подчеркнули, как близка художница к искусству и чего ищет она сама, возлюбив народное творчество. Одна из эмалей приобретена в Люксембург, где русских почти нет.
В газетах писалось, будто княгиня вывезла свои сокровища из Смоленска исключительно из страха за их сохранность во время аграрных бедствий.
Это не так. Конечно, было беспокойство за сохранность народных сокровищ, собиравшихся с таким трудом и упорством. Но первоначальная мысль была гораздо полнее, и эта мысль зародилась уже давно: показать Западу красоту нашей древности и народного уменья. Показать то, что ценно не с узконациональной точки зрения, а то, что близко прекрасному в понимании мировом, о чём в Европе знали лишь с чужих слов или по немногочисленным образчикам иностранных музеев.
Мобилизовать тысячи номеров музейных вещей. Перевезти, разобрать. Снова перевезти на выставку, устроить. Сколько энергии, сколько силы нужно, а главное — сколько заботы к любимому делу.
И Запад понял, что сделано. Г[-н] Берже, открывая выставку музея, подчеркнул значение труда княгини. Статьи в l’Art et les artistes, l’Art et décoration, l’Art décoratif, Journal des débats, Aurore, New-York Herald и в других десятках журналов и газет оценили и художество княгини, и выставку её музея. Оценили с таким вниманием, как мало ещё писалось о русских делах. Княгиня своими выставками угадала ответить на запросы интереса Запада.
Мы несчастливы на людей, преданных искусству. Их мало, часто они отпадают от этой переменчивой области или затихают вовсе. Только такие явления, как княгиня Мария Клавдиевна, выступают всегда бодро в бой за искусство любимое.
Работа ценная. Собирательство светлое.
В мире искусств. 1908. № 1. С. 13.
XXXIV. «Враги»
Собрались молодые. Говорят:
— Бессмысленное «декадентство» — упадок искусства! Пошлое непросвещённое отношение к лучшим задачам творчества! Отрицание заветов истории искусства! Дурной вкус, некультурное непонимание всей благородной прелести искусства. Спешите к первоисточнику, не глядите на время упадка. Берегите красоту старины.
Так ругают «декадентство».
Сошлись старые; уселись в круг. Шепчут:
— Берегитесь от «декадентов». Проклинайте их, бесформенных. Ужасайтесь их пошлости. Где им, некультурным, до высокого вкуса старинных мастеров! Где им, дерзким, до тончайших родников искусства. Они отрицают все ступени истории. Гоните их, опасных; закрывайте им двери и ходы. Мы защищаем старину.
— Смотрите вперёд и знайте всё прошлое, — говорят молодые.
— Учитесь у прошлого, им вступайте в будущее, — опускают на плечо руку старые.
— Постигайте мастерство Рембрандта и Веласкеса; трепещите перед тайнами да Винчи; сознайте силу Анджело; любите благородство Боттичелли, Гоццоли, Джотто, — голос молодых.
— Изучайте штрих Микеланджело; мечтайте понять всю проникновенность Леонардо да Винчи. Удивляйтесь Тициану, преклонитесь перед силой Рембрандта, перед потоком мощи Рубенса, — поучают старые.
Ещё говор по всем сторонам. Толкуют о том же и те, и другие. Те же имена. Стремление изучить их. Ещё много имён. Хотят знать историю искусства; перечисляют наизусть страницы её.
Громкий, согласный хор о великой жизни искусства.
Желание общее внести красоту в наше время. И, мигая значительно, круги теснее сближаются.
И тут же пропасть. Крепкие единомыслием, обхватив друг друга, устремились старые к молодым:
— Прочь, «декаденты», вам нет здесь дороги!
Молодые смотрят изумлённо:
— Отойдите, упадочники! Это мы бережём красоту, это мы стремимся познать её и на ней строить будущее.
— Прочь, мы не хотим знать вас.
— Вы от нас далеки.
И в обрывках спора мешаются и гаснут великие примеры. В речах не слышно «тех же» имён, и враги стоят на пути; цепко ухватились молодые и старые; в неистовом напряжении сгибают друг друга. А вне путей движется «будто новое», «другое» и, смеясь, идёт к красоте.
Уже седеют молодые и, не видя себя, удивлённо глядят на них старики.
И злоба роет новые пропасти, и вереницы имён не заполнят бездну борьбы жизни.
История искусства переворачивает страницу.
Слово. 1908. 3/16 февраля. № 371. Воскресенье. С. 5.
XXXV. Старинный совет
В одной старинной итальянской рукописи — кажется, пятнадцатого столетия — начальные страницы и все украшения книги были вырваны благородною рукою любителя библиотек, — простодушно рассказывается о том, как пришёл ученик к учителю-живописцу Сано ди Пиетро за советом о своей картине.
Учитель трудился над спешной работой и не мог прийти на зов ученика, начавшего самостоятельно картину «Поклонение волхвов» для небольшой сельской церкви Сиеннского округа.
Учитель сказал:
— Мой милый, я дал слово настоятелю Монтефалько не покидать своего дома, пока не закончу заказанное им «Коронование Пресвятой Девы». Но скажи, в чём сомнения твои. Я боюсь, не слишком ли долго проработал ты у меня, — что теряешься теперь перед своей работой.
— Почтенный учитель, — сказал ученик, — картина моя сложна, и трудно мне сочетать отдельные части её. Как лучше писать тёмную оливковую рощу на красноватом утёсе, — вдали. Видны ли там стволы деревьев и насколько отчётлив рисунок листвы?
— Мой милый, пиши так, как нужно тебе.
— Плащ Богородицы полон золотого рисунка. Лучше ли перебить его мелкими складками или навести рисунок в больших плоскостях?
— Сделай его так, как нужно тебе.
— Почтенный учитель, ты слишком занят превосходною работой своей, я лучше помолчу до времени ближайшего отдыха.
— Мой милый, я не думаю отдыхать скоро, а тебе нельзя терять время, если в картине твоей так много неоконченного. Я всё слышу и отвечаю тебе, хотя и с некоторым удивлением.
— Головы воинов, сопровождающих царей, многочисленны; найти ли для них общую линию или дать каждую голову и из частей получить абрис толпы?
— Просто так, как тебе нужно.
— Я сделал кусты на дальних полях и полосами струи реки, но захотелось дать их отчётливо, как только иногда видит свежий глаз. Захотелось в воде увидеть волны и челнок на них и даже весло в руках гребца. Но ведь это вдали?
— Нет ничего проще; сделай так, как нужно.
— Учитель, мне делается страшно. Может быть, всё-таки скажешь мне, стоит ли короны царей сделать выпуклыми или только для венцов оставить накладное золото?
— Положи золото там, где нужно.
— Мне приходит в мысль, не сделать ли на ягнятах волокна шерсти. Положим, они почти не видны, но вспомни, какие шелковистые, мягкие пряди лежат на ягнятах, так и хочется сделать их тонкою кистью, но в общей картине они почти не видны.
— Делай их так, как нужно.
— Учитель, я не вижу в ответах твоих совета моему делу. Я знаю, что всё должно быть так, как нужно, но как нужно — затемнилось у меня сейчас.
— Скажи, ставил ли тебе какие-нибудь условия работы отец Джиованни?
— Кроме срока, никаких условий. Он сказал: «Бенвенуто, напиши хорошее изображение “Поклонение трёх волхвов Пресвятому Младенцу” и я заплачу тебе десять дукатов из монастырских сумм». Потом назначил срок работы и размеры доски. Но во время работы являлись мне разные мысли от желания сделать лучшее изображение. И к тебе, учитель, по-прежнему обратился я за добрым советом. Скажи, что же значит, «как нужно»?
— Как нужно — значит, всё должно быть так, как хорошо.
— Но как же так, как хорошо?
— Несчастный, непонятливый Бенвенуто, о чём мы всегда с тобой говорили? Какое слово часто повторял я тебе? Так, как хорошо, может значить лишь одно — так, как красиво.
— А красиво?
— [Бенвенуто], выйди за двери и иди к сапожнику Габакуку и скажи: «Возьми меня мять кожи, я не знаю, что такое “красиво”». А ко мне не ходи и лучше не трогай работы своей.
После этой истории в рукописи идёт сообщение о рецептах варки оливкового масла и об употреблении косточек оливы. Затем ещё рассказ о пизанском гражданине Чирилли Кода, погребённом заживо. Но два последних рассказа для нас интереса не представляют.
Слово. 1908. 12/25 февраля. № 378. Вторник. С. 4–5.
XXXVI. Атавизм
По Мсте, красивой, стоят городища. На Тверской стороне во Млеве был монастырь. Слышно, в нём скрывалась посадница Марфа. В нём жила четырнадцать лет. В нём и кончилась.
Есть могила Марфы во Млеве. Тайно её там схоронили. Уложили в цветной кафельный склеп. Прятали от врагов. Так считают. Уже сто лет думают так, и склеп не открыт до сих пор.
Чудеса творятся у могилы Марфы. С разных концов новгородской земли туда идёт народ. Со всеми болезнями, со всеми печалями. И помогает Марфа.
Является посадница в чёрной одежде, с белым платком на голове. Во сне является недугующим и посылает на могилу свою. Идут. Молятся. И выздоравливают.
Марфа — заступница! Марфа — помощница всем новгородцам! Лукавым, не исполнившим обещания, Марфа мстит. Насылает печаль ещё горшую.
В старую книгу при млевской церкви вписали священники длинный ряд чудес Марфы. Простодушно вписали вместе с известиями об урожаях, непогодах и падежах.
С Тверской стороны не ходят на могилу Марфы. Обаяние её туда не проходит. К посаднице идут только от новгородских пятин. Идут, почему не знают. Служат молебны. Таинственный атавизм ведёт новгородцев ко млевской могиле.
Когда речь идёт о национализме искусства, вспоминаю путь новгородцев. Мы мало различаем чванный, пёстрый национализм от мистики атавизма. Пустую оболочку — от внутренних нитей. Мешаются часто последовательности, племенная и родовая.
Уже не смеёмся, а только не доверяем перевоплощению. С недоумением подбираем «странные» случаи. Иногда страшимся их. Уже не бросаем их в кучу, огулом. То, что четверть века назад было только смешно, теперь наполняется особым значением.
Новые границы проводятся в искусстве. Пёстрый маскарад зипуна и мурмолки далеко отделяет от красот старины в верном их смысле. Привязные бороды остаются на крюках балагана.
Перед истинным знанием отпадут грубые предрассудки. Новые глубины откроются для искусства и знания. Именно атавизм подскажет, как нужно любить то, что прекрасно для всех и всегда. Чарами атавизма открывается нам лучшее из прошлого.
Заплаты бедности, нашивки шутовские нужно суметь снять. Надо суметь открыть в полном виде трогательный облик человеческих душ. Эти образы смутно являются во сне, — вехи этих путей наяву трудно открыть.
Слово. 1908. 15/28 февраля. № 381. Пятница. С. 5.
Древнейшие финские храмы1
(N. Roehrich. Les anciennes églises de Finlande. XII–XIII ss.)
В Финляндии ведуньи ещё варят зелье из змеиных голов. В Финляндии, по холмам, затейливыми, непонятными кругами раскинулись каменные лабиринты, свидетели незапамятных обрядов. Богатыри схоронены в длинных курганах. Ещё звучит кантеле. Олафсборг ещё вспоминает о широкой рыцарской жизни, о твёрдых высоких шведах. Знают их древние каменные храмы. Ещё стоят деревянные церкви, звено Норвегии с нашим Севером; такая церковь в Keuro.
Много важного для нас есть на великом северном перепутье — в Финляндии.
В горах бесконечных, в озёрах неожиданных, в валунах мохнатых, в порогах каменистых живёт прекрасная северная сказка.
«Скандинавский вопрос» — один из самых красивых среди задач историко-художественных. По глубине сравниться с ним может только вопрос о восточных движениях. Таинственны люди, бесконечною силой своей пронизавшие самые древние страны, напитавшие их сильною культурою своею. Везде скандинавы оставили после себя одни из лучших и самых здоровых влияний. Драгоценное качество — чувство собственного достоинства, проникало в государственность народов вслед за северянами. Памятники их полны глубоким благородством.
Для русских территорий значение скандинавов особенно значительно. Упсала доставила нам человекообразные божества. Фиорды — дали судоходство. Варяги — боевой строй. В течение нескольких столетий мы привыкали ждать силу и опору с севера. Изучение севера нам близко и важно. Но варяжский вопрос всё ещё числится в будущих задачах. Медленно, как ручной заступ, археология раскапывает пёструю груду измышлений и фактов. Пока дело всё ещё только усложняется. О подробностях начала текущего тысячелетия иногда можно говорить только с точностью до двух веков! Достаточно!
Все детали скандинавского вопроса важны для нас. То, что интересно само по себе, становится значительнее, как звено большого целого. Значение финских древнейших храмов — деталь общего вопроса; как увидим, уяснение этой детали сулит в будущем очень интересные выводы.
Прежде всего нужно условиться в одном: в очень раннем движении скандинавов на восток, гораздо более значительном, нежели обратное движение новгородцев. Надо признать оседлость скандинавов в западном углу Финляндии в X веке. Следуя за фактами, не покажутся странными обширные каменные католические храмы в зарослях шхер уже в ХII и XIII веке.
Быстро наметим шаги скандинавов к востоку. Колонизация эта должна восходить к очень ранним векам. Культура кёнигсбергских и курляндских бронзовых и серебряных древностей — богатых и многочисленных; культура гнёздовская и даже люцинская; находки черниговские, киевские и, понятно, волховские, мстинские, Верхнего Поволжья, и в более поздних и в ранних проявлениях — всё говорит нам не о проходной культуре севера, а о полной её оседлости.
Чувствуется, что внесена культура не случайными прохожими; она укреплена среди местной жизни; она сроднилась с общим бытом; принята населением не поверхностно. По типам вещей, может быть, будет возможность отодвинуть северные шаги даже и за X век. Если о России можно говорить так, то очень понятно, что ближайшая к Скандинавии страна, полная мелкими несильными племенами — Финляндия, к X веку была уже насыщена влияниями непокойных искателей-викингов. Допуская, что ладожане уже в X веке могли получать дань с тавастов, нужно сознаться, что следы позднейших русских движений остались в Финляндии очень скромные. Несколько могильников, несколько крестов Новгородского типа. — Не больше, чем находок куфических монет! Зато могильники приморские и островные говорят о нахождении скандинавов особенно в западной Финляндии.
Жалко кривичей! Жалко всего того, что давно мы полюбили приписывать милым сердцу ближайшим славянам. Их значение колеблется. Финские данные сокращают круг действия северных славянских племён. Очень важно одно из последних заключений А. Спицына о длинных курганах озёрного и верхнеднепровского района. В них видели памятники славянские, теперь же он отодвигает их к финнам. Г[-н] Неовиус, в последнем труде своём о движении скандинавов на Русь, указывает на основании данных Стокгольмских архивов, в приладожской области, в местности Кексгольма озеро Рурика Ярви (шведское произношение — Рюрика). Пресловутые сообщения Нестора о приглашении иноземцев самими славянами исследователь вкладывает в уста колонистов-скандинавов, уже мирно осевших по берегам Волхова и Днепра. Странная для славян формула приглашения становится вполне типичною со стороны колонистов-пришельцев, зовущих ближайшего своего Freiherr’a в «свою» землю, где они осели, зовущих для порядка, для защиты торгового пути. Остроумно! И во всяком случае почтенно желание объяснить дело возможно проще, практичнее, без ненужных уличений. Попутно вспомним, какой красоты места на севере Ладожского озера; вспомним длинный перечень пушных зверей, ещё и теперь наполняющих бесконечный лес северного озёрного края. Такие особенности издалека заманивали смелых людей. Статья Неовиуса называется «Om spâr af förhistorisk Skandinavisk kolonisätion in Karden» (Museum, № 2, 1907).
С разных сторон незнакомые друг другу исследователи, как видно, идут по одной северной тропе. Не измышления, но находки ведут их. Нам нужны всякие показатели скандинавского движения на восток. Все данные складывают вполне определённое представление о старинном господстве скандинавов в западной Финляндии. Все данные этого движения значительны, повторяю, тем более, что недавно ещё было стремление, хотя бы вопреки фактам, выдвинуть только новгородские влияния среди финнов.
Спокойный морской проход шхерами. Удобные пристани. Высокие берега, лёгкая оборона. Лесные местности, полные зверем и птицею. Рыбные реки и озёра. Все прелести остановок для мореходов прежде всего сосредоточили скандинавов на берегах в пределах Рогvo—Uusikirkko. В глубину страны такие первоначальные влияния могут быть предположены в пределах Тавастгуса. Этим же путём с запада вошло и католическое христианство. Без больших последствий, кроме отдельных местечек Карелии, остались начинания братии с Валаама и Коневца, несмотря на основание Валаама в 992 году.
Нет ничего удивительного, что к XIII веку, ещё до известных походов на Карелию Торкеля Кнудсона, на западном побережье уже появились каменные храмы. Постепенно, благодаря ревнительству католицизма, храмы расписывались и украшались. Прочная кладка из гранитных валунов, крепчайшая связка соединений сохранили до наших дней древнейшие церкви Финляндии.
Не будем искать «небывалости» в простых строениях храмов, в их высоких фасадах, украшенных символическими крестами; в длинных окнах и низких дверках, теперь почти везде расширенных. Откровения в них не найдём.
То же видим мы в церквах Швеции, Дании и Померании, живописной Норвегии, Шотландии, Ирландии. Почти те же источники вдохновляли художников; те же средневековые, северные легенды и толкования подсказывали трактовку сюжетов. Иногда те же самые епископы, прибывшие из-за моря, призывали работников к делу. И всё-таки группа финских храмов со стенописью стоит в ряду чрезвычайно интересных явлений северного края. Ведь то же самое о заносных влияниях всегда нужно говорить и в отношении русских церквей. Бояться ли нам сравнений с Афоном, Кавказом, Византией, с примитивами Италии? Конечно, нет! Местное влияние, индивидуальное понимание источников везде сказалось. И в ранних стенописях Новгорода, Пскова и Ст. Ладоги — в перетолкованиях Византии; в Москве и Ярославле, где запоздало в далёкой дымке прошли итальянские примитивы. И, узнавая происхождение стенописей, — невозможно представить, чтобы от исследования их поколебалось значение, а главное — обаяние наших памятников. Если будет доказано, что храмы во Владимире и на Нерли строились не русскими, а аланскими руками, разве от этого они станут менее интересными? Преемственность была всегда и везде. То, что красиво, интересно, курьёзно, то остаётся таким же, несмотря ни на что. И этот принцип искусства надо хранить всеми силами. Только пристрастные глаза могут не видеть зримое во имя чего-то иного, виденного когда-то. Я как бы возражаю на довод, что церкви Финляндии не финские, а всецело шведские, что в них нет действительной оригинальности. Ведь разные бывают суждения!
В стенописи церквей финских есть, несомненно, особенности. Печать севера, печать более юного христианства, несомненно, присуща западнофинляндским храмам. На них нужно обратить внимание. Их окружают опасности. Большинство этих церквей теперь в скромных сельских приходах. Интерес к красоте древности там, конечно, очень различен; особенно же к красоте католической. Для многих протестантских пасторов украшения настенные — ненужная роскошь. Как памятники с близким иноземным (шведским) влиянием, старейшие храмы, по существу, не могут быть близкими значительной части населения. После суровых протестантских покровов средневековья большинство живописи ещё и не вскрыто. Мне пришлось видеть белые стены, где красноватыми и тёмными пятнами неясно сквозили какие-то закрытые изображения. При изобилии древних церквей в западной Финляндии можно ожидать открытия целых интересных страниц северных декораций.
Известны также случаи, когда уже вскрытая живопись была замазана снова. Радость вандалам! — было замазано то, что справедливо привлекало внимание английских и скандинавских учёных. Такое варварство случилось, между прочим, в Nousiainen’e со второю по древности церковью. Первая по древности считается Mariankirko, до 1300 года бывшая собором. Роспись в Nousiainen’e — почти не опубликована, о ней ничего нет, кроме довольно старых брошюр г. Nervander’a (Kirkollilesta taiteesta Suomesla keskiaikana. Kirjoitta nut E. Nervander. Helsiugissä, 1887–[188]8). Текст брошюр — финский и шведский. Иллюстрации плохи, сделаны штрихованною манерою. Только за неимением других источников приходится искать в этих брошюрах древнейшие изображения Nousiainen’a. В художественном виде эта замечательная стенопись издана не была.
Существует ещё одно издание о старинных финских храмах, но вышло оно всего в 200 экземплярах и общественного значения иметь не могло, так как книгопродавцы и достать его даже не берутся.
Содержание изображений в Nousiainen окончательно объяснено тоже не было; часть позднейших наслоений не отбивалась. Теперь же вся церковь выбелена. Только по саркофагу епископа Генриха2 — на нём интересные штриховые по меди иллюстрации к жизни епископа, и по инвентарной книге можно догадаться, что это та самая церковь, замечательная, из-за которой проделано столько вёрст плохой дороги.
О стенописи в Nousiainen пусть г. Nervander расскажет нам сам. Он видел стенописи в Nousiainen; он почему-то не отстоял их существование; ему скорей подобает умалить их значение, нежели возвеличить. Послушаем его старообразный язык и толкования, устарелые может быть.
«Совершенно особые росписи были открыты в Nousiainen в 1880 г. под другими слоями штукатурки. В христианских храмах ничего подобного ещё находимо не было. Вся стенопись была в двух тонах, в кирпично-красном и сером. В том же году эти стенописи были вновь замазаны; вид этих изображений был слишком странным, даже отталкивающим для тех, кто ожидал встретить в храме картины, возвышающие религиозное чувство. Высоко на стенах, на колоннах и на сводах видны были частью симметрические, частью фантастические орнаменты, изображающие огромных птиц. Далее в орнаментах изображались разные звери, лоси, единороги, лисицы, лошади, собаки, волки и фантастические существа — русалки. Кроме этого, виднелись изображения щитов и несколько голов святых, обведённых тщательно исполненным сиянием. Затем шли изображения, как бы указывавшие на прибытие скандинавских завоевателей в Финляндию. Хотя слои извести были снимаемы осторожно, но живопись иногда всё-таки страдала, так из лика Христа утрачена большая часть лица. Следующая часть живописи представляет древнюю ладью с высоким кормчим. Затем на стенописи (очень попорченной) виднелись две фигуры, готовящиеся к поединку; один всадник верхом на коне, перед ним маленькая собака; другой всадник, одетый в остроконечную лапландскую шапку, сидит на звере со многими ногами, около него зверь, похожий на волка. Этот поединок, быть может, символическое изображение борьбы христианства с язычеством. Вероятно, такой же смысл имеет и другое странное изображение: налево дерево с птицами на ветках, ещё одна птица порхает выше, и на неё нападают две лисицы. Направо — большой зверь, видимо, лось или единорог с высунутым языком. Приблизительно такими зверями изображался прежде Христос. Ниже — палач, поднявший оружие и держащий за голову маленькое человекообразное существо; палач готовится ему отрубить голову, так же как поступил он с другими, чьи головы уже лежат по другую сторону креста. Если пытаться выяснить смысл этой очень странной картины, которая так плохо вышла в гравюре, то можно бы предположить, что изображает она благополучие тех, кто держится Древа Жизни, между тем как суетный мир с лисьей хитростью подстерегает людские души. Затем изображается Христос — господин жизни и смерти — и судьба мучеников.
Эти стенописи являются близким подобием древнейших изображений Ирландии и Шотландии и нашли здесь, в христианской церкви, слишком запоздалое применение. Путь этих рисунков был через Готланд, с жителями которого обитатели Финляндии имели близкие сношения уже с древних времён» (стр.32).
Судя по иллюстрациям брошюры г. Nervander’a, изображения в Nousiainen напоминали рисунки и насечки на северных скалах «Hällristningar». В них чувствуются границы Палатинской капеллы и чудских фигур — время, когда христианство наложило руку на священный шаманизм. Надо согласиться с Nervander’oм, что такое украшение церкви совершенно исключительно. Какое поразительное впечатление должен был производить такой высокий, обширный храм, белый, покрытый по сводам, столбам, стенам красноватыми и серыми иероглифами северной жизни: как благородно сочетание таких красок! Несколько черт рисунка могли бы упразднить целые страницы догадок; какая-нибудь подробность, оставленная художником даже бессознательно, могла бы пролить свет на широкий край северного быта и Руси, конечно. Значение такого храма могло быть выше ковра Матильды. А теперь белые плоскости и страх, что драгоценное искусство не только замазано, но, может быть, и навсегда сбито.
Необходимо попытаться освободить эту стенопись. Я верю, если мою заметку прочтут: prof. Aspelin, prof. Jvar Heikel, J. Ailio, г. Appelgren — лучшие финские археологи, они, с присущей им культурностью, немедленно исправят ошибку прошлого. И сделают они это, может быть, ещё лучше, нежели реставрация в Lóhja, хотя там впечатление древности сохранено очень заботливо.
Сейм не оставит отпустить необходимые суммы на такое нужное дело!
По словам Неовиуса, такая же судьба стенописи в Naantal’e, Porvo, Sjondea; всё забелено!
Остались ещё фрески в Kimito, Rymältila, Lóhja, Hattula (1520 г.), Kumlinge, Rauma (стенопись произведена в 1510—1522 гг.), Tavasjalo (1450), Lieto, Pohja. В 1903 году открыты фрески в Sauvo, и в 1904 году отбита штукатурка в Pernio. В стенописи в Usikirkko интересно то, что, кроме года, известно имя художника Petrus Heinricson’a, закончившего труд в 1470 году.
К тому же времени, как и живопись в Nousiainen, т. е. к концу XII или к началу XIII в., относится очень полинялая фреска на внешней стене в Hattula. Фреска изображает Распятого, окружённого Марией и Иоанном. Красивая, простая трактовка живо переносит зрителя в XII век. Растительный орнамент, очень тонко исполненный, красиво расположен вокруг этой замечательной фрески.
Как звено между древнейшей живописью al’secco и более позднею, уже из XV века, можно указать орнаменты в Hattula. Богатые сочетания фруктов и цветов. Краски: зелёная, белая, синяя, красная и серая. Из стенописей XV века прежде всего следует заметить украшения в Tevsala, их время относится к епископу Олафу Магнусону (1450—1460); герб его изображён на стенах церкви. Древние изображения в Tevsala должны считаться одними из лучших в Финляндии; тем досаднее, что часть их ещё не вскрыта из-под штукатурки.
Чаще всего стенопись храмов сохранилась лишь частями, так что трудно говорить о впечатлении от общего вида.
Одно из самых полных впечатлений производит церковь в Lóhja. В 1886 году живопись в Lóhja и Hattula была освобождена от штукатурки, и сравнительно благополучно, а четверть века уже сравняли кое-какие красочные шероховатости возобновления. Церковь эта известна уже в 1290 году, когда Lóhja была одним из крупнейших приходов Финляндии. Здание храма — большой продолговатый корабль с двумя боковыми притворами. На высоком фронтоне — белый крест, охраняющий здание, по сторонам — символы двух естеств Господа. Подле храма колокольня; нижний этаж сложен из крупных валунов, верх — деревянный. Общий вид колокольни, надо думать, XVI-го века. Живопись храма относится к 1489—1500 годам, для финских храмов — средний период. Есть указания, что храм был украшен неизвестной нам художницею из числа монахинь монастыря в Naantal’e близ Або. Части стенописи имеют много общего с изображениями из Breviarium Upsalense 1496 г. Из других вещественных дат мы видим в руках одного из ангелов герб последнего католического епископа Арвина Курка, умершего в 1523 году. Часть изображений, конечно, пострадала при расширении окон и дверей, а также закрыта органом, прислонённым над главным входом.
Притвор храма занят сценами убийства Авеля и проделками дьявола над людьми. Дьявол в виде собаки пьёт молоко из подойника под коровою, чтобы перенести это молоко человеку, продавшемуся ему. Дьяволы сидят на норовистых лошадях; дьяволы помогают палачам, терзающим мученика; дьяволы помогают слугам своим при полевых работах.
В самой церкви живопись начинается от вышины плеча и идёт через все своды и стены. На столбах, в два ряда держащих своды в середине церкви, — большие изображения одиночных святых и апостолов.
Большие плоскости и своды заняты изображениями Рая, Изведения из ада, Избиения грешницы камнями, Родословной Христа, Христофора Богоносца, Богоматери и несколькими сценами страстей Господних. Среди изображений святых особенно излюбленными являются св. Екатерина Шведская (канонизированная в 1479 г.), св. Генрих и Лалли. Краски лежат широкими плоскостями в резко очерченных складках.
Между фигурами — орнамент. Пустые места заполнены звёздочками. Фон белый. Мне ясно, почему нужны были такие ярко ограниченные изображения на светлой поверхности: при первоначальных размерах низких и узких окон при высоте храма нужна была определённая декорация. Понятен и сумрак храма. Храм — духовная крепость; храм — убежище от врага — должен тонуть в интимном сумраке.
Для душевных откровений не нужен свет площади. Здесь человеческое чувство не уступило букве католицизма. Древние сознавали то, что теперь уничтожено нашим безразличием. Люди, увеличившие окна и двери, не знали, что творили. Теперь только в вечернем сумраке можно получить настоящее, первоначальное впечатление декорации. Стены и своды храма, как я говорил, сложены из больших малоотёсанных валунов. Грани камней выходят из поверхности стены и разбивают плоскость неожиданным рисунком углов и извилистых линий. Думали ли создатели о таком впечатлении, но заботливое время украсило и довело простые изображения до сложной мягкости искусства наших дней. Пыль легла на все выпуклости камней, и вместо холодной стены в мягких складках струится шелковистый гобелен. Белая поверхность под патиною времени получила все тепловатые налёты ткани; фигуры не вырезываются более острыми линиями контура; мягко преломляются одежды; орнамент дрожит непонятными рунами. Время сложило красоту, общую всем векам и народам.
Финны, полюбите и сумейте сберечь ваши старейшие храмы!
Старые годы.1908. Февраль. № 2. С. 75–86.
М. г., не откажите дать место нижеследующему разъяснению о музее кн. М. К. Тенишевой, затронутом г. Н. Энгельгардтом в статье «Расхищение народных святынь» («Нов. вр.» № 11502). Сейчас я не буду касаться вопроса о продаже церковных предметов — церковь, конечно, должна хранить то, что стало её достоянием, но мне, знакомому с делом, хочется выяснить, почему кн. М. К. Тенишева являлась покупательницей этих предметов.
Кн. М. К. Тенишева дарила весь свой замечательный музей городу Смоленску, для чего уже выстроила особое здание, стоившее несколько десятков тысяч рублей. Ближайшею задачею княгини являлось спасти и сохранить всё относящееся к смоленским древностям. Естественно, узнавая о том, что церковные предметы могут попадать к торговцам на сплав, княгиня стремилась спасти эти вещи и поместить их в прочно обставленное хранилище.
Вместо помощи и признательности, смоляне с г. Жиркевичем во главе внесли имя княгини в статьи о расхищении церковных предметов. Смоляне отказывались защищать музей во время неспокойных дней. Смоляне спокойно заслушали предложение Жиркевича не принимать этого дара княгини. И наконец, когда княгиня предложила получить обратно церковные предметы, то получила неожиданный ответ приблизительно того смысла, что не желает ли она ещё приобрести что-либо…
Незадолго до напад[ок] на покупку княгини г. Жиркевич письменно предлагал ей приобрести от него тоже церковные предметы (не знаю, из какой церкви). Словом, всё это дело обставилось такими специфическими подробностями, что приходилось только изумляться, куда может довести почтенное стремление спасти от гибели древние предметы. Если ещё вспомнить, что Смоленск отказал отвести под музей одну из своих полуразрушенных башен, несмотря на предложение княгини сохранить историческую внешность башни, то выяснится та обстановка, та голгофа искусства, на которой самоотверженно приходится появляться русскому культурному собирателю.
Н. Энгельгардт всегда заботится о сохранении смоленской старины. Почему же он в статье о разрушении народных святынь не осветил должным порядком собирательские труды кн. М. Тенишевой? Стыдно сознаться: только за границей, после выставки в Лувре, по достоинству оценили музей княгини. Мне известно, сколько городов желают получить такой дар; неужели Россия примет все меры, чтобы его лишиться?
Николай Рерих
20 марта 1908 г.
Новое время. 1908. 21 марта / 3 апреля. № 11503. Пятница. С. 6.
XXXVIII. Мастерская Куинджи
На днях начнётся пересмотр устава Академии.
Из времён школьных вспоминаю об уставе и о людях, его державших.
Не будем только обвинять устав. Правда, вредны дипломы, вредны категории, вредны квартиры, вредно всё, что не относится до искусства. Но в живых руках оживала и мёртвая буква. Всё пребывание в Академии объединяется во мне в воспоминании о А. И. Куинджи, о его мастерской. В этом яркий пример того, что живое дело может быть двигаемо лишь живым человеком.
Куинджи был слишком живым для академической среды, и Академия не могла дорасти до его широких взглядов на искусство. Широких — несмотря на всю его требовательность. Эта требовательность, конечно, — не что иное, как следствие горячей любви.
На пространстве 12 лет деятельность Куинджи была единственною яркою точкою из всей жизни Академии. Он начал светлое дело, он верил в него, он зажигал верою своею его окружавших и ему не пришлось довести его начинания до конца. Ему не довелось высказаться. Никогда так широко, так светло не обсуждал Архип Иванович художественные явления, как во время своего руководительства в Академии. Видно было, что он именно верил в дело и временно поверил в людей.
Из двух десятков учеников мастерской А. И. Куинджи теперь многие разбрелись по далёким углам; многих жизнь оторвала от товарищей, но при всякой встрече в радостном возгласе чувствуется воспоминание о жизни в мастерской А. И.
Профессор, оплаченный государством, исчезал во время занятий в мастерской Куинджи.
Оживал мастер-художник далёкой старины, и ученики были для него не случайными последствиями деятельности наставника, а близкими ему существами, которым он всем сердцем желал лучших достижений. Кто же ещё из профессоров подумал съездить с учениками на этюды? Кто, из желания расширить знания учеников, организовал обширную поездку за границу? Куинджи знал, что нужно для художников и, забывая работу свою, стремился дать ученикам своим всякое оружие для будущей жизни.
Действительно, как в старинной мастерской, где вне рассуждений о кокарде учили действительно жизненному искусству, ученики в мастерской Куинджи знали только своего учителя; знали, что ради искусства он отстоит их на всех путях; знали, что учитель их ближайший друг и сами хотели быть его друзьями. Канцелярская сторона не существовала для мастерской. Что было нужно, то и делалось. Кому нужно было работать, тому находилось и место. Нужны были средства — являлись и средства. Нужна была вера в себя — являлась и эта вера, и чувствовали, что приготовлялись к очень важному будущему делу.
Всякий, бывавший в мастерской Куинджи, помнит, из каких разнородных по существу людей, естественно, мастерская была составлена. И Куинджи сумел рассказать им всем о радости искусства и только в этом секрет единогласия, царившего в мастерской. Не десптизмом, но великою силою убеждения мог связывать в одно целое Куинджи учеников. Повторяю, если после многих жизненных волн будут встречаться бывшие ученики Куинджи и если при встрече будут чувствовать, что в душе подымается что-то хорошее и радостное, то это именно следствие работы А. И.
Куинджи учил искусству, но и учил жизни. Он не мог представить, чтобы около искусства могли стоять люди непорядочные. Искусство и жизнь связываются в убеждении его как нужное, глубокое, хорошее, красивое.
Одно качество трудов Архипа Ивановича, по-моему, до сих пор не оценено. Это — замечательное бескорыстие его работы. Художник, имевший успех особенный; художник — работающий и с обеспеченным успехом в будущем, Куинджи всё время отдаёт другим. Он хочет помочь во всякой нужде и творческой, и материальной; он болеет, он сердится, он негодует, если видит, что где-то что-нибудь выходит не так хорошо, как должно бы быть. Он хочет, чтобы искусство и всё до него относящееся было бодрым и сильным. Он мучается, если жизнь отодвигает искусство на далёкие места. В этом желании успехов искусства, в стремлении помочь делу, вне всяких личных отношений — замечательное свидетельство бескорыстия.
В этом большом художнике и большом человеке — всё моё представлении о «новой» Академии. После его ухода, после 1897 года я мало знаю об этом учреждении. Знаю, что в нём горят огни; знаю, что ученики всё чем-то недовольны; знаю, что избирается очень много комиссий; знаю, что профессорствующие ссорятся, но какое именно место отведено в Академии художеств искусству — неизвестно.
Очень терпеливый И. И. Толстой — не выдержал и временно отошёл от Академии; Репин наконец-то не выдержал; Серов, Нестеров, Суриков, Поленов, Малявин отказались вступать в Академию. Испугались ли они только книжечки устава или людей? Если устав омертвил людей, надо убрать устав. Если люди омертвили устав, то надо людей убрать. Справедливый должен прийти и помочь бедному «свободному» искусству. Справедливый должен понять, что без любви, без ярких дел, без смелых выступлений — вера мертва. Академия стремительно ведёт дело, чтобы уничтожить значение и веру искусства. Если посмотрите на сумятицу наших выставок, то поверите, что Академия в этом отношении не дремлет. Мертвить или оживлять призваны люди в Академию?
Слово. 1908. 9/22 апреля. № 427. Среда. С. 5.
XXXX. Порицания
Соберите всё радостное, сказанное об искусстве, и всё о нём порицательное. Последнее перевесит безмерно.
Находить некрасивое, подробно его исследовать, углублённо им заниматься — это мы любим.
Выделить же только красивое, только на нём сосредоточиться, только ему радоваться — это не нужно. Уменье заниматься только нужным, только красивым века вытравили из нас уже в значительной мере.
У нас не сложилась привычка презрительно миновать всё скверное, всё некрасивое. Миновать так же точно, как ежедневно равнодушно проходим мимо тысяч нам не нужных вещей.
Разве только из чувства обиды за красоту так любим мы присосаться к чему-нибудь некрасивому? Нет ли в этих делах побуждения обратного?
Одни только воздвигают. Другие только вывозят мусор. И в занятии мусором развивается особенная к нему заботливость. Становится важным не то, около чего мусор собрался. Становится милым самый процесс выгребания мусора. Иногда само строение даже мешает такой работе.
Часто, когда начинают говорить о том, что худо, в речи являются голоса сладострастия.
Точно говорят о чём-то близком, своём. Точно в способе обругать уже заключается наслаждение самодовлеющее. Тайное обожание миазмов.
Речи о красивом и хорошем чаще оказываются гораздо ниже и суше набора брани. Исполняется скучный осмотр. Торопятся кончить скучный долг. Исполняющий его боится оказаться смешным. Боится, чтобы речь о красоте не выбила его из строя «настоящих» деловых людей.
Так во всех оценках. Изумлённо восхищаемся, если участники осмотра говорят только об удачном.
Редкость, если люди решились не сосредоточиться только на несовершенном.
И сколько молодых желаний, сколько чудесных стремлений, сколько правдивых слов убивается пристрастием к обсуждению несовершенного. Сосредоточенно погребают люди красоту. Ради этих погребений ничто не щадится; теряют нужное время; забывают о размерах жизни; оставляют начатые дела…
О размерах ли жизни говорить? О значении ли каждой крупицы прекрасного? Не смешно ли?
Может быть, лучше, поморщив лоб, собрать статистику о системах преподавания? Изобрести аппарат для подсчёта рангов и категорий? Выдумать новые звания?
Мы разучаемся чувствовать искусство. Путь художников остаётся одиноким. Мы не прочь прожить всё положенное нам число лет без взгляда на прекрасное.
Наблюдайте красивое. Несовершенное забудьте. Об этом твердим много раз.
Слово. 1908. 6/19 мая. № 449. Вторник. С. 6–7.
Камень многое знает. Великаны в лесу каменный топор хоронили. Каменным ножом зарежешь священного барана. Громовая стрелка боль облегчает, в родах помогает.
Общечеловечен путь искусства. Откровения к нему — через иероглифы древнейшего понимания красоты; через царство камня — среди Freiherr’ов первых веков. Тогда знали многое, что нам видать не суждено.
Не сказки Индии, не саги Скандинавии, не чудища фантазии финской, но одинокий творец каменных сокровищ открывает нам двери искусства.
Велика ошибка считать властителя камней дикарём. Он — мудрец, сравнительно с дикарями. Человек веков камня родил начала всех блестящих культур. Он мог это. Всё пошло от него. От дикарей-инородцев уже нет пути.
Сокровище каменных изделий не есть тёмное пятно родословной земли. К лучшим заключениям ведёт познание красот камня. Мера почтения к нему такова же, как удивление перед тайной жизни десятков тысячелетий.
Смысл жизни каменных эпох не в тех случайных кремнёвых осколках, которые пока мы находим. Эти осколки — случайная пыль большой жизни, бесконечно длинной.
Красоту древности ничто отодвинуть не может. Заветы украшений каменного царства близки именно нашим дням. Стремление обдумать всю свою жизнь; оформить её всю; всю довести до стройной гармонии. Эти искания близки древнейшему человеку.
Изо всего человек создавал — изукрашенное, обласканное привычною рукою. С трепетом перебираем звонко звенящие кремни; складываем разбитые узоры сосудов. Всё полно орнамента. Изумляйтесь размерам сосудов.
Подымите на стоянке орудия каменные. Неумело берите их в руку. И придёт на лицо улыбка — вы найдёте, как брал своё орудие древний. И выглянет из-под седых налётов цвет благородного камня. Вы поймёте, что в ваших руках — красота.
Радость жизни разлита в свободном каменном веке. В жизни лесного царя-медведя оценили народы черты жизни древнейшей. Бережливый семейством; добродушный, могу[ч]ий; тяжёлый, но быстрый; свирепый, но благостный; достигающий, но уступчивый. Таков древний.
Сверкают древние копья. Нарядны прекрасные шкуры. Расписано цветное дерево. И всё молчаливо. Мы никогда не узнаем, как звучала песня древнего. Как говорил он о подвиге своём? Каков был клич радости, охоты, победы? Слово умерло навсегда. Остался кремень. В нём сохранилась творящая сила, и стал кремень богом приплода. В блестящих искрах кремня создались боги земли и воды, лесов и жилищ. Так помнят народы.
Н. Рерих [факсимиле]
Огонёк. 1908. 22 июня. № 25. С. [8–9]. Помещены илл. Н. К. Рериха: «Псковский погост», «Каменный век. Деревня первобытных», «Каменный век. Задумывают одежду», «Поединок», «Борис и Глеб», «Лето», эскиз декорации к опере Р. Вагнера «Валькирия», эскиз декорации к прологу оперы Н. Римского-Корсакова «Снегурочка» и ч/б фото «Н. К. Рерих за рабочим столом».
(К выставке Н. Рериха в Лондоне. Написанная художником пояснительная легенда к эскизу большой настенной фрески)
За двенадцатым небом стоят города ангельские, чистые.
Сами Власти там правят бесплотные.
Ходят там ангелы дружинами тесными.
За стенами, по широкой долине в трубы трубят.
Всё спокойно, и добро, и зло.
За долиною, за горбатым холмом, за древами бытия лежит сокровище ангелов.
Самоцветный камень.
В нём добро и зло.
Краеугольный камень.
На нём мир стоит.
Вся земная твердь на камень опирается.
Бытие всё на камне узорами начертано.
Пуще всего хранят камень архангелы.
Архистратиг сам у камня дозор ведёт.
От усталости не помнит себя, а всё сторожит. Угрожают копьями архангелы.
Стерегут камень от лихого прохожего.
Непутёвый не разбил бы их сокровище.
Как бы врозь не пошло и добро, и зло.
Как бы змей не пожрал мучимого.
Сокровищем держатся все города ангельские.
Без сокровища-камня — разлетятся ангелы.
Всем конец придёт.
Слово. 1908. 17/30 июля. № 511. Четверг. С. 3.
XLIV. Подписка
В английских музеях поражает число предметов, пожертвованных частными лицами. Между тем, какая нация по существу так далека от искусства, как Англия?
Французские и немецкие музеи, конечно, радуют тем же. Но особенную зависть в нас, русских, должны возбуждать частые приобретения по подписке. В них особенно ясно обозначается, что около искусства имеются друзья. Всякий чувствует, что это не только казённое дело, но дело, близкое общественной потребности. Целые корпорации пытаются внести искусство в жизнь.
Теперь в России особенно необходимы приобретения по подписке. Теперь, когда государственные средства напряжены, когда отдельные лица с трудом помышляют о крупном даре для искусства. Теперь время выступления частных групп, объединённых желанием спасти ускользающее произведение и сделать его достоянием общим. Двадцать, тридцать человек с лёгкостью могут составить необходимое количество денег. Если автор произведения жив, то обрадованный, что его вещь нужна для общественного сознания, он, конечно, пойдёт навстречу в условиях.
По всем статьям искусства мы запоздали уже лет на пятнадцать. Возьмём ли картины, возьмём ли архитектуру, возьмём ли народное искусство… Сообразите, сколько вещей за последнее время истреблено, сплавлено на металл, перестроено. Сколько картин, самых задушевных для художников, потемнело и погибло в старых углах с ненужными вещами. Наконец, сколько вещей попало в ненадёжные, слабые руки, где никогда не знаешь, сберегут ли вещь или вдруг сбудут невесть кому или подарят слуге. Всё бывает.
Если бы порядок подписки был принят у нас, я убеждён, что лучшие вещи Врубеля были бы доступны для всеобщего восхищения. Наши музеи гордились бы лучшими вещами Сомова. В Русском музее имелись бы вещи всех так называемых талантливых «молодых» художников, но которым уже больше сорока лет. Словом, было бы на месте многое, что впоследствии всё-таки придётся восстановить — с трудом, с крупными издержками, с утратами.
Группам любителей необходимо приступить к делу. Разве кого-нибудь успокоит то, что Академия тратит ежегодно несколько тысяч на покупки. Академия всегда таковой и останется. Все академии всего мира одинаковы. К слову пришлось, боюсь: хватит ли у гр. И. И. Толстого энергии сделать, не в пример прочим, свободную Академию?
Не думаю, чтобы для основания коллективных покупок требовалось какое-нибудь общество установленное. Мы мало привыкли к уставной корпоративности. Гораздо ближе делу свободная группировка. Такое выступление сейчас необходимо.
Мы по-прежнему позорно не стремимся украсить стены публичных зданий и тем сблизить искусство с общественностью. Пусть хоть коллективный почин введёт в народ многие прекрасные вещи, иначе бы пропавшие или от всех долго скрытые.
Слово. 1908. 3/16 августа. № 526. Воскресенье. С. 4.
Так же: В мире искусств. 1908. № 14–16. С. 27. Статья опубликована под названием «К охранению картин» с незначительными изменениями.
Неблагополучности
Во Пскове сейчас — две неблагополучности.
Первая: погибает знаменитая стенопись Мирожского монастыря.
Вторая: Ф. М. Плюшкину предлагают продать его собрания за границу.
Стенопись собора в Мирожском монастыре отваливается хлопьями. При самом лёгком прикосновении отскакивают большие куски живописи.
Виновата, конечно, сырость. Но почему её не устранили во время недавней «реставрации» храма? Наконец, почему целые долгие века сырость щадила фрески?
Изменились ли какие-нибудь условия храма? Изменилось ли отношение? Переделаны ли фундаменты? Является целый ряд вопросов. Но самый важный из них: как спасти живописные части, которым ещё не угрожает разрушение?
После последней реставрации времени прошло слишком мало, а последствия вышли слишком большие.
От старого Пскова остаётся очень мало памятников. После второй реставрации не придётся ли вычеркнуть Мирожский храм навсегда из числа примечательностей?
Во Пскове был П. Покрышкин; конечно, он поторопился сделать для храма что-нибудь полезное и в художественном отношении обойдётся с этим памятником лучше, нежели с Нередицким Спасом. Хотя уже трудно сейчас исправить случившееся, но следует всеми силами сохранить единственные фрески древнего Пскова.
Надо сохранить для России и собрания Плюшкина. Не буду перечислять ценность этих коллекций; людям, близким художественной старине, известно, что собрал Ф. М. Плюшкин за 30 лет собирательства. Вспомним редчайшие монеты: псковские, удельные, петровские, екатерининские. Вспомним масонский отдел собраний: ордена, ассигнации, ритуальные предметы. Прекрасны экземпляры народных уборов всего Псковского края. Любопытны серебряные вещи из изборских кладов. Миниатюры часто исторического значения, и в особенности для местного округа, гравюры, лубочные картины, фарфор, подчас очень интересных марок. Наконец, священные предметы, курганные находки… Несколько дней необходимо, чтобы подробно осмотреть всё собранное 30-летним упорным трудом. И, конечно, наш старейший край сносил свои достопримечательности под одну кровлю не для того, чтобы материалы жизни Пскова разлетелись по далёким иностранным музеям.
Мы уже допустили вывоз многих ценных русских собраний… Повторять ли, что с каждым днём такое допущение становится непростительнее?
Какие могут быть возражения против собраний Плюшкина? Самое ближайшее возражение — это то, что наряду с предметами первоклассного значения, комнаты собирателя заставлены вещами ненужными. Но не следует забывать, что собирательство Плюшкина представляет известную летопись жизни Пскова. Плюшкин принял совершенно верный принцип областного коллекционера. Он принимает всё, что ему приносят. И только в силу этого принципа к Фёдору Михайловичу несут «всё», и ценности также не минуют его рук.
Собрания Плюшкина должно взять правительство. Должно сохранить их твёрдо и прочно. Большой вопрос: куда ближе могут пойти эти предметы — в столицу ли или должны остаться во Пскове как основание настоящего областного музея? Это можно решить в будущем.
Теперь же необходимо правительству получить собрания Плюшкина. Что отложено, то потеряно. А что увезено навсегда за границу, то будет вечным стыдом для России.
Псковским бедам надо помочь.
Слово. 1908. 16/29 августа. № 537. Суббота. С. 3.
XLIII. Лаухми победительница
На восток от горы Зент-Лхамо, в светлом саду живёт благая Лаухми, богиня Счастья. В вечной работе она украшает свои семь покрывал успокоения — это знают все люди. Все они чтут богиню Лаухми.
Боятся все люди сестру её Сиву Тандаву, богиню разрушения. Она злая и страшная, и гибельная.
Но вот идёт из-за гор Сива Тандава. Злая пожаловала прямо к жилищу Лаухми. Тихо подошла злая богиня и, усмирив голос свой, позвала Лаухми.
Отложила благая Лаухми свои драгоценные покрывала и пошла на зов. А за нею идут светлые девушки с полными грудями и круглыми бёдрами.
Идёт Лаухми, открыв тело своё. Глаза у неё очень большие. Волосы очень тёмные. Запястья на Лаухми золотые. Ожерелье — из жемчуга. Ногти янтарного цвета. Вокруг грудей и плечей, а также на чреве и вниз до ступней разлиты ароматы из особенных трав.
Лаухми и её девушки были так чисто умыты, как после грозы изваяния храма Абсенты.
Всё доброе ужаснулось при виде злой Сивы Тандавы. Так ужасна была она даже в смиренном виде своём. Из пёсьей пасти торчали клыки. Тело было так красно и так бесстыдно обросло волосами, что непристойно было смотреть.
Даже запястья из горячих рубинов не могли украсить Сиву Тандаву; ох, даже думают, что она была и мужчиною.
Злая сказала:
— Слава тебе, Лаухми, добрая, родня моя! Много ты натворила счастья и благоденствия. Даже слишком много прилежно ты наработала. Ты настроила города и башни. Ты украсила золотом храмы. Ты расцветила землю садами. Ты — любящая красоту!
— Ты сделала богатых и дающих. Ты сделала бедных, но получающих и тому радующихся. Ты устроила мирную торговлю. Ты устроила между людьми все добрые связи. Ты придумала радостные людям отличия. Ты наполнила души людей приятным сознанием и гордостью. Ты — щедрая!
— Девушки твои мягки и сладки. Юноши — крепки и стремительны. Радостно люди творят себе подобных. Забывают люди о разрушении. Слава тебе!
— Спокойно глядишь ты на людские шествия, и мало что осталось делать тебе. Боюсь, без труда и заботы утучнеет тело твоё и на нём умрут драгоценные жемчуга. Покроется жиром лицо твоё, а прекрасные глаза твои станут коровьими.
— Забудут тогда люди принести приятные тебе жертвы. И не найдёшь больше для себя отличных работниц. И смешаются все священные узоры твои.
— Вот я о тебе озаботилась, Лаухми, родня моя. Я придумала тебе дело. Мы ведь с тобою близки, и тягостно мне долгое разрушение временем. А ну-ка, давай разрушим всё людское строение. Давай разобьём все людские радости. Изгоним все накопленные людьми устройства.
— Разорви твои семь покрывал успокоения, и возрадуюсь я, и сразу сотворю все дела мои. И ты возгоришься потом, полная заботы и дела, и вновь спрядёшь ещё лучшие свои покрывала.
— Опять с благодарностью примут люди все дары твои. Ты придумаешь для людей столько новых забот и маленьких умыслов, что даже самый глупый почувствует себя умным и значительным. Уже вижу радостные слёзы людей, тебе принесённые…
— Подумай, Лаухми, родня моя! Мысли мои очень полезны тебе, и мне, сестре твоей, они радостны!
Очень хитрая Сива Тандава! Только подумайте, что за выдумки пришли в её голову.
Но Лаухми рукою отвергла злобную выдумку Сивы Тандавы. Тогда опять приступила злая богиня, уже потрясая руками и клыками лязгая.
Все предложения Сивы Тандавы отвергла Лаухми и сказала:
— Не разорву для твоей радости и для горя людей мои покрывала. Тонкою пряжею успокою людской род. Соберу от всех знатных очагов отличных работниц. Вышью на покрывалах новые знаки, самые красивые, самые богатые, самые заклятые. И в этих знаках, в образах лучших животных и птиц, пошлю к очагам людей добрые мои заклятия.
Так решила Лаухми. Из светлого сада ушла Сива Тандава ни с чем. Радуйтесь, люди!
Безумствуя, ждёт теперь Сива Тандава долгого разрушения временем. В безмерном гневе иногда потрясает она землю, и тогда погибают толпы народов. Но успевает всегда Лаухми набросить свои покрывала успокоения, и на телах погибших опять собираются люди. Сходятся в маленьких, торжественных шествиях.
Добрая Лаухми украшает свои покрывала новыми священными знаками.
Слово. 1908. 27 августа / 9 сентября. № 546. Среда. С. 4–5.
Так же: В мире искусств. 1908. Сентябрь–октябрь. № 11–13. С. 11–12.
Лют-великан
Тема записана по частям в Валдайском уезде.
На роге Крикуне под красным бором
На озере жил Лют-великан,
Очень сильный, очень большой, только добрый, —
Лютый зверьё гонял,
Борода у Люта — на семь концов.
Шапка на Люте — во сто песцов.
Кафтан на Люте — серых волков.
Топор у Люта — красный кремень.
Копьё у Люта — белый кремень.
Стрелки у Люта чёрные — приворотливые.
Лютовы братаны за озером жили.
На горе Городке избу срубили.
С Крикуна рога братанам кричал — перешёптывал.
Брату за озеро топор подавал — перекидывал.
С братом за озером охотой ходил.
С братом на озере невод тащил.
С братом за озером пиво варил,
Смолы курил; огонь добывал;
Костры раздувал; с сестрою гулял;
Ходил в гости за озеро.
Шагнул, да не ладно, — стал тонуть;
Завяз великан Лют — по пояс.
Плохо пришлось; собака скакнула
за ним — потонула.
Некому братанов повестить.
Не видать никого и на день ходьбы.
Озеро плескает, ветер шумит,
Осокою сама смерть идёт.
Заглянул великан под облако —
Летит нырь! Крикнул великан:
«Видишь до воды?»
«Вижу-у», — Ответ даёт.
«Скажи братанам: Тону-у; тону-у!»
Летит нырь далеко,
Кличет нырь звонко:
«Тону-у, тону-у!»
Не знает нырь,
Что кричит про беду.
Не беда нырю на озере.
Озеро доброе! Худо нырю
От лесов, от полей.
Братаны гогочут, ныря не слышат.
Лося в трясине загнали.
Пришли братаны, А Лют потонул.
Сложили могилу длинную,
А для собаки — круглую.
Извелась с тоски Лютова сестра за озером,
Покидали великаны горшки в озеро,
Схоронили топоры под кореньями,
Бросили жить великаны в нашем краю.
Живёт нырь на озере издавна.
Птица глупая, птица вещая!
Перепутал нырь крики великановы.
На вéдро кричит: тону-у, тону-у!
Будто тонет, хлопает крыльями;
Под ненастье гогочет: го-го, го-го!
Над водою летит, кричит: вижу-у!
Знает народ про Люто озеро,
Знает могилы длинные —
Длинные могилы великановы.
А длиною могилы — тридцать саженей.
Помнят великанов плёсы озёрные.
Знают великанов пенья дубовые.
Великаны снесли камни на мóгилы.
Прежде разорения Литовского жили великаны.
Как ушли великаны, помнит народ.
Повелось исстари так.
Говорю: было так.
Северное сияние (Москва). 1908. Ноябрь. № 1. С. 21–23. Помещены илл. Н. К. Рёриха: с. 21 — рисунок; с. 22 — «Богатырские могилы»; с. 23 — «Могила Великана (Люто-озеро)».
Все статьи 1908 года воспроизводятся по
изданию:
Николай Рерих в русской периодике, 1891–1918.
Вып. 3: 1907–1909 / Сост.: О. И. Ешалова, А. П.
Соболев, В. Н. Тихонова. — СПб.: Фирма Коста,
2004.
Записные листки Н. К. Рёриха
LVI. По старине
При Министерстве внутренних дел теперь заседает комиссия по выработке положения об охране памятников старины. Трудное и высокое дело — найти формулу защиты лучших слов бывшей культуры. Некоторые члены комиссии могли бы быть прекрасными хранителями старины во всём её художественном понимании, но удастся ли им повлиять на коллегиальное решение и установить почти немыслимую букву закона — весьма неизвестно.
Результатом трудов комиссии могут быть точные списки памятников старины, прекрасно редактированные правила, широкие циркуляры от Министерства по всем областям и губерниям… Но чем зажжётся в сердцах толпы горячее стремление оградить красивые останки от разрушения? Каким пунктом правил может быть разъяснено всем народным массам, всем городским хозяйствам, что в разрушении памятников понижается культура страны?
Разойдётся комиссия; в чьих же руках останутся прекрасные правила? В чьих портфелях потонут циркуляры? В каких шкафах будут погребены точные и длинные списки старины?
Будет ли комиссии предоставлено полное право также назвать людей, полезных такому сложному художественному делу?
О памятниках старины теперь много пишется. Боюсь даже, не слишком ли много. Как бы жалобы на несчастья памятников не сделались обычными! Как бы под звуки причитаний памятники не успели развалиться. Правила, правда, полезны для охраны старины, особенно сейчас, когда многие остатки древности дошли до рокового состояния; но ещё нужнее наличность людей, наличность настоящей преданности и любви к делу.
Помню значительное по смыслу заседание Общества архитекторов, посвящённое несчастливой реставрации Нередицкого Спаса в Новгороде. Помню, как оплакав Спаса, начали мечтать о возможных правилах реставрации и кончили утверждением, что каждая реставрация есть своего рода художественное произведение. Каждая реставрация требует, кроме научной подготовки, чисто творческого подъёма и высокой художественной работы. При этом покойный Н. В. Султанов, человек большой культурности, выразился совершенно определённо, что обсуждать реставрацию на основании общих правил нельзя и что каждый отдельный случай требует своего особого обсуждения. Всем было ясно, что имеет значение не то, каким путём будут обсуждаться реставрации, но кто именно будет это делать.
Слов нет, на предмет обсуждений очень хороша коллегия. Но главное несчастье коллегии в том, что она безответственна. Вспомним разные неожиданности закрытых баллотировок; вспомним, как никто из членов не примет на себя произошедшей досадной случайности. Процент случайностей в коллегиальных решениях прямо ужасен. Вся ответственность тонет в многоликом, многообразном существе, и коллегия расходится, пожимая плечами и разводя руками.
В коллегиальных решениях отсутствует понятие, самое страшное для нашего времени, а именно: ответственность личная, ответственность с ясными несмываемыми последствиями.
Личная ответственность необходима. Начинателю — первый кнут и первая хвала. И можно найти таких людей, которые имеют силы и мужество принять высокую ответственность охраны заветов культуры, памятников старины. Имеются люди, нужные для разных веков древности.
Если есть поборники красоты старины, то кто же будет их слушать и слушаться?
Какими путями можно проникнуть в душу «обывателя», для которого памятник есть только старый хлам? Какими ключами открывать душу ста миллионов людей?
Полные непростительных мечтаний, ещё недавно рассказывали мы «повести лирические».
Мы говорили: «Россия с особенною лёгкостью всегда отказывается от прежних заветов культуры. Пора уже понять, какое место занимает старина в просвещённом государстве. Пусть памятники стоят не страшными покойниками, точно иссохшие останки, никому не нужные, сваленные по углам соборных подземелий. Пусть памятники не пугают нас, но живут и вносят в жизнь лучшие стороны прошлых эпох. Больно смотреть, как памятники теряют всякую жизненность; любимый, заботливо обставленный дедовский кабинет обращается в пыльную кладовую хлама. Мы почитаем близких покойных. Мы всё-таки заботимся почитать их памятниками; некоторое время мы желаем достойно поддержать памятники и всё, принадлежавшее нашим близким покойным. Неужели не ясно, что памятники древности, в которых собралось всё наследие былой красоты, должны быть ещё более близкими и ценными в нашем представлении?»
Если душа семьи ещё жива в нас, то неужели душа родовая уже умерла совсем? Неужели всё соединяющая, всеобъемлющая душа земли не подскажет народам значение наследства старины? Это не может быть; национализм, правда, не осилил задачу значения древности, но душа земли, более глубокая, нежели дух нации, имеет силы отстоять свои сокровища, — сокровища земли, пережившей многие народы.
Не в сумраке темниц, как многие музейные предметы, должны памятники доживать свой век; они должны светить всей праздничной жизни народа.
Не застраивайте памятников доходными домами; не заслоняйте их казармами и сараями; дайте памятнику то «чистое» место, которое он имел при создании, — и к такому живому музею пойдёт толпа. При оживлении памятников оживут и тысячи музейных предметов и заговорят с посетителями совсем иным языком; они сделаются живыми частями целого, увлекательного и чудесного. Не опасаясь педантичной суши, пойдёт молодёжь к дедовскому наследию; полная надежды, заглянет она в чело его, и мало в ком не шевельнутся прекрасные чувствования раннего детства, потом засыпанные чем-то очень «нужным».
Около старины нужны чуткие люди. Кроме учреждений «археологических», должны появляться общества друзей старины.
Во имя семьи, во имя рода, во имя нации, во имя Земли защитите и сохраните памятники старины!
Так мы мечтаем, так просим, так требуем. Но слова наши почему-то мало доходят до сердец истинных владетелей памятников.
Будем пробовать иные пути. Будем искать выражения самые «понятные», самые обиходные, без всякого лиризма. Скажем: добрые люди, не упустите дело доходное. Чем памятник сохраннее, чем он подлиннее — тем он ценнее. Привлеките к памятнику целые поезда любопытствующих, Бог да простит вас, извлекайте из памятников выгоду, продавайте их зрелище, сделайте доступ к ним оплаченным. Кормите пришедших во имя древности, поите их во имя старины, зазывайте небылицами красивыми, украшайте каждое место легендами (издатели, слушайте!), громоздите эпизоды любовные, устрашайте рассказами жестокими, распаляйте богатствами грабёжными, торгуйте, продавайте и радуйтесь!
(Освяти, Отче, средство!) Обложите памятники арендами, запирайте от проходящих затворами, берегите их честно и крепко, как бумаги процентные.
В памятниках вложены капиталы великие; в умелой руке в большом барыше пойдёт памятник; опасны дела торговые, а памятник, что вино, чем старее, тем ценнее!
Чем до сердца доходчивее, тем и думайте; но сберегите памятники.
Сберегите красоту древней работы; в уважении [к] старине создайте себе уважение. Может быть, кроме путей культурных и археологических, нужно создать к старине какой-то путь человеческий.
Если бы знать, какие слова ближе сердцу толпы. Если бы знать, во имя чего толпа подвинется на защиту красоты древности.
Укажите новой комиссии не только мечтать и записывать, но находить, называть и совершать.
Городское дело. 1909. 15 марта. № 6. С. 41–44.
<…>
Ожидания молодёжи
При различных учебных заведениях молодёжь основывает художественные кружки. Рисуют с натуры, делают эскизы, читают рефераты, полны желания приобщиться и узнать многое о красивой старине. При Академии художеств и при её архитектурном отделении, правда, ещё нет такого кружка, но при Институте гражданских инженеров художественный кружок уже работает.
Вопреки традициям, наперекор стихиям, «инженерная» молодёжь поняла, что вне искусства не может стоять никакое строительство; без художественного смысла не может существовать ни одно сооружение, хотя бы и «гражданское», хотя бы [и] «инженерное».
Уже давно принимались многие меры, ставшие традицией института, чтобы отделить гражданское строительство от задач Академии художеств, чтобы растолковать, что в Академии изучают «прихоти» искусства, а в институте готовят для «трезвой», будничной жизни.
Целое поколение инженеров поняло эти границы и начало заливать города ужасными сооружениями. Над немногими мечтателями из Академии художеств весело смеялись, упрекали их в неприложимости к обыденной жизни; считали себя инженеры истинными создателями обиталищ «гражданина».
Многое упрощалось, многое могло стать в будущем очень «выгодным», но тут молодёжь попортила заведённые пружины.
Молодёжи потребовалось искусство; потребовалось это опасное предприятие, так трудно уложимое в ясные рамки «здоровой» жизни. Молодёжь захотела читать об искусстве; захотела знать верные сведения о старине; захотела сама паломничествовать к святыням древности; пришла к убеждению о необходимости учиться рисовать — словом, бесповоротно захотела приобщиться к подлинному искусству. Несносная, хлопотливая молодёжь!
Не помогли ни лёгкие запрещения, ни препятствия. Без средств, без оснастки художественный кружок бодро вышел в море.
Каким путём, несмотря на традиции, молодёжь вышла на путь искусства? Откуда именно среди инженерного студенчества появилось такое непреложное сознание о необходимости настоящего познания искусства — о необходимости глубоких забот о прекрасной старине?
Как будто сама жизнь подсказала будущим инженерам, что именно в их руках лицо отечества. Не столько созданием отдельных памятников, сколько строительством всей обыденной жизни можно добиться оживления художественно-культурных начал.
Бесконечно правы студенты-инженеры в своём обращении к искусству. Большинство городских хозяйств зависит от руки инженера; физиономию города создаёт инженер; до сих пор особенными врагами памятников старины оказывались всегда инженеры. Им первым теперь надлежит исправлять ошибки прошлого поколения. Им первым придётся взять на себя, часто неблагодарную, жестокую задачу — твердить об искусстве обывателю. Твердить во всех концах земли и быть готовыми к невежественному поношению. Трудный, но прекрасный путь!
С особенным радостным чувством приветствую художественный кружок Института гражданских инженеров. Кружку нужна помощь. Нужны настоящие сведения об искусстве, о древности. Я убеждён, что все истинные ревнители старины горячо отзовутся на запросы кружка, которому приходится начинать дело вне всяких традиций.
Часто мы затрудняемся в решении, из кого составятся будущие отряды поборников красивой старины и культуры. Лучшим материалом для такого ответственного дела могут быть художественные кружки молодёжи. Их горение сильно и светло; им хочется дела достойного и большого.
В художественные кружки молодёжи понесём лучшие сведения об искусстве и старине. Не мёртвые правила, которые сейчас вырабатываются, но живых и сильных работников могут дать нам кружки молодые, жаждущие лучших сведений.
Художественным кружкам поможем.
Старые годы. 1909. Март. № 3. С. 148–149.
I
Наше искусство очистим ли? Что возьмём? Куда обратимся? — К новым ли перетолкованиям классицизма? Или сойдём до античных первоисточников? Или углубимся в бездны примити[ви]зма? Или искусство наше найдёт новый светлый путь «неонационализма», овеянный священными травами Индии, крепкий чарами финскими, высокий взлётами мысли так называемого «славянства»? Сейчас ещё не остановлюсь на, может быть, загадочном слове «неонационализм». Нужны дела — ещё рано писать манифест этому слову. Всех нас бесконечно волнует — откуда придёт радость будущего искусства? Радость искусства — о ней мы забыли — идёт. В последних исканиях мы чувствуем шаги этой радости.
Среди достижений выдвигается одно счастливое явление. С особенной остротою вырастает сознание о настоящей «декоративности». О декоративности как единственном пути и начале настоящего искусства. Таким образом опять очищается мысль о назначении искусства — украшать.
Украшать жизнь так, чтобы художник и зритель, мастер и пользующийся объединялись экстазом творчества и хоть на мгновение ликовали чистейшею радостью искусства.
Можно мечтать, что именно исканиями нашего времени будут отброшены мёртвые придатки искусства, навязанные ему в прошлом веке. В массах слово украшать будто получает опять обновлённое значение. Из порабощённого, служащего, искусство вновь может обратиться в первого двигателя всей жизни.
Драгоценно то, что культурная часть общества, именно теперь, особенно настойчиво стремится узнавать прошлое искусства. И погружаясь в лучшие родники творчества, общество вновь поймёт всё великое значение слова «украшать». В огне желаний радости — залог будущих ярких достижений. Достижения эти сольются в апофеозе какого-то нового стиля, сейчас не мыслимого. Этот стиль даст какую-то эпоху, нам совершенно не ведомую. Эпоху по глубине радости, конечно, близкую первым, лучшим начала[м] искусства. Машины будущего искусству не страшны. Цветы не расцветают на льдах и на камне. Для того, чтобы сковалась стройная эпоха творчества, нужно, чтобы вслед за художниками всё общество приняло участие в постройке храма. Не холодными зрителями должны быть все люди, но сотрудниками работы. Такое мысленно[е] творчество освятит все проявления жизни и будет тем ценным покровом холодных камней, без которого корни цветов высыхают.
Пусть будет так, пусть все опять научатся радости.
Судьба обращает нас к началам искусства. Всем хочется заглянуть вглубь, туда, где сумрак прошлого озаряется сверканьем истинных украшений. Украшений, повторённых много раз в разные времена, то роскошных, то скромных и великих только чистотою мысли, их создавшей.
Счастливое прошлое есть у всякой страны, есть у всякого места. Радость искусства была суждена всем. С любой точки земли человек мог к красоте прикасаться.
Не будем слишком долго говорить о том, почему мы сейчас почти разучились радоваться искусству. Не будем слишком мечтать о тех дворцах света и красоты, где искусство сделается действительно нужным. Теперь мы должны посмотреть, когда именно бывала радость искусства и на наших землях. Для будущего строительства эти старые вехи сделаются опять нужными.
Не останавливаясь на обычных исторических станциях, мы пройдём поступью любителя к началам искусства. Пройдём не к позднейшим отражениям, а туда — к действительным началам. Посмотрим, насколько эти начала близки нашей душе. Попробуем решить, если бы мы, такие как мы есть, могли переместиться в разные далёкие места, то насколько бы мы почувствовали себя близкими в них бывшему искусству. Гениальных детей или мудрецов можем мы увидеть? Не будем описывать отдельных предметов; не будем их измерять и объяснять. Такие навязанные измерения могут обидеть их прежних авторов и владельцев.
Сейчас нам нужно наметить главные вехи радости искусства. Не измерение, а впечатление нужно в искусстве. Без боязни преемственности, строго сохраним принцип, что красивое, замечательное, благородное всегда таким и останется, несмотря ни на что. Согласимся отбросить всё узконациональное. Оставим зипуны и мурмолки. Кроме балагана, кроме привязанных бород и переодеваний, вспомним, была ли красота в той жизни, которая протекала именно по нашим территориям.
Нам есть что вспомнить ценного в глазах всего мира.
Минуем отступления и заблуждения в искусстве, которыми полно ещё недавнее прошлое. Многое постороннее, что успело в силу нехудожественного принципа войти в искусство, нужно суметь забыть поскорее. Желая радоваться, мы не должны останавливаться на порицаниях. И без того, когда говорят о современном искусстве, то больше обращают внимание на тёмные, нежели на радостные стороны дела. В чрезмерных занятиях порицаниями чувствуется молодость России. В то время как Запад спешит мимо маловажных вещей к замечательному, мы особенно усидчиво остаёмся перед тем, что нам почему-либо не нравится. При этом «почему-либо» выходит за всякие возможные пределы, и слишком часто мы легкомысленно говорим о личностях, тем самым попирая дело. В таком проявлении молодости никто, конечно, не сознаётся, но факт остаётся непреложным: для сознания значения и полезности нам всё ещё необходима утрата. Один из последних ужасающих примеров: Врубель, избранный академиком только после гибели своей для искусства, малопризнанный критикой, пока болезнь не остановила рост его искусства. Сами того не замечая, многие слишком думают о том, как бы уничтожить, а не о том, как создать. Поспешим к радостям искусства.
Поспешим в трогательные тридцатые годы. Мысленно полюбуемся на прекрасные, благородные расцветы Александровского времени. Восхитимся пышным, истинно декоративным блеском времён Екатерины и Елизаветы. Изумимся непостижимым совмещениям Петровской эпохи. По счастью, от этих времён сохранилось ещё очень многое, и они легче других доступны для изучений и наблюдений. Сейчас мы имеем таких исключительных выразителей этих эпох. Пройдём же туда, где ещё так недавно искусство считалось только порабощённым, скромным служителем церкви.
Настоящее понимание допетровской Руси испорчено. Чтобы вынести оттуда не петушиный стиль, чтобы не вспомнить только о дуге и рукавицах, надо брать одни первоисточники. Все перетолкования прошлого века должны быть забыты. Церковь и дом северного края мы должны взять не из чертежа профессора, а из натуры, может быть, даже скорее из скромного этюда ученика, который не решился «по-своему» исправить своеобразное выражение старины. Богатство царских покоев — не из акварелей Солнцева, а только мысленно перенося в жизнь сокровища Оружейной палаты. Если сейчас мы вспомним архитектурный музей Академии художеств, то ужаснёмся, по каким образцам ученики вынуждены узнавать интересное прошлое и чем эти образцы и теперь пополняются. Сознаемся, что в допетровской Руси среди драгоценностей, одежд, тканей и оружия много европейской красоты. Всё это настоящим способом декоративно.
Как магически декоративны Чудотворные Лики! Какое постижение строгой силуэтности и чувство меры в стеснённых фонах. Лик — грозный, Лик — благостный, Лик — радостный, Лик — печальный, Лик — милостивый, Лик — всемогущий. Всё тот же Лик, спокойный чертами, бездонный красками, великий впечатлением.
Только недавно осмелились взглянуть на иконы со стороны чистейшей красоты. Только недавно рассмотрели в иконах и стенописях не грубые, неумелые изображения, а великое декоративное чутьё, овладевавшее даже огромными плоскостями. Может быть, даже бессознательно авторы фресок пришли к чудесной декорации. Близость этих композиций к настоящей декоративности мы мало ещё умеем различать, хотя и любим исследовать черты и детали и завитки орнамента старинной работы. Какой холод наполняет часто эти исследования! Иногда, слушая рассуждения так называемых «специалистов», даже желаешь гибели самих неповинных прекрасных предметов; если они могли вызвать такие противохудожественные суждения, то пусть лучше погибнут.
В ярких стенных покрытиях храмов Ярославля и Ростова какая смелость красочных выражений!
Осмотритесь в храме Ивана Предтечи в Ярославле. Какие чудеснейшие краски вас окружают! Как смело сочетались лазоревые воздушнейшие тона с красивою охрой! Как легка изумрудно-серая зелень и как у места на ней красноватые и коричневатые одежды! По тепловатому светлому фону летят грозные архангелы с густыми жёлтыми сияниями, и белые их хитоны чуть холоднее фона. Нигде не беспокоит глаз золото, венчики светятся одною охрою. Стены эти — тончайшая шелковистая ткань, достойная одевать великий Дом Предтечи!
Или вспомните тепловатый победный тон церкви Ильи Пророка! Или, наконец, перенеситесь в лабиринт ростовских переходов, где каждая открытая дверка поражает вас неожиданным стройным аккордом красок. Или на пепельно-белых стенах сквозят чуть видными тонами образы; или пышет на вас жар коричневых и раскалённо-красных тонов; или успокаивает задумчивая синяя прозелень; или как бы суровым словом канона останавливает вас серыми тенями образ, залитый охрой.
Вы верите, что это так должно было быть, что сделалось это не случайно; и кажется вам, что и вы не случайно зашли сюда, и что эта красота ещё много раз будет нужна вам в вашей будущей жизни.
Писались эти прекрасные вещи не как-нибудь зря, а так, чтобы «предстоящим мнети бы на небеси стояти пред лицы самих первообразных». Главное в том, что работа делалась «лепо, честно, с достойным украшением, приличным разбором художества».
Писали Иверскую икону: обливали доску святою водою; с великим дерзновением служили Божественную литургию, мешали св. воду и св. мощи с красками; живописец только по субботам и воскресеньям получал пищу; велик экстаз создания древней иконы и счастье, когда выпадал он на долю природного художника, понявшего красоту векового образа.
Прекрасные заветы великих итальянцев в чисто декоративной перефразе слышатся в работе русских артелей; татарщина внесла в русскую кисть капризность Востока. Горестно, когда многие следы старого творчества поновляются не по драгоценным преданиям.
В царском периоде Руси мы ясно видим чистую декоративность. Строительство в храмах, палатах и частных домиках даёт прекрасные образцы понимания пропорций и чувства меры в украшениях. Здесь спорить не о чем!
Бесконечно изумляешься благородству искусства и быта Новгорода и Пскова, выросших на Великом пути, напитавшихся лучшими соками ганзейской культуры. Голова льва на монетах Новгорода, так схожая со львом св. Марка, не была ли мечтою о далёкой царице морей — Венеции? (Символика монетных изображений даст ещё бóльшие неожиданности. Нумизматика тоже ждёт своего художника.) Когда вы вспоминаете расписные фасады старых ганзейских городов, не кажется ли вам, что и белые строения Новгорода могли быть украшены забавною росписью?
Великий Новгород, мудрый беспредельными набегами своей вольницы, скрыл сейчас от случайного прохожего свой прежний лик, но на представлении о славе новугородской не лежит никаких тёмных пятен. Представление о Новгороде далеко от тех предвзятых затемнений, которые время набросило на русскую татарщину.
Из татарщины, как из эпохи ненавистной, время истребило целые страницы прекрасных и тонких украшений Востока, которые внесли на Русь монголы.
О татарщине оставались воспоминания только как о каких-то мрачных погромах. Забывается, что таинственная колыбель Азии вскормила этих диковинных людей и повила их богатыми дарами Китая, Тибета, всего Индостана. В блеске татарских мечей Русь вновь слушала сказку о чудесах, которые когда-то знали хитрые арабские гости Великого пути и греки.
Монгольские летописи, повести иностранных посольств толкуют о непостижимом смешении суровости и утончённости у великих кочевников. Повести знают, как ханы собирали к ставке своей лучших художников и мастеров.
Кроме установленной всеми учебниками, может быть иная точка зрения на сущность татар. Вспоминая их презрение к побеждённому, к несумевшему отстоять себя, не покажутся ли символическими многие поступки кочевников? Пир на телах русских князей, высокомерие к вестникам и устрашающие казни взятых в плен? Разве князья своею разъединённостью, взаимными обидами и наговорами или позорным смиреньем не давали татарам лучших поводов к высокомерию? Если татары, наконец, научили князей упорству, стойкости и объединённости, то они же оставили им татарские признаки власти — шапки и пояса, и внесли в обиход Руси сокровища ковров, вышивок и всяких украшений. Не замечая, взяли татары древнейшие культуры Азии и так же невольно, полные презрения ко всему побеждённому, разнесли их по русской равнине.
Не забудем, что кроме песни о татарском полоне может быть ещё совсем иная песнь: «Мы, татары, идём».
Из времён смутных одиноко стоят остатки Суздаля, Владимира и сказочный храм Юрьева Польского. Не русские руки трудились над этими храмами. Может быть, аланы Андрея Боголюбского?
Если мы боимся вспоминать о татарском огне, то ещё хуже вспоминать, что усобицы князей ещё раньше нарушили обаяние великих созданий Ярославля и Владимира. Русские тараны также били по белым вежам и стенам, которые прежде светились, по словам летописи, «как сыр». И раньше татар начали пустеть триста церквей Киева.
Когда идёшь по равнинам за окраинами Рима, то невозможно себе представить, что именно по этим пустым местам тянулась необъятная, десятимиллионная столица цезарей. Даже когда идёшь к Новгороду от Нередицкого Спаса, то дико подумать, что пустое поле было всё занято шумом ганзейского города. Нам почти невозможно представить себе великолепие Киева, где достойно принимал Ярослав всех чужестранцев. Сотни храмов блестели мозаикой и стенописью. Скудные обрывки церковных декораций Киева; обрывки стенописи в Новгородской Софии; величественный, одинокий Нередицкий Спас; части росписи Мирожского монастыря во Пскове… Все эти огромные большеокие фигуры, с лицами и одеждами, очерченными действительными декораторами, всё-таки не в силах рассказать нам о расцвете Киева времён Ярослава.
Минувшим летом в Киеве, в местности Десятинной церкви, сделано замечательное открытие: в частной усадьбе найдены остатки каких-то палат, груды костей, обломки фресок, изразцов и мелкие вещи. Думают, что это остатки дворцов Владимира или Ярослава. Нецерковных украшений от построек этой поры мы ведь почти не знаем, и потому тем ценнее мелкие фрагменты фресок, пока найденные в развалинах. В Археологической комиссии я видел доставленные части фрески. Часть женской фигуры; голова и грудь. Художественная, малоазийского характера, работа. Ещё раз подтверждается, насколько мало мы знаем частную жизнь Киевского периода. Остатки стен сложены из красного шифера, связанного известью. Техника кладки говорит о каком-то технически типичном характере постройки. Горячий порыв строительства всегда вызывал какой-нибудь специальный приём. Думаю, палата Рогеров в Палермо даёт представление о палатах Киева.
Скандинавская стальная культура, унизанная сокровищами Византии, дала Киев, тот Киев, из-за которого потом восставали брат на брата, который по традиции долго считался матерью городов. Поразительные тона эмалей; тонкость и изящество миниатюр; простор и спокойствие храмов; чудеса металлических изделий; обилие тканей; лучшие заветы великого романского стиля дали благородство Киеву. Мужи Ярослава и Владимира тонко чувствовали красоту; иначе всё оставленное ими не было бы так прекрасно.
Вспомним те былины, где народ занимается бытом, где фантазия не расходуется только на блеск подвигов.
Вот терем:
«Около терема булатный тын,
Верхи на тычинках точёные,
Каждая с маковкой жемчужинкой;
Подворотня — дорог рыбий зуб,
Над воротами икон до семидесяти;
Среди двора терема стоят,
Терема все златоверховатые;
Первые ворота — вальящетые,
Средние ворота — стекольчатые,
Третьи ворота — решётчатые».
В описании этом чудится развитие дакийских построек Траяновой колонны.
Вот всадники:
«Платье-то на всех скурлат-сукна,
Все подпоясаны источенками,
Шапки на всех чёрны мурманки,
Чёрны мурманки — золоты вершки;
А на ножках сапожки — зелен сафьян,
Носы-то шилом, пяты востры,
Круг носов-носов хоть яйцом прокати,
Под пяту-пяту воробей пролети».
Точное описание византийской стенописи.
Вот сам богатырь:
«Шелом на шапочке, как жар горит;
Ноженки в лапотках семи шелков.
В пяты вставлено по золотому гвоздику,
В носы вплетено по дорогому яхонту.
На плечах шуба чёрных соболей,
Чёрных соболей заморских,
Под зелёным рытым бархатом,
А во петелках шёлковых вплетены
Все-то божьи птичушки певучие,
А во пуговках злачёных вливаны
Все-то люты змеи, зверюшки рыкучие»…
Предлагаю на подобное описание посмотреть не со стороны курьёза былинного языка, а по существу. Перед нами детали верные археологически. Перед нами в своеобразном изложении отрывок великой культуры, и народ не дичится её. Эта культура близка сердцу народа; народ без злобы, горделиво о ней высказывает[ся].
Заповедные ловы княжеские, весёлые скоморошьи забавы, мудрые опросы гостей во время пиров, достоинство постройки новых городов сплетаются в стройную жизнь. Этой жизни прилична оправа былин и сказок. Верится, что в Киеве жили мудрые богатыри, знавшие искусство.
«Заложи Ярослав город великый Кыев, у него же града суть Златая Врата. Заложи же и церковь святыя Софья, митрополью и посем церковь на Золотых Воротех святое Богородице Благовещенье, посем святаго Георгия монастырь и святыя Ирины. И бе Ярослав любя церковныя уставы и книгам прилежа и прочитая е часто в нощи и в дне и списаша книгы многы: с же насея книжными словесы сердца верных людей, а мы пожинаем, ученье приемлюще книжное. Книги бо суть реки, напаяющи вселенную се суть исходища мудрости, книгам бо есть неисчётная глубина. Ярослав же се, любим бе книгам, многы наложи в церкви святой Софьи, юже созда сам; украси ю златом и сребром и сосуды церковными. Радоватеся Ярослав видя множьство церквей».
Вот первое яркое известие летописи об искусстве.
Владимир сдвигал массы, Ярослав сложил их во храм и возрадовался об искусстве. Этот момент для старого искусства памятен.
Восторг Ярослава при виде блистательной Софии безмерно далёк от вопля современного дикаря при виде яркости краски. Это было восхищение культурного человека, почуявшего памятник, ценный на многие века. Так было; такому искусству можно завидовать; можно удивляться той культурной жизни, где подобное искусство было нужно.
Не может ли возникнуть вопрос: каким образом Киев в самом начале истории уже оказывается таким исключительным центром культуры и искусства? Ведь Киев создался будто бы так незадолго до Владимира? Но знаем ли мы хоть что-нибудь о создании Киева? Киев уже прельщал Олега — мужа бывалого и много знавшего. Киев ещё раньше облюбовали Аскольд и Дир. И тогда уже Киев привлекал много скандинавов: «И многи варяги скуписта и начаста владети польскою землёю». При этом все данные не против культурности Аскольда и Дира. До Аскольда Киев уже платил дань хазарам, и основание города отодвигается к легендарным Кию, Щеку и Хориву. Не будем презирать и предания. В Киеве будто бы был и апостол-проповедник. Зачем попал в далёкие леса проповедник? Но появление его становится вполне понятным, если вспомним таинственные, богатые культы Астарты малоазийской, открытые недавно в Киевском крае. Эти культы уже могут перенести нас [в] XVI–XVII века до нашей эры. И тогда уже для средоточия культа должен был существовать большой центр.
Можно с радостью сознавать, что весь великий Киев ещё покоится в земле в нетронутых развалинах. Великолепные открытия искусства готовы также и для наших дней. То, что начато сейчас раскопками Хвойко, надо продолжить государству в самых широких размерах. Останавливаемся на исследовании Киева только потому, что в нём почти единственный путь углубить прошлое страны. Эти вехи освещают и скандинавский век и дают направление суждениям о времени бронзы.
Несомненно, радость киевского искусства создалась при счастливом соседстве скандинавской культуры. Почему мы приурочиваем начало русской Скандинавии к легендарному Рюрику? До известия о нём мы имеем слова летописи, что славяне «изгнаша варяги за море и не даша им дани»; вот упоминание об изгнании, а когда же было первое прибытие варягов? Вероятно, что скандинавский век может быть продолжен вглубь на неопределимое время.
Как поразительный пример неопределённости суждений об этих временах нужно привести обычную трактовку учебников: «Прибыл Рюрик с братьями Синеусом и Трувором», что по толкованию северян значит: «Конунг Рурик со своим Домом (син хуус) и верною стражею (тру вер)».
Крепость скандинавской культуры в северной Руси утверждает также и последнее толкование финляндцев о загадочной фразе летописи: «Земля наша велика...» и т. д., и о посольстве славян. По остроумному предположению, не уличая летописца во лжи, пресловутые признания можно вложить в уста колонистов скандинавов, обитавших по Волхову. Предположение становится весьма почтенным, и текст признаний перестаёт изумлять.
Бывшая приблизительность суждений, конечно, не может огорчать или пугать искателей; в ней — залог скрытых сейчас блестящих горизонтов!
Глубины северной культуры хватило, чтобы напитать всю Европу своим влиянием на весь X-й век. Никто не будет спорить, что скандинавский вопрос — один из самых красивых среди задач художественных. Памятники скандинавов особенно строги и благородны. Долго мы привыкали ждать всё лучшее, всё крепкое с Севера. Долго только ладьи с пёстрыми парусами, только резные драконы были вестниками всего особенного, небывалого. Культура северных побережий, богатые находки Гнездова, Чернигова, волховские и верхне-поволжские — всё говорит нам не о проходной культуре Севера, а о полной её оседлости. Весь народ принял её, весь народ верил в неё. И опять нет никакого основания считать северян дикими поработителями. Доказательство простое — всё оставленное ими умно и красиво. Они жили неведомо как, но во всяком случае жили долго и жили так, что истинное художество им было близко.
Варяги дали Руси человекообразные божества, а сколько же времени северные народы чтили силы природы, принадлежали одной из самых поэтических религий! Эта религия — колыбель лучших путей творчества.
Здесь кончаются общедоступные картины.
От жизни осталась одна пыль, от целой грозной кольчуги остался комок железа — из него трудно развернуть всю прежнюю её величину, и незнающему трудно поверить, что найден не скучный археологический хлам, а частица бывшей, подлинной прелести. Всему народу пора начать понимать, что искусство не только там было, где оно ясно всем: пора верить, что гораздо большее искусство сейчас скрыто от нас временем. И многое — будто скучное — озарится тогда радостью проникновений, и зритель сделается творцом. В этом — прелесть прошлого и будущего. И человеку, не умеющему понимать прошлое, нельзя мыслить о будущем. Сказочные Hallristningar’ы северных скал, высокие курганы северных путей, длинные мечи, тяжёлые фибулы, державшие узорные одежды, заставляют любить северную жизнь. В любви к ней может быть уважение к первооформленному. За этою гранью мы сразу окунаемся в хаос бронзовых патин. Много или мало искусства в неразборчивых временах?
Чужда ли искусству животнообразная финская фантасмогория? Трудны ли для художественных толкований формы, зачарованные Востоком? Отвратительны ли в первых руках скифов переделки античного мира? Полно, только ли грубы золотые украшения полуизвестных сибирских кочевников?
Эти находки не только близки искусству, но мы завидуем ясности мысли обобщения исчезнувших народов. Твёрдо и искусно укладывались великие для них символы в бесчисленные варианты вещей. Даже безжалостный спутник металла — штамп — не мог погубить врождённых исканий искусства. В таинственной паутине веков бронзы и меди опасливо разбираемся мы. Каждый день приносит новые выводы; каждое приближение к этой груде даёт новую букву жизни. Целый ряд блестящих шествий! Перед глазами ещё сверкает Византия золотом и изумрудом тканей, эмалей, но внимание уже отвлечено.
Мимо нас проходят пёстрые финно-тюрки. Загадочно появляются величественные арийцы. Оставляют потухшие очаги неведомые прохожие... Сколько их! Из их даров складывается синтез действительно неонационального искусства. К нему теперь обратится многое молодое. В этих проникновениях — залог здорового, сильного потомства. Если вместо притуплённого национального течения суждено сложиться обаятельному «неонационализму», то краеугольным его сокровищем будет великая древность, — вернее: правда и красота великой древности.
Ещё полуслепые ищем мы подлинный облик обитателей прекрасных городищ. Ещё непрозревшие чувствуем прелесть покинутых культов природы, о чём совершенно не в силах передать нам древнейшие летописи христианского времени. Звериный обычай жизни, бесовские игрища, будто бы непристойные песни, о которых толкует летописец, подлежат большему обсуждению. Пристрастие духовного лица — летописца — здесь слишком понятно. Церковь не приносила искусство. Церковь на искусстве становилась. И, созидая новые формы, она раздавливала многое, тоже прекрасное.
После скандинавского века всякая достоверность исчезает. Приблизительность доходит до нескольких столетий. Мы только можем знать, что для жизни требовались красивые вещи, но какая была жизнь, какие именно требовались предметы искусства, как верили в это искусство бывшие жители — мы не знаем.
За четыре тысячи пятьсот лет до нашей эры расцветала культура Вавилона; знаем кое-какие буквы её, но сложить сказку из них — пусть попробуют специалисты! Глубины бронзы и меди неразборчивы. Неразборчивы особенно, если мы захотим не сходить с русских территорий. Греция, Финикия! Какие непостижимые следствия должны были они производить среди местных населений. Конечно, если мы упрекали время русской усобицы в понижении смысла украшения, то и в веках бронзы мы, естественно, найдём моменты жизни, когда в переходном движении значение искусства затемнялось. Неумелое пользование новым сокровищем — металлом — отодвигало настоящую художественность. Но ведь время тёмных веков железа, бронзы и меди очень длинно. Неясность здесь простительна, тем более, что творчество в одном направлении шло безостановочно, а именно, в творчестве орнамента. Культ священных узоров благодатною паутиною окутывал человечество. Скромная мордовка или черемиска не могут постичь, достояние скольких десятков веков на ней одето сейчас!
Но чувствуем, что штампование жизни кончается. Национальность кончается. Условности политической экономии кончаются. Кончается толпа. Не кончается искусство. Выступает какой-то новый человек. Значит, мы подошли к векам камня.
В разных периодах жизни Руси мы видели радость искусства. Чем глубже, тем волны этой радости неожиданнее, раздельнее, но гребни волн были всё-таки высоки. По вершинам этой радости бегло прошли мы всю жизнь. Мы видели, что и после блеска Киева и скандинавского века понятие «украшать» могло быть столь же чистым, столь же высоким, как и в наиболее блестящие эпохи.
Пусть многие по-прежнему недоверчиво косятся на затемнелую археологию, отрезают её от искусства. Даже самоотверженный любитель не содрогнётся ли от неизвестности при приближении к каменному веку. Такая древность слишком далека от нашего представления о жизни. Когда вам кажется, что вы поняли часть древнейшей жизни, не думаете ли вы, что безоружным глазом вы точно усмотрели клочок звёздного неба?
Именно радость искусства время сохранило для нас также из эпохи камня.
Забудем сейчас яркое сверканье металла; вспомним все чудесные оттенки камней. Вспомним благородные тона драгоценных мехов. Вспомним патины разноцветного дерева. Вспомним желтеющий тростник. Вспомним тончайшие плетенья. Вспомним крепкое, здоровое тело. Эту строгую гамму красок будем вспоминать всё время, пока углубляемся в каменный век.
Уловим ли мы биение всей незапамятной жизни? Или только возможно пока установить точку зрения на такую непомерную древность?
Что слышно оттуда?
«Анге-патей ударила в гневе кремнём. В блестящих искрах создались боги земли и воды, лесов и жилищ. Кончила дело своё Анге-патей и бросила наземь кремень, но и он стал богом: ведь она не отняла от кремня творящую силу. Стал кремень богом приплода, и на дворе или под порогом дома маленькая ямка прикрыта кремнёвым божком — Кардяс-сярко».
Так, в предании, населила землю богами Ерзя, часть Мордвы.
Сравним эту красивую легенду с преданием Мексики: «На небе мексиканском был некогда бог Цитлал Тонак, Звезда Сияющая, и богиня Цитлал-Куэ, она, что в рубахе звёздной. Эта звёздная богиня родила странное существо — кремнёвый нож. Другие их дети, поражённые этим странным порождением, сошвырнули его с неба. Кремнёвый нож упал, разбился на мелкие кусочки, и среди искр возникли тысяча шестьсот богов и богинь».
Космогония Ерзи не хуже замыслов мексиканских.
«Каменным ножом зарежешь барана», — заповедает жертвенный ритуал Воти.
«Громовая стрелка боль облегчает, в родах помогает», — шепчут знахарки.
«Великаны в лесу каменный топор хоронили», — помнят потомки Еми и Веси...
Много преданий! В каждом племени и сегодня живёт таинственная основа «каменного века». Обычаи и верования вместе с трудно-чёткими рунами орнамента толкуют всё о том же «доисторическом времени». Называем его «доисторическим», хотя оно стоит вовсе не особняком. Наоборот, оно плотно вплетается в эпохи истории; часто питает эти эпохи лучшими силами. Где границы жизни без металлов?
Мы привыкаем искать наше искусство где-то далеко. Понятие наших начал искусства становится почти равнозначащим с обращением к Индии, Монголии, Китаю или к Скандинавии, или к чудовищной фантазии финской. Но кроме дороги позднейших заносов и отражений у нас, как у всякого народа, есть ещё один общечеловеческий путь — к древнейшему иероглифу жизни и пониманию красоты. Путь через откровения каменного века. Предскажем, что в поисках лучшей жизни человечество не раз вспомнит о Freiherr’ах древности; они были близки природе, они знали красоты её. Они знали то, чего мы не ведаем уже давно.
Цельны движения древнего; строго целесообразны его думы; остро чувство меры и стремления к украшению.
Понимать каменный век, как дикую некультурность, — будет ошибкою неосведомлённости. Ошибкою — обычных школьных путей. В дошедших до нас страницах времени камня нет звериной примитивности. В них чувствуем особую, слишком далёкую от нас культуру. Настолько далёкую, что с трудом удаётся мысль о ней иным путём, кроме уже избитой дороги — сравнения с дикарями.
Вполне допустимо: загнанные сильными племенами, вымирающие дикари-инородцы с их кремнёвыми копьями так же похожи на человека каменного века, как идиот похож на мудреца. Осталось несколько общеродовых жестов, но они далеки от настоящего смысла. Человек каменного века родил начала всех блестящих культур; он мог сделать это. От инородца — нет дороги; он даже утрачивает всякую власть над природой.
Но в страхе борьбы, в ошибках достижений затемнился феномен бытия. Культуры разветвились слишком. Дуб всемирного очага разросся безмерно; мы боязливо путаемся в его бесчисленных ветках. В стремлении к чеканке форм жизни мы должны очищать далёкие, закрытые корни. И вот мы, кичливые владычеством металлов, поняли. Только очень недавно поняли: пыльный, проходной первый зал музеев не есть печальная необходимость, не есть тёмное пятно родословной. Он есть первейший источник лучших заключений. Мера почтения к нему такова же, как мера удивления перед тайной жизни десятков тысячелетий. Подумайте, десятков!
Площади богатых огромных городов донесли до нас кучу шлаков, несколько обломков бронзы и груду камней. Но мы знаем, что дошедшее до нас — не мерило протекшей жизни. В печальных остатках мы видим усмешку судьбы. Также и жизнь каменного века — не в тех случайных кремнёвых осколках, которые пока попадают нам в руки. Эти осколки тоже — случайная пыль большой жизни, длинной, бесконечной!
Особенная тайна окружает следы каменного века. Не что иное, но каменные остатки всегда, и даже до сих пор, относятся к небесному происхождению.
Какие только боги не метали находимые в земле копья и стрелы!
Не только классический мир не сумел отгадать настоящее происхождение каменных орудий, но и [во] все средние века происхождение их оставалось маловыясненным. Только в новейшее время, в конце XVIII века, немногие учёные узнали истинное происхождение древнейших изделий. Утверждения были скудны, шатки, малоубедительны. Собственно безусловного в постановке дела немного установилось и до сих пор. Из груды относительных суждений почти невозможно выделить те, которым бы не угрожала переоценка. Это неудивительно, ибо, если расстояние одного тысячелетия уже колеблет уверенность в одном, даже двух веках, то что же сказать про десятки таких эпох? Куда же идти дальше, если даже ледниковый период остроумно заменяется англичанами какой-то стремительной катастрофой! Вспомним, что все названия древнейших периодов приняты лишь вполне условно, по месту первого случайного нахождения предметов. Можно представить, сколько неожиданностей хранит ещё в себе земля и какие научные перемещения должны возникнуть. Прочие эпохи полны потрясающими примерами.
Научные постройки в пределах древнего камня опасны. Здесь возможны только наблюдения художественные. Слово о красоте древности ничто отодвинуть не может. За этими наблюдениями очередь. Будущее даст только новые доказательства.
Странно подумать, что, быть может, именно заветы каменного царства стоят ближе всего к исканиям нашего времени. То, что определил нам поворот культуры, то самое, чисто и непосредственно, впервые вырастало в сознании человека древнейшего. Стремление обдумать всю свою жизнь, остро и строго оформить все её детали, всё, от монументальных строительных силуэтов до ручных мелочей, — всё довести до строгой гармонии: эти искания нашего искусства, искания, полные боли, ближе другого напоминают любовные заботы древнего изо всего окружающего сделать что-то обдуманное, изукрашенное, обласканное привычной рукою.
По отдельным осколкам доходим до общего. Каждый одиночный предмет нашей жизни говорит об его окружавших вещах. Отлично сработанный наконечник копья говорит о прекрасном древке; к хорошему топору идёт такое же топорище; отпечатки шнуров и сетей свидетельствуют о самих этих вещах. Все мелочи украшений и устройства возводят весь обиход и жилище в известный порядок развития.
Радость жизни разлита в свободном каменном веке. Не голодные, жадные волки последующих времён, но царь лесов — медведь, бережливый в семействе, довольный обилием пищи, могучий и добродушный, быстрый и тяжёлый, свирепый и благостный, достигающий и уступчивый, — таков тип человека каменного века.
Многие народы чтут в медведе человеческого оборотня и окружают его особым культом. В этом звере оценили народы черты первой человеческой жизни. Семья и род, конечно, — основы древнейшего человека. Он одножён. Ради труда и роста семьи только снисходит он до многожёнства. Он ценит детей, продолжателей его творческой жизни. Он живёт сам по себе; ради себя творит и украшает. Мена, щегольство, боязнь одиночества, уже присущие позднему времени камня, не тронули древнего. Общинные начала проникают в быт лишь в неизбежных, свободных действиях охоты, рыбной ловли, постройки.
Нам не нужны сейчас наслоения геологии. Не тронем две первичные эпохи, хотя оставленное ими — кости их страшных обитателей и окаменелости — составляют огромный скелет сказочного для нас мира; он так же близок душе художника, как и изделия рук человека. Допустим условные научные распределения.
Минуем третичный плиоцен с его таинственным предшественником человека. Царство догадок и измышлений! Царапины на костях и удары на кремнёвых осколках далеки от художественных обсуждений.
Древнейшие эпохи доледниковые — палеолит (шельская, ашельская, мустьерская) уже близки к искусству. Человек уже стал царём природы. В чудесных единоборствах меряется он с чудовищами. Уверенными, победоносными ударами высекает он первое своё орудие — клин, заострённый, оббитый с двух сторон. В широких ударах поделки человек символизирует победу свою; мамонты, носороги, слоны, медведи, гигантские олени несут человеку свои шкуры. Каменным скребком (мустье) обрабатывает человек мохнатую добычу свою. Со львом и медведем меняется человек жилищем — пещерою; он смело соседствует с теми, от кого в период «отступлений» он защищается уже сваями. Приходит на ум ещё одна победа — приручение животных. Весёлое время! — время бесчисленных побед.
Движимый чудесными инстинктами гармонии и ритма человек, наконец, вполне вступает в искусство. В двух последних эпохах палеолита (солютрейская и мадленская) блестящий победитель совершенствует жилище своё и весь свой обиход. Всё наиболее замечательное в жизни одинокого творца принадлежит этому времени.
Множество оленей доставило новый отличный рабочий материал. Из рога изготовлены прекрасные гарпуны, стрелы, иглы, привески, ручки кинжалов... Находим изображения; рисунки и скульптуру из кости. Знаменитая женская фигурка из кости; каменная Венера Брассемпуи. Пещеры носят следы разнообразных украшений. Плафоны разрисованы изображениями животных. В рисунках поражают наблюдательность и верная передача движений. Свободные линии обобщения приближают пещерные рисунки к лучшим рисункам Японии.
Пещеры южной Франции, Испании, Бельгии, Германии (Мадленская, Брассемпуйская, Мас-д’Азильская — с древнейшею попыткою живописи минеральными красками, Альтамирская — с необычайно сложным плафоном грота, Таингенская и др.) доставили прекраснейшие образцы несомненной художественности стремлений древнего человека. Чувствуется, что пещеры должны были как-то освещаться; предполагаются подвесные светильники с горящим жиром. Каменные поделки восходят на степень ювелирности. Тончайшие стрелы требуют удивительно точной техники. Собака становится другом человека; на рисунках оленей — одеты недоуздки. Украшения достигают замечательного разнообразия: отделка зубов животных, просверленные камни, раковины. Конечно, мена естественными продуктами постепенно изощряет результаты творчества человека.
Остатки лакомых и нам раковин, кости птиц и рыб, кости крупных животных с вынутым мозгом — всё это остатки очень разнообразной и вкусной еды обитателей изукрашенных пещер.
Между временем палеолита и неолита часто ощущается что-то неведомое. Влияли ли только климатические условия, сменялись ли неведомые племена, завершала ли свой круг известная многовековая культура, но в жизни народа выступают новые основания. Очарование одиночества кончилось; люди познали прелесть общественности. Интересы творчества делаются разнообразнее; богатства духовной крепости, накопленные одинокими предшественниками, ведут к новым достижениям. Новые препятствия отбрасываются новыми средствами; среди черепов многие оказываются раздробленными ударами тяжёлых орудий.
Так вступают в борьбу жизни послеледниковые эпохи. Неолит.
Материки уже не отличаются в очертаниях от нынешних, с тем же климатом. Мамонты вымерли; северные олени перешли к полярному кругу. Скотоводство, земледелие, охота отличают эпохи неолита. Выдвигается новое искусство — гончарство, богато украшенное. Каменные вещи так же хороши, как и в прежние эпохи.
Работая с огнём, человечество натолкнулось на металлы. Неолит может гордиться этим открытием.
Позднее время неолита (эпохи робенгаузенская); кончина «каменной красоты». Эпоха полированных орудий, время свайных построек, время неолитических городов (Санторин, Мелос, Гиссарлик, старая Троя)…
В многотысячных собраниях предыдущих эпох вы не найдёте ни одного точного повторения вещи. Всё разделено личным умением и потребностями, качеством и количеством материала; в эпоху, переходную к металлу, вас поразит однообразие форм, их неподвижность; чувствуется обесценивание ювелирных каменных вещей — перед неуклюжим куском металла. Энергия творчества обращена на иные стороны жизни. Гончарство также теряет своё разнообразие, и орнаменты иногда нисходят до фабричного штампования тканями и плетениями. Время штампования человеческой души.
Неолит для России особенно интересен. Палеолит (Днепровский и Донской районы) пока не дал чего-нибудь необычного. Неолит же русский и богатством своим, и разнообразием ведёт свою особую дорогу; может быть, именно ему суждено сказать новое слово среди принятых условностей. В русском неолите находим все лучшие типы орудий.
Не будем строить предположений о времени каменных периодов. К чему повторять чужие слова о том, что неопределимо? За 4500 лет до Р. Х. уже расцветала культура Вавилона, но в России остатки каменного века имеются даже во времена Ананьинского могильника, после нашей эры.
Балтийские янтари, находимые у нас с кремнёвыми вещами, не моложе 2000 лет до Р. Х. Площадки богатого таинственного культа в Киевской губернии, где находятся и полированные орудия, по женским статуэткам обращают нас к Астарте Малоазийской в XVI, XVII века до Р. Х.
При Марафоне некоторые отряды ещё стреляли кремнёвыми стрелами! Так переплетались культуры.
Русский неолит дал груды орудий и обломков гончарства.
С трепетом перебираем звонко звенящие кремни и складываем разбитые узоры сосудов. Лучшие силы творчества отдал человек, чтобы создать подавляющее разнообразие вещей.
Особо заметим осколки гончарства. В них — всё будущее распознавание племён и типов работы; только на них дошли до нас орнаменты. Те же украшения богато украшали и одежду, и тело, и разные части, всё то, что время истребило.
Те же орнаменты вошли в эпохи металла. Смотря на родные узоры, вспомним о первобытной древности. Если в искусстве народа мы узнаём остро стилизованную природу, то знаем, что основа пользования кристаллами природы выходит, чаще всего, из древнейших времён, из времён до обособления племён. Сравнения орнаментов легко дают примеры. На вышивках тверских мы знаем мотив стилизованных оленей; не к подражанию Северу, а к древнему распространению оленя, кости которого находим с кремнями, ведёт этот узор. На орнаменте из Коломцов (Новгород) человекообразные фигуры явно напоминают ритуальные фигуры вышивок новгородских и тверских. На гончарной бусе каменного века найдено изображение змеи, подобное древнейшему микенскому слою; змеи народных вышивок — древни.
Труден вопрос орнамента. Все доводы против инстинкта, хотя бы они дошли до ясности галлюцинаций, разбивает сама природа. Разве не поразительно, что сущность украшений одинакова у самых разъединённых существ? Но не гипотезы нам нужны, а факты.
Две основы орнамента — ямка и черта. Чтобы украсить — надо прикоснуться; всякое прикосновение украшателя оставляет то или другое. Соединение этих основ даёт всякие фигуры; от их качества зависит самый характер узора. Из хрупкой глины лепит человек огромные котлы с круглым дном; те же руки дают крошечную чашечку, полную тонких узоров. Работают пальцы, ногти; идёт в дело орнамента всё окружающее: перья, белемниты (чёртовы пальцы), верёвки, плетенья, наконец, выбиваются из камня особые штампы для узоров. Всякий стремится украсить сосуды свои чем-то особенным, сделать их более ценными, более красивыми, более нужными. И трогательно изучать первые славословия древних красоте. Составьте из осколков разные формы сосудов. Изумляйтесь пропорциям их. Смотрите — вся поверхность котла залита ямочками или разбита чертами и всякими фигурами. Человек не знает, чем бы украсить, отметить сделанное; из плетений и шнуров он делает новые узоры. В последнее время каменного века, торопясь производством, он печатает на поверхности сосуда ткань одежды своей.
Но человеку мало разнообразия узоров. Он находит растительные краски, чтобы дать ещё более особенности своему изделию. Целый набор тонов: чёрных, красных, серых и жёлтых. Сосуды красятся сплошь и узорами. Можно представить себе, сколько стремлений древнего разрушено временем, стёрто землёю, смыто водами. Та же спокойная палитра красок цветилась и на одежде, и на волосах, может быть, на татуировке, так как мы знаем, что идея татуировки вовсе не принадлежит только дикарям. Стыдно для нашего времени: в древности — ни одного предмета без украшений. Невозможно даже сравнить народный обиход современности нашей с тем, что так настойчиво стремились иметь около себя старые обитатели тех же мест.
К любым прекрасным вещам приложите каменное орудие — и оно не нарушит общего впечатления. Оно принесёт с собою ноту покоя и благородства. Многие не так думают о древних камнях; не так думают те, кто предвзято не хочет знать достижений первых людей. Снимки в чёрном с каменных орудий ничего не говорят о них, кроме величины; такие снимки мертвят целесообразность предмета; именно они виновны, если нам часто недоступен первый период человечества. Чёрный снимок напоминает о предмете, но слишком редко может дать истинное о нём представление. Почти невозможно изучать камни и в музеях, за двумя запорами витрин. Кроме бедных узников, отягощённых путами, серых от пыли, вы ничего в музее не узнаете.
Если хотите прикоснуться к душе камня — найдите его сами на стоянке; на берегу озера подымите его своею рукою. Камень сам ответит на ваши вопросы, расскажет о длинной жизни своей. Остатки леса, кора древности почтенною сединою покрывают камни. Вы не замечаете бывшего их применения: перевёртываете его в руке безуспешно — но идёт на лицо улыбка, вам удалось захватить камень именно так, как приспособил его древний владелец. Именно теми пальцами попадаете вы во все продуманные впадины и бугорки. В руках ваших оживает нужное орудие: вы понимаете всю тонкость, всю скульптурность отделки его. Из-под седины налётов начинает сквозить чудесный тон яшмы или ядеита. В ваших руках кусок красоты!
Чудесные тона красок украшали древки первых людей: кварцы, агаты, яшмы, обсидианы, хлоромеланиты, нефриты; от тёмно-зелёного ядеита до сверкающего горного хрусталя отсвечивало древнее оружие. Прежде всего говорим об оружии; в нём — всё соревнование, в нём — всё щегольство; на него — вся надежда. Пропорции копий, дротиков, стрел равны лучшим пропорциям листьев. Тяжёлое копьё, приличное медведю, маленькая стрелка, пригодная перепёлке, — в бесконечном разнообразии выходили из-под рук человека.
Мы плохо различаем орудия. Для нас целая бездна орудий — всё так называемые скребки. Но для древнего ясно различались среди них массы орудий самых различных назначений. Во всех домашних работах скребок — ближайший помощник. Из скребка часто выходят пилка и навёртыш. Острый скребок близок к ножу. Так же, как копья, нож часто тонко вырабатывали с заострённым загнутым концом.
Кроме всего острого и колющего, каменный век сохранил и груды тяжёлых ударных орудий. Клин, долото, топор, молот; где битва и где хозяйство — здесь различить невозможно.
Набор орудий древнего человека обширнее, чем это предполагается. Крючки для ловли, круглые камни, может быть, для метанья; круглые булавы с отверстием; человеко- и животнообразные поделки, быть может, священные. Подвески из зубов, раковин, гончарные бусы, янтарные ожерелья. Костяные иглы, дудки и стрелы. На дне озёрном и речном ещё лежат тёмные стволы дубов; между ними, может быть, найдутся древнейшие лодки. Уже хорошо знали люди водные пути; на челноках с тою же смелостью переносились на далёкие пространства, как и скандинавы на ладьях одолевали океан.
Достоинство отделки русского неолита очень высоко. Особенно радует, что можно спокойно сказать: эта оценка не есть «домашнее» восхищение. На последнем доисторическом конгрессе 1905 г. в Перигё (деп. Дордонь) лучшие знатоки французы: Мортилье, Ривьер де Прекур, Картальяк и Капитан, приветствовали образцы русского неолита восторженными отзывами, поставив его наряду с лучшими классическими поделками Египта. Вообще, если мы хотим с чем-нибудь сравнить форму и пропорции каменных вещей, то лучше всего обратиться к законченностям классического мира.
Смутно представляем себе жилище древнего.
Мы видим древнего не ходульным героем с чреслами, задрапированными обрывками шкур. Мы ощущаем в изделиях его не грубость и неотёсанность, а тонкую ювелирность. Мы чувствуем, что обычный «печёный» колорит обстановки должен замениться в представлении нашем серебристыми рефлексами. Мы ясно предчувствуем, что весь обиход и жилище древнего человека не могут быть полузвериными логовищами и восходят уже к порядкам стройной жизни.
Пещеры исследовались в России, особенно в Польше, но пока никакого особенного устройства в них не найдено. Украшения и рисунки ещё не открыты. В неолите ещё нам известны какие-то неопределённые основания прежних жилищ с ямами очагов. Fonds des cabanes3. Были ли это простые конические шалаши? подобия юрт, крытые шкурами, тростниками и мехами? Или устройство их было более основательным? Пока нет утверждения. Но вспомним, что и после обширного дома иногда остаётся только груда печного кирпича. Разве основание очага может сказать о прочих размерах жилья?
Остатки свайных жилищ указывают на развитую хозяйственность. Были ли у нас свайные постройки? Пока неизвестно, но они были, конечно4. Идея сваи, идея искусственного изолирования жилья над землёю в пределах России существует издавна. Много веков прожили сибирские и уральские «сайвы» — домики на столбах, где охотники скрывают шкуры. В меновой древнейшей торговле такие склады играли большую роль. Здесь мы у большой древности. Погребение по Нестору «на столбах при путех» — избы смерти славянской старины; сказочные избушки на курьих ножках — всё это вращается около идеи свайной постройки. Многочисленные острова на озёрах и реках, конечно, только упрощали устройство изолированных деревень. Жалко, что мы не можем сюда же включить и городища, окопанные валами, расположенные по прекрасным холмам, облюбованным с великим чутьём. Правда, в них находятся и каменные орудия, но ясно, что человек уже владел металлом, а камни — уже случайные «последыши» дедовской жизни.
Ещё нельзя рассказать картину древнейших периодов камня. Палеолит в художественном представлении пока бесформен. Искры его высокого развития пока ещё не связаны с остальными деталями жизни. Но русский неолит уже входит в картины осязательные.
В последний раз обернёмся на пространство жизни с камнями.
Озеро. При устье реки стоит ряд домов. По утончённой изукрашенности домики не напоминают ли вам жилища Японии, Индии? Прекрасными тонами переливают жилища, кремни, меха, плетенье, сосуды, темноватое тело. Крыши с высоким «дымом» крыты желтеющими тростниками, шкурами, мехами, переплетены какими-то изумительными плетеньями. Верхи закреплены деревянными, резанными узором, пластинами. Память о лучших охотах воткнута на края крыш. Белый череп бережёт от дурного глаза.
Стены домов расписаны орнаментом в жёлтых, красных, белых и чёрных тонах. Очаги внутри и снаружи; над очагами сосуды, прекрасные узорчатые сосуды, коричневые и серо-чёрные. На берегу — челны и сети. Сети сплетали долго и тонко. На сушильнях шкуры: медведи, волки, рыси, лисицы, бобры, соболя, горностаи…
Праздник. Пусть будет это тот праздник, которым всегда праздновали победу весеннего солнца. Когда надолго выходили в леса; любовались цветом деревьев; когда из первых трав делали пахучие венки и украшали ими себя. Когда плясали быстрые пляски, когда хотели нравиться. Когда играли в костяные и деревянные рожки-дудки. В толпе мешались одежды, полные пушных оторочек и плетёшек цветных. Переступала красиво убранная плетёная и шкурная обувь. В хороводах мелькали янтарные привески, нашивки, каменные бусы и белые талисманы — зубов.
Люди радовались. Среди них начиналось искусство. Они были нам близки. Они, наверное, пели. И песни их были слышны за озером и по всем островам. И жёлтыми пятнами колыхались огромные огни. Около них двигались тёмные точки толпы. Воды, бурные днём, делались тихими и лилово-стальными. И в ночном празднике быстро носились по озеру силуэты челнов.
Ещё недавно вымирающие якуты костенеющим языком своим пели о весеннем празднике.
«Эгяй! Сочно-зелёный холм! Зной весенний взыграл! Берёзовый лист развернулся! Шелковистая хвоя зазеленела! Трава в ложбине густеет! Весёлая очередь игр, веселья пора!
Закуковала кукушка! Горлица заворковала, орёл заклектал, взлетел жаворонок! Гуси полетели попарно! У кого пёстрые перья — те возвратились; у кого чубы тычинами — те стали в кучу!
Те, для кого базаром служит густой лес! Городом — сухой лес! Улицею — вода! Князем — дятел! Старшиною — дрозд! — все громкую речь заведите!
Верните молодость, пойте без устали!»
Так дословно певали бедные якуты свою весеннюю песнь.
О каменном веке когда-нибудь мы узнаем ещё многое. Мы поймём и оценим справедливо это время. И узнанный каменный век скажет нам многое. Скажет то, что только иногда ещё помнит индийская и шаманская мудрость!
Природа подскажет нам многие тайны первоначалья. Ещё многие остатки красоты мы узнаем. Но всё будет молчаливо. Язык не остался. Ни находки, ни фантазия подсказать его не могут. Мы никогда не узнаем, как звучала песнь древнего. Как говорил он о подвиге своём? Каков был клич гнева, охоты, победы? Какими словами радовался древний искусству? Слово умерло навсегда.
Мудрые древние Майя оставили надпись. Ей три тысячи лет:
«Ты, который позднее явишь здесь своё лицо! Если твой ум разумеет, ты спросишь, кто мы? — Кто мы? Спроси зарю, спроси лес, спроси волну, спроси бурю, спроси любовь! Спроси землю, землю страдания и землю любимую! Кто мы? Мы — земля».
Когда чувствовал древний приближение смерти, он думал с великим спокойствием: «Отдыхать иду».
Не знаем, как говорили, но так красиво мыслили древние.
1908
Вестник Европы. 1909. Апрель. № 4. С. 508–533.
(Эмали кн. М. К. Тенишевой)
Россия с особенною лёгкостью отказывается от лучших слов прошлых культур. Каждое приближение к воспоминанию о формах бывшего искусства подтверждает это предположение. И среди изменчивости ускользает многое ценное; исчезает многое красивое, что в широких и глубоких замыслах сложили древние люди.
Из целого ряда тонких и прекрасных художественных ремёс[е]л до нас дошли лишь грубые намёки кустарных изделий. Среди налётов некультурности трудно отличить, что именно сохранило время из первоначального вида произведений. Не умея разобраться в наслоениях, не зная путей создания нашего искусства, в массах слагается представление о каких-то грубых наследиях, о чём-то, не достойном современного «просвещённого» глаза.
К довершению всего, хотя и огрубелые, но всё же народные формы часто заменяются самым пошлым видом модернизма, и тогда всякие горизонты закрываются.
Больно подумать, сколько художественного понимания утеряно; больно сознавать, сколько уже бесследно пропало настоящих достижений художественного мастерства.
Резьба, чеканка, керамика, мозаика, эмаль, плетенье, ткани — любой отдел музеев даёт нам уроки о забытых прекрасных путях. Мечтаем: когда-нибудь эти пути будут поняты вновь.
Люди, открывающие забытые пути искусства, бесконечно ценны для нашего времени. Они ценны так же, как дóроги нам художественные создания старины, когда бесхитростно и прямодушно думали о самом искусстве, о драгоценном, вечном мастерстве. Мне уже приходилось приветствовать сделанное для искусства кн. М. К. Тенишевой. Известен превосходный музей в Смоленске, собранный и переданный ею Смоленску, несмотря на многие препятствия. Но музей собирался далеко не из одного чувства коллекционерства. Собирательнице нужно было знакомиться с лучшими образцами производств, чтобы вносить их в жизнь работою мастерских в селе Талашкине, — мастерских, о которых так много говорилось и писалось. Завоевания в искусстве, сделанные этими предприятиями, несомненны; если бы не случайные обстоятельства, то дело Талашкинских школ должно было дать ещё многое, совершенствуясь и утончаясь.
Работа в Талашкине затронула керамику, резьбу, вышивки; но разные условия не довели дело до ещё одного старейшего производства — до эмали. Давней мечте кн. Тенишевой — вызвать к жизни заглохшее благородное эмальерное дело — удаётся осуществиться только теперь.
В Париже идёт работа над русскими эмалями. В Париже кн. Тенишева устроила муфеля, обставила лучшими средствами мастерскую, нашла специалистов для совещаний о многих, теперь утерянных, красивых тонах. В библиотеках и архивах отыскиваются рецепты красок, самыми неожиданными поисками добываются разные материалы — камни и металлы — для соединения с эмалью.
Уже целым рядом выступлений на выставках (Салон «Марсова поля», Осенний Салон, Международная выставка в Лондоне) эмали кн. Тенишевой были очень оценены и получили известность. Блюдо было приобретено Люксембургским музеем. Очень удачны были ларцы (эмаль с амарантовым деревом; белая с зелёным), подсвечники, шкатулочки. Но вспоминая о далёкой колыбели эмали, о Востоке, хотелось идти дальше, сделать что-то более фантастичное, более связующее русское производство с его глубокими началами.
Около понятий о Востоке всегда толпятся образы животных; зверьё, заклятое в неподвижных, значительных позах. Символика животных изображений, может быть, ещё слишком трудна для нас. Этот мир, ближайший человеку, вызывал особенные мысли о сказочных звериных образах. Фантазия с отчётливостью отливала изображения самых простейших животных в вечных, неподвижных формах, и могучие символы охраняли всегда напуганную жизнь человека. Отформовались вещие коты, петушки, единороги, совы, кони… В них установились формы кому-то нужные, для кого-то идольские.
Думаю, в последних работах кн. Тенишевой захотелось старинным мастерством захватить старинную идольскую область домашнего очага. Вызвать к жизни формы забытых талисманов, посланных богинею благополучия охранять дом человека. В наборе стилизованных форм чувствуется не художник-анималист, а мечтания о талисманах древности.
Орнаменты, полные тайного смысла, особенно привлекают наше внимание, так и настоящая задача кн. Тенишевой развёртывает горизонты больших художественных погружений.
Помимо самодовлеющих «станковых» произведений, для жизни необходима, так сказать, «нужная» красота. Только прекрасное прошлое может научить, как должно пользоваться применением искусства во всей жизни, не вступая на степень ремесла.
Жаль, что невозможно рассказывать и дать в снимках прекрасные тоны красок, которыми кн. Тенишева убрала своё заклятое зверьё.
Жаль, что многим будет не ясна высокая трудность обработки фигур, со всех сторон залитых эмалью. Но это сравнительно мелочи, смысл и размер эмальерной задачи кн. Тенишевой совершенно ясен.
Сильные заклятиями, символы нужны странствованиям нашего искусства.
Нива. 1909. 2 мая. № 18. С. 340–341. На с. 338 помещено 7 ч/б снимков «Заклятое зверьё» — древнерусские украшения из эмали работы княгини М. К. Тенишевой, выставленные в Салоне «Champ de Mars» в Париже: «Кот», «Свинья», «Утка», «Рыба», «Лебедь», «Петух», «Сова».
Всероссийский съезд художников в Петербурге в будущем году состоится.
Всё-таки состоится.
Говорю «всё-таки», так как до последнего времени не был другом такого предприятия.
Идея съезда художников никаких особенных чувств не возбуждала. Было изумление «объединению» художников. Был эгоистический интерес к любопытному собранию, но никаких серьёзных ожиданий не было.
Можно сознаться в этом теперь, когда находится повод к созыву съезда.
Ко всяким съездам и сборищам приходится относиться очень осторожно.
Все мы знаем, что на людях, в шуме и сутолоке, никакой настоящей работы не делается. Только творческое одиночество куёт будущие ступени жизни.
Сборище, съезд, прежде всего — завершение, больше всего — итоги.
На первый взгляд кажется, какие же итоги подводить сейчас нашей художественной жизни?
На чём, на каком языке могут сговориться художники, художественные разноверцы?
Желать, чтобы слепые глаза прозрели? Плакаться на пошлость? Требовать проявления интереса там, где его нет и где его быть не может? Жалеть о чьей-либо бедственности? Ждать, чтобы уродившееся безобразным сделалось красивым?
Представьте, как о таких предметах заговорят люди, друг друга исключающие!
Бог с ними, с тому подобными итогами. Они и без съезда сами себя подвели.
И что общего имеют они с ярким, значительным искусством, освятить которое может лишь время?
Желать ли художникам несбыточного объединения? (Под объединением часто понимаются не культурные отношения, а нетерпимо близкое приближение друг к другу.)
Стремиться ли художникам устроить ещё одно собрание и ещё раз «проговорить» то время, что так драгоценно для труда и совершенствования?
Если бы вернулась хоть часть давно бывшего сознания о блестящем, самодовлеющем мастерстве, для которого надо дорожить всяким часом! Если бы век наш был веком слонов или мамонтов! Если бы работающие сознавали, сколько времени ими тратится без пользы для их собственного дела!
Думать ли художникам о всяких уравнениях? Чтобы никто не выпал из строя, чтобы никто не выскочил. Мечтать ли о блаженном времени, когда не будет бездарных, когда не будет талантливых? Мечтами о единении, мечтами о ровном строе, сколько художников было отрываемо от работы. Страшно сосчитать, сколько художников «объединительные» разговоры перессорили.
Говорить ли на съезде о технике дела, — но и в этой части искусства следует опять-таки не столько говорить, сколько делать.
Все такие темы так обычны для съезда, что для них не стоило бы отрываться от мастерской.
Даже не так важно и охранение художественной собственности. Главное, было бы, что охранить.
Всё это обыденно, всё это незначительно. Более похоже на сплетни, нежели на звонкое, здоровое дело.
Но другом съезда всё-таки сделаться стоит.
В культурных слоях общества последнее время замечаются благодатные признаки.
Подведя итоги бывшей суматохе искусства, съезд может подумать о бодром движении художественной мысли.
В самых разнохарактерных сердцах сейчас вырастает одно и то же красивое чувство обновлённо-национальных исканий.
Неизвестно как и почему, но обнаружился общий голод по собственному достоинству, голод по познанию земли, со всем её бесценным сокровищем.
Люди узнали о сложенных где-то духовных богатствах.
В поисках этих сокровищ все чары, все злые нашёптывания должны быть сметены.
То, что казалось заповедным, запрещённым, должно стать достоянием многих. Должно обогатить.
В первоначальной программе съезда имеются следующие строки, совершенно не новые, но всегда нужные:
— Замечаемый ныне в русском искусстве национальный подъём, свидетельствует о внутренней работе великого народа, создавшего ещё на заре своей жизни своеобразное зодчество, иконопись, обвеянные поэзией былины и сказания, сложившего свои поэтические песни.
— Сильная страна не порывает связей со своим прошлым, но прошлое это ещё недостаточно изучено, а художественные памятники его пропадают с каждым днём. Обязанность тех, кто глядит вперёд, — пока ещё не поздно и время не стёрло всех его следов — сберечь русское народное художественное достояние, направив в эту сторону внимание наших художественных сил.
В обычных культурных словах чувствую не обычную, поношенную почву национализма; в них, судя по общему, часто скрываемому настроению, есть нечто новое.
Какой-то всенародный плач по прекрасному расхищаемому достоянию!
Всенародный голод по вечно красивому!
Приведённые строки воззвания ближе мне, нежели очень многим.
Более десяти лет назад с Великого пути из Варяг в Греки, с Волхова, я писал:
— Когда же поедут по Руси во имя красоты и национального чувства?
С тех пор, учась у камней упорству, несмотря на всякие недоброжелательства, я твержу о красоте народного достояния.
Твержу в самых различных изданиях, перед самою разнообразною публикой.
Видеть защиту красоте старины на знамени съезда для меня особенно дорого.
Ещё слишком много сердец закрыто для искусства, для красоты.
Ещё слишком много подложного находится в обращении. Попытаемся разобраться!
Главное, не будем же, наконец, закрывать глаза на очевидное.
Мы научены всякими неудачами. Много превосходных слов оказалось под незаслуженным запретом. Многим поискам дано несправедливое толкование. Но душа народа стремится ко благу. Вместо сокровища случайной нации народ начинает отыскивать клады земли.
В пророческом предвидении народ от преходящего идёт к вечному.
Конечно, найдутся злые люди и назовут новые ясные чувствования пустыми мечтами. Разрушители!
На каком языке доказать им, что стёртые монеты национализма заменяются чудесным чеканом новых знаков?
Лишённым веры как передать, что «будущее в прошлом» не есть парадокс, но есть священный девиз. Этот девиз ничего не разрушает.
Индивидуальность, свобода, мысль, счастье — всё принимает этот пароль.
Не ошибка сейчас поверить в рост глубокого, здорового чувства — неонационализма.
Сознаемся, что название ещё неудачно.
Оно длинно. В нём больше старого, чем нового.
В обозначении нового понятия, конечно, необходимо участие слова «земля».
Принадлежность к почве надо подчеркнуть очень ясно.
Не столько определённые люди, сколько их наслоения являются опорой нашему глубокому чувству.
Мощь развивается в столкновении острой индивидуальности с безыменными наслоениями эпох. Вырастает логическая сила. Около силы всегда гнездится и счастье.
Пока трудно заменить неонационализм новым словом.
Не это важно. Необходимо сейчас отыскивать признаки обновлённого национализма.
Значительно вот что:
Именно теперь культурные силы народа небывало настойчиво стремятся узнавать прошлое земли, прошлое жизни, прошлое искусства.
Отставляются все случайные толкования. Новое чувство родит и новые пути изучения. В стремлении к истине берут люди настоящие первоисточники.
Становится необходимым настоящее «знание». Не извращённое, не предумышленное знание!
С ужасом мы видим, как мало, как приблизительно знаем мы всё окружающее, всю нашу бывшую жизнь. Даже очень недалёкую.
От случайных (непрошенных) находок потрясаются самые твёрдые столпы кичливой общепризнанности.
В твердынях залогов знания мы начинаем узнавать, что ценна не отдельная национальность. Важно не то, что сделало определённое племя, а поучительно то, что случилось на нашей великой равнине.
Среди бесконечных человеческих шествий мы никогда не отличим самого главного. В чём оно?
В чудных ли явлениях арийцев?
В великих и загадочных финно-тюрках?
Не всё ли равно, кто внёс больше красоты в многогранник нашего существования.
Всё, что случилось, — важно. Радостно то, что красота жизни есть и дали её велики.
Древняя истина: «Победит красота».
Эту победу можно злоумышленно отсрочить, но уничтожить нельзя.
Перед победою красоты исчезают многие случайные подразделения, выдуманные людьми в борьбе за жизнь.
Знать о красивых, о лучших явлениях прошлой жизни хочет сейчас молодёжь. Ей — дорогу!
С трогательною искренностью составляются кружки молодёжи. Хочет она спасти красоту старины; хочет защитить от вандалов свои юные знания.
Кружки молодёжи в высших учебных заведениях готовят полки здравых и знающих людей.
Знаю, насколько упорно стремятся они знать и работать.
Помимо казённых установлений общество идёт само на постройку искусства.
Создаются кружки друзей искусства и старины.
В Петербурге сложилось общество друзей старины.
В Смоленске кн. М. К. Тенишева составляет прекрасный русский музей.
По частному начинанию Общества архитекторов-художников создался музей Старого Петербурга.
В Киеве основывается общество друзей искусства.
Будет нарастать художественный музей, собранный по подписке. Давно с завистью мы смотрели на пополнения музеев за границей на подписные деньги.
Для художника особенно ценно желание сохранить его произведение, высказанное большою группою лиц.
Такими реальными заботами только может народ выразить свою действительную любовь к искусству.
Наше искусство становится нужным.
Приятно слышать, как за границею глубоко воспринимается красота нашей старины, наших художественных заветов.
С великою радостью вижу, что наши несравненные храмы, стенописи, наши величественные пейзажи становятся вновь понятыми.
Находят настоящее своё место в новых слоях общества.
С удовольствием узнаю, как Грабарь и другие исследователи сейчас стараются узнать и справедливо оценить красоту старины. Понять всё её великое художественное чутьё и благородство.
Только что в «Старых годах» мне пришлось предложить открыть всероссийскую подписку на исследование древнейших русских городов, Киева и Новгорода.
Верю, что именно теперь народ уже в состоянии откликнуться на это большое, культурное дело.
Миллион людей — миллион рублей.
Мы вправе рассчитывать, что одна сотая часть населения России захочет узнать новое и прекрасное о прежней жизни страны.
Такая всенародная лепта во имя знания и красоты, к счастью, уже мыслима. Надо начать.
Настало время для Руси собирать свои сокровища.
Собирать! Собирать хотя бы черновою работою.
Разберём после. Сейчас надо сохранить.
Каждому из нас Россия представляется то малою, то непостижимо большою.
Или кажется, что вся страна почти знакома между собою.
Или открываются настоящие бездны неожиданностей.
Действительно, бездны будущих находок и познаний бесконечно велики.
Приблизительность до сих пор узнанного — позорно велика.
О будущем собирательстве красоты, конечно, надлежит заговорить прежде всего художникам.
Лишь в их руках заботы о красоте могут оказаться не архивом, но жизненным, новым делом.
Кладоискатели поучают:
«Умей записи о кладах разобрать правильно. Умей в старинных знаках не спутаться. Умей пень за лешего не принять. Не нач[н]и на кочку креститься. Будешь брать клад, бери его смело. Коли он тебе суждён, от тебя не уйдёт. Начнёт что казаться, начнёт что слышаться, — не смотри и не слушай, а бери свой клад. А возьмёшь клад, неси его твёрдо и прямо и зря о нём не болтай. Иначе впрок не пойдёт».
Художественный съезд может поговорить и порешить многое о великих кладах красоты, минуя всё обыденное.
Если не будет разговоров — зря, то этот обмен мнениями, а главное фактами, пойдёт впрок русскому искусству.
Русло неонационализма чувствуется.
Придумаем движению лучшее название.
Слова отрицания и незнания заменим изучением и восхищением.
Сейчас необходимо строительство.
Русское слово (Москва). 1909. 15/28 мая. № 109. Пятница. С. 3.
Вождь5
(Таково предание о Чингиз-хане, вожде Темучине)
Родила Чингиз-хана нелюбимая ханша.
Стал Чингиз-хан немилым сыном отцу.
Отец отослал его в дальнюю вотчину.
Собрал к себе Чингиз других нелюбимых.
Глупо стал жить Чингиз-хан.
Брал оружие и невольниц, выезжал на охоту.
Не давал Чингиз о себе вестей.
Вот будто упился Чингиз кумысом
И побился с друзьями на смертный заклад,
Что никто от него не отстанет!
Тогда сделал стрелку-свистунку Чингиз.
Слугам сказал привести коней.
Конными поехали все его люди.
Начал дело своё Чингиз-хан.
Вот Чингиз выехал в степь,
Подъезжает хан к табунам своим.
Нежданно пускает свистунку Чингиз.
Пускает в лучшего коня десятиверстного.
А конь для татар — сокровище.
Иные убоялись застрелить коня.
Им отрубили головы.
Опять едет в степь Чингиз-хан.
И вдруг пускает свистунку в ханшу свою.
И не все пустили за ним свои стрелы.
Тем, кто убоялся, сейчас сняли головы.
Начали друзья бояться Чингиза,
Но связал он их всех смертным закладом.
Молодец был Чингиз-хан!
Подъезжает Чингиз к табунам отца.
Пускает свистунку в отцовского коня.
Все друзья пустили стрелы туда же.
Так приготовил к делу друзей,
Испытал Чингиз преданных людей.
Не любили, но стали бояться Чингиза.
Такой он был молодец!
Вдруг большое начал Чингиз,
Он поехал к ставке отца своего
И пустил свистунку в отца.
Все друзья Чингиза пустили стрелы туда же.
Убил старого хана целый народ!
Стал Чингиз ханом над Большой Ордой!
Вот молодец был Чингиз-хан.
Сердились на Чингиза Соседние Дома.
Над молодым Соседние Дома возгордились.
Посылают сердитого гонца:
Отдать им все табуны лучших коней,
Отдать им украшенное оружие,
Отдать им все сокровища ханские!
Поклонился Чингиз-хан гонцу.
Созвал Чингиз своих людей на совет.
Стали шуметь советники;
Требуют: «Идти войною на Соседний Дом».
Отослал Чингиз таких советников.
Сказал: «Нельзя воевать из-за коней»,
И послал всё ханам соседним.
Такой был хитрый Чингиз-хан.
Совсем загордились ханы Соседнего Дома.
Требуют: «Прислать им всех ханских жён».
Негодовали советники Чингиз-хана,
Жалели жён ханских и грозились войною.
И опять отослал Чингиз советников.
И отправил Соседнему Дому всех своих жён.
Такой был хитрый Чингиз-хан.
Стали безмерно гордиться ханы Соседнего Дома.
Звали людей Чингизовых трусами,
Обидно поносили они ордынцев Большой Орды
И, в гордости, убрали ханы стражу с границы.
И забавлялись ханы с новыми жёнами.
И гонялись ханы на чужих конях.
И злоба росла в Большой Орде.
Вдруг ночью встал Чингиз-хан.
Велит всей Орде идти за ним на конях.
Вдруг нападает Чингиз на ханов Соседнего Дома.
Полонил всю их Орду.
Отбирает сокровища, и коней, и оружие.
Отбирает назад всех своих жён,
Многих даже нетронутых.
Славили победу Чингиза советники.
И сказал Чингиз старшему сыну Откаю:
«Сумей сделать людей гордыми.
А гордость их сделает глупыми.
И тогда ты возьмёшь их».
Славили хана по всей Большой Орде;
Молодец был Чингиз-хан!
Положил Чингиз Орде вечный устав:
«Завидующему о жене — отрубить голову,
Говорящему хулу — отрубить голову,
Отнимающему имущество — отрубить голову.
Убившему мирного — отрубить голову,
Ушедшему к врагам — отрубить голову».
Положил Чингиз каждому наказание.
Скоро имя Чингиза везде возвеличилось.
Боялись Чингиза все князья.
Как никогда богатела Большая Орда.
Завели ордынцы себе много жён.
В шёлковые одежды оделись.
Стали сладко есть и пить.
Всегда молодец был Чингиз-хан.
Далеко видит Чингиз-хан.
Приказал друзьям: разорвать шёлковую ткань
И прикинуться больными от сладкой еды.
Пусть народ по-старому пьёт молоко,
Пусть носят одежду из кож,
Чтобы Большая Орда не разнежилась.
У нас молодец был Чингиз-хан!
Всегда готова к бою была Большая Орда,
И Чингиз нежданно водил Орду в степь.
Покорил все степи Таурменские,
Взял все пустыни Монгкульские.
Покорил весь Китай и Тибет.
Овладел землёю от Красного моря до Каспия.
Вот был Чингиз-хан-Темучин!
Попленил ясов, обезов и половцев,
Торков, косогов, хозаров,
Аланов, ятвягов разбил и прогнал.
Тридцать народов, тридцать князей
Обложил Чингиз данью и податью.
Громил землю русскую, угрожал кесарю.
Темучин-Чингиз-хан такой молодец был.
Н. Рерих [факсимиле]
Новое слово. 1909. Май. № 5. С. 38–39.
Десятинная церковь в Киеве
2-го мая в «Новом времени» сообщено о желательности воссоздания Десятинной церкви в её первоначальном виде.
Сказано: «Что касается Десятинной церкви, то хорошо известен только план её, благодаря раскопкам, произведённым в прошлом году; очень мало известно о внешнем виде храма и внутреннем украшении его. Однако тех данных, которые имеются, достаточно для начала дела, а если за него возьмутся люди знающие, любящие старину, то, несомненно, они доведут его до благополучного конца… Необходимо теперь же образовать комитет для подготовки данных по [вос]созданию древнего Десятинного храма».
По поводу такого предложения вспомним, что именно знаем мы о Десятинной церкви.
«И бяше варяг един и бе двор его, идеже есть церкви святая Богородица, юже содела Володимер».
«Посемь же в лето 6497 (989 г.) Володимер живяше в законе Хрестьяньсте, помысли създати церковь пресвятыя Богородица, послав приведе я мастеры от грек и наченшю же здати и яко сконча зижа; украси ю иконами и поручи ю Анастасу Корсунянину; и попы Корсуньския пристави служити в ней и вда ту все, еже бе взял Корсуни, иконы и съсуды и кресты».
«В лето 6504 (996 г.) Володимер видев церковь свершену, вшед в ню, и помолися Богу… и рек сице: “Даю церкви сей светей Богородици от имения моего и от град моих десятую часть”. И положи написав клятву в церкви сей, рек: “Аще кто сего посудит, да будет проклят”. И вдасть десятину Анастасу Корсунянину».
По словам Дитмара, во время осады Киева Болеславом Храбрым (1018) посередине храма стояли мраморные саркофаги Владимира и княгини Анны.
В 1017 г. церковь была сильно повреждена пожаром, и по возобновлении её кн. Ярославом (1039 г.) церковь была вновь освящена.
В 1240 г. «граждане создаша пакы другый град около святое Богородице» и пали в битве с Батыем. Храм был разрушен.
В разное время были открываемы части бывшей Десятинной церкви: осколки мраморных колонн, карнизы, куски мозаичного пола, кафели, остатки мозаики и фресок.
Все эти остатки, также как и намёки летописи, ясно говорят нам о действительном великолепии владимирова храма. В мечтах можем мы ярко представлять себе величие и благородство этого памятника, украшенного лучшими предметами греческой работы. И сделанное греческими мастерами в Киеве и, главное, вывезенное из Корсуня, без сомнения, было высокохудожественно. Чем вернее представим себе древний Киев, т. е. считая его не захолустным городом, а большим, устроенным центром, тем выше будет наше суждение о первоначальном виде Десятинной церкви.
Жалкими должны показаться всякие попытки сделать подделку под прекрасный памятник древности, от которого мы так резко отделены всем нашим существом. Почтенно всякое познание истины древней жизни. «Будущее в прошлом» всегда должно быть не парадоксом, но глубоким девизом. И в силу уважения к красоте древности нельзя думать о подделках.
Поддержать памятник, продлить его жизнь — большая заслуга, но воскрешение мёртвых нам не дано.
Собирайте все вещи, принадлежащие умершему, но не выдавайте мумию за живого и не затрачивайте деньги на такие дела.
Денег у нас мало. Надо создать комитеты для сбора средств на изыскания древностей. Среди будущих изысканий должно стоять на первом месте исследование древнего Киева.
Год тому назад по поводу данных о начале Киева пришлось мне писать: «Можно с радостью сознавать, что весь великий Киев ещё покоится в земле в нетронутых развалинах. Великолепные открытия искусства готовы также и для наших дней. То, что начато сейчас раскопками Хвойко, надо продолжить государству в самых широких размерах. Останавливаемся на исследовании Киева потому, что в нём почти единственный путь проследить прошлые наслоения культур. Эти вехи освещают и византийское влияние, и скандинавский век и дают направление суждениям о всех временах бронзы».
Готов я повторить эти слова ещё много раз, а в особенности тогда, когда появляются мысли об изыскании средств для Киева.
Неохотно принесут люди деньги на подделку храма, зная, что у государства есть головы и руки, пригодные для новых созданий. Но для открытия целой блестящей культуры каждый с радостью отдаст свою лепту.
Всероссийская подписка на исследование Киева и Новгорода могла бы дать огромные средства. По мелочам, по копейкам создадутся миллионы. Я убеждён, что каждый из нас, любящих красоту древности, примет в таком деле самое горячее участие. Никакой культурный человек не пройдёт безучастно мимо подписного листа, мимо кружки на исследование правды крупнейших моментов жизни.
Пора приступить!
Старые годы. 1909. Май. № 5. С. 266–267.
Кто был в Ярославле и видал храм Иоанна Предтечи в Толчковской слободе, тот теперь не узнает его.
Храм «промыт».
Это тот самый храм, про который я семь лет тому назад писал:
«Осмотритесь в храме Иоанна Предтечи в Ярославле. Какие чудеснейшие краски вас окружают! Как смело сочетались лазоревые воздушнейшие тона с красивою охрою! Как легка изумрудно-серая зелень, и как у места на ней красноватые и коричневые одежды! По тепловатому светлому [ф]ону летят грозные архангелы с густыми жёлтыми сияниями, и белые их хитоны чуть холоднее фона. Нигде не беспокоит глаз золото, венчики светятся одною охрою. Стены эти — тончайшая шелковистая ткань, достойная одевать великий дом Предтечи!»
Так искренно пелось об этом замечательном храме. Теперь дом Предтечи «археологически» промыт. Промыт будто бы под призором Археологической комиссии.
На «промывку» и восстановление потрачено, как говорят, около шестидесяти тысяч рублей.
Вся поэзия старины, вся эпидерма живописи смыта богомазами.
Достоинство храма до «исправления» было безмерно выше. Говорим так небездоказательно.
Каждый из художников, бывших прежде у Иоанна Предтечи, конечно, вспомнит, насколько было лучше.
Было художественнее, было тоньше, было благороднее, было несравненно ближе к великолепным стенописям Италии.
Пропал теперь тонкий серо-изумрудный налёт травы, пропали серые полутоны всех белых частей стенописи, исчезла синева — выскочила синька.
Словом, всё то глубоко художественное и религиозное, что струилось и горело в живописном богатстве, — всё это небесное стало земным, грубым, грешным.
Искусство, одухотворённое священною кистью времени, «поправили»!
Самомнительно и святотатственно разрешили великую задачу, связующую мудрость природы, работу времени и труды человека.
Пришёл некто «серый» и решил, что всё завершённое временем не нужно, что он — «малый» — знает лучше всех, как следует снять будто бы лишние покровы.
Не кто иной, как он — «маленький» — знает, какие именно были люди, отделённые от нас резкими гранями культуры.
Как далеко такое самомнение от проникновенного стремления сохранить, от желания уважать, любить любовью великою.
Даже храм, прекраснейший своими чертами и красками, не способен был вызвать заботливую, ревнивую любовь.
Да существует ли она на самом деле?
И так, понемногу, в тишине, громится духовное богатство Руси.
Незаметно погромляется всё то, что было когда-то нужно, всё то, что составляло действительное богатство и устои народа.
Погром страшен не только в шуме и свисте резни и пожаров, но ещё хуже погром тихий, проходящий незаметно, уносящий за собою всё то, чем люди живы.
Позади остаются мёртвые скелеты. Даже фантастический «танец смерти» не свойственен неподвижным «промытым» остовам.
И вводится в заблуждение народ, и не может отличить он, где источники живые и где мертвящие.
Толкуя о высоких материях, мы учим молодёжь по мёртвым буквам. Учим на том, что «промыто» невежественною рукою.
Те, кто решается сказать, что сейчас храм Иоанна Предтечи выглядит лучше, нежели был семь лет тому назад, — могут ли они утверждать, что видели его теперь и тогда.
Если не видели, то не должны и говорить.
Если видели и всё-таки скажут, что храм теперь лучше, — тогда пусть займутся сапожным ремеслом.
Стенопись храма Иоанна Предтечи в Толчкове испорчена.
Кто же это сделал? Кто наблюдал?
Защищайтесь!
Не думайте отмолчаться. Не думайте представиться, что вопрос ниже вашего достоинства.
Спрашиваю не я один, беспокойный.
Ждут ответа тысячи людей, которым искусство и красота старины близки.
Даже скромный ярославский обыватель шепчет:
— …Ведь не мягкой щёточкой, не ситным, а водою да зелёным мылом стены-то мыли. Да и заправляли тоже! А разве новое-то под старину подойдёт?..
Почти безграмотный человек почувствовал возмущение и шепчет его робкими словами.
Дом Предтечи стал просто церковью, где продаются свечи, требы, молитвы.
Кто же следил за этим «делом»?
На какого художника возложила Археологическая комиссия такое ответственное, творческое обновление работы времени и многих неведомых людей?
В комиссии бывают архитекторы, но пусть скажут, кто из художников взялся так нелепо, по-варварски обойтись с прекрасным стенным покрытием?
Пусть непременно скажут.
Такое имечко надо записать «погромче».
Ведь не могли же трогать живопись без живописца.
Это ясно.
Вообще, положение охранения памятников осложнилось ещё тем, что, чем бы ни ужаснулся зритель, ему слишком часто отвечают:
— Сделано с ведома Археологической комиссии.
Неуместный проблеск благодушия.
— Не злоупотребляют ли именем Археологической комиссии?
Не завелась ли где-нибудь подложная комиссия?
Теперь так много подлогов.
О надзоре за «промытием» храма Иоанна Предтечи в Толчкове пусть Археологическая комиссия непременно всё разъяснит.
На неё в народе растёт слишком неприятное и очевидное обвинение.
Послушаем.
Русское слово (Москва). 1909. 18/31 июля. № 164. Суббота. С. 4.
Так же: В мире искусств. 1909. Июль. № 7. С. 63–64.
Скучно быть обидчиком и ругателем.
Скажут: «Злой человек!»
— Не умеет жить в «хорошем» обществе. Трогает, что не следует. Не умеет вовремя закрыть глаза и заткнуть уши. Только себе вредит.
Сожалеют доброжелатели.
И вот учишься быть благодушным. По возможности не смотреть, меньше знать, делать своё дело. Пусть себе! Снова поклоны становятся внимательнее и взоры мягче. Предполагают: «Кажется, летний отдых повлиял благоприятно».
Но дорога русского благодушия полна бесконечных испытаний.
Нельзя выехать никуда. Из дома нельзя выйти.
Каждая встреча приносит престранные сведения.
Как быть с ними?
В каталоге смоленского городского Археологического музея приходится читать:
«…окаменелые дождевые черви, окаменелые сыроежки, голова идола с чертами, проведёнными масляной краской, и т. п. редкости».
Смеёшься и благодушествуешь:
— Ну, черви так черви! Сыроежки так сыроежки! Шут с ними, и с червями, и с Писаревым, и с Орловским, которые так научно написали.
Рассказывают о бывших исчезновениях предметов из новгородского музея.
Всё-таки благодушествуешь.
— Может быть, вещи попали в более надёжные руки. Опять же и предопределение!
Передают о вновь найденном в раскопке идоле, который несколько лет назад пропал из костромского музея. Стал невидим (так не будет ничего преступного).
Неукоснительно благодушествуешь:
— Да процветает научная точность и безукоризненность.
Да здравствуют точные выводы, построенные на фактах из раскопок! Да живёт точное распределение веков и предметов!
Шепчут, как из собраний одного ещё не открытого музея уже стали исчезать вещи.
Собираешься с силами и благодушествуешь.
— Хоть и плохое начало для музея, но хвала Создателю, если начали пропадать вещи ещё до открытия музея, иначе неприятности было бы больше.
Показывают, как в Мирожском монастыре после недавней «реставрации» Сафонова обваливается вся живопись, и тем погибает превосходный памятник.
Приходится уже плохо, но кое-как благодушествуешь:
— Сафонов уже много храмов испортил. Прибавим к этому синодику ещё одно имя, ведь всё равно Сафонову поручат новые работы. Всё равно не остановишь шествия вандалов.
Пишут горестные письма и ведут показать, как чудесного седого Николу Мокрого в Ярославле сейчас перекрашивают снаружи в жёлтый цвет, да ещё масляной краской. Причём совершенно пропадает смысл желтоватых фресок и желтовато-зелёных изразцов, которыми храм справедливо славится.
Пробуешь неудачно «благодушничать» — так больше похоже на «малодушничать».
— Таков обычай страны…
При этом упорно твердят, что новое варварство в Ярославле делается с ведома Археологической комиссии. Будто бы комиссия разрешила и масляную краску.
Опять плохо благодушничаешь:
— Если комиссия избрала холерный цвет, пусть так и будет, теперь в Петербурге холера. И вообще, не обижайте комиссию. Так и говорю. Слышите! Но здесь благодушничанье окончательно покидает. Становится ясно, что никакая комиссия не может разрешить и знать то, что делается сейчас в Ярославле.
Никто, сколько-нибудь имеющий вкус, не может вынести, чтобы белого Николу с его чудными зеленоватыми изразцами обмазали последствиями холеры.
Это уже невыносимо.
Или тут жестокий поклёп на Археологическую комиссию, или не завелась ли у нас подложная комиссия.
Пусть настоящая комиссия разъяснит в чём дело. Пусть комиссия печатно объявит, что всё, что делается с Николою Мокрым, сделано без всякого её ведома и должно быть строго наказано.
При этом пусть комиссия всё-таки пояснит, кто из художников решает в ней живописные вопросы.
По всей России идёт тихий, мучительный погром всего, что было красиво, благородно, культурно. Ползёт бескровный, мертвящий погром, сметающий всё, что было священного, подлинного.
Когда виновниками таких погромов являются невежественные городские управления; когда в погромах действуют торгаши-иконописцы, потерявшие представление о «честном живописном рукоделии», когда презирает святыни спесивая администрация, — тогда всё ясно, тогда остаётся горевать. Остаётся утешаться примерами дикости из прежних веков.
Но когда среди имён вандалов упоминается имя Императорской Археологической комиссии, тогда в смятении умолкаешь.
Куда же идти?
Кто же защитит прекрасную древность от безумных погромов?
Печально, когда умирает старина. Но страшно, когда старина остаётся обезображенной, фальшивой, поддельной. Это страшнее всего и больше всего подлежит наказанию.
Ждём ответа Археологической комиссии.
Биржевые ведомости. 1909. 8/21 августа. Вечерний выпуск. № 11250. Суббота. С. 3.
Всенародное
Общество архитекторов-художников согласилось с моим предложением. Решено открыть всероссийскую подписку на исследование древнейших русских городов Новгорода и Киева. Признано, что в деле общекультурных устоев страны уже пора обращаться не только к правительственным учреждениям, но, прежде всего, к народу. Уже надлежит народу знать свою историю, знать свои сокровища, беречь свои богатства.
Встретились два приятеля.
— Слышали, будете собирать деньги на исследование городов?
— Будем. Скоро начнём. Уже слышим сочувственные отклики.
— Только вам на эти дела не дадут денег-то.
— Отчего? Разве на худое подбиваем?
— Кому какое дело до исследования прошлой жизни? Кому надо знать прошлые культуры? У нас города без фонарей, без водопровода, без путей сообщения, а вы о раскопках...
— Не клевещите на народ. Из ста тридцати миллионов людей если одна двадцатая часть задумается о значении древности, и то составится крупная сумма. По рублям полмиллиона соберётся.
— Хотите держать пари, что ваша подписка плохо пойдёт?
— Лет десять назад согласился бы с вами. Но с тех пор страна перешагнула большие культурные грани. Умы задумались над такими неожиданными задачами, что немыслимое мыслимым стало. Уже стало почётным участвовать в исследовании забытой поучительной жизни. Уже поняли былинную красоту древности. Даже грубейшие люди стали понимать, что древности с материальной стороны составляют подлинные сокровища.
— Всё-таки трудно вам отыскать сочувствующих. Слишком велика страна. Слишком трудно вам найти друг друга.
— В этом вы правы. Нашему спросу и предложению встретиться не легко. Обиднее всего сознавать, что и сейчас, в эту самую минуту, где-то на Руси сидит кто-нибудь и придумывает, к чему бы приложить свои средства.
— А если вы соберёте мало, всего тысяч десять, двадцать, разве стоит с такими средствами приниматься за большие дела?
— Всегда стоит. Даже с самыми малыми средствами можно добыть превосходные памятники прошлого. Слишком земля насыщена находками. Кроме того, во время самой работы легче всего могут подойти средства. Первые удачные находки могут всколыхнуть новую волну интереса.
— Значит, уповаете на своё упрямство?
— Именно так. Только кремнёвым упрямством можно двигать культурные дела. Вспомните, как составился музей в Нюрнберге или как Северный музей в Стокгольме создался лишь частными силами. Одна всенародная лотерея в Швеции дала для музея на наш счёт полтора миллиона рублей. Неужели большая Россия, по-вашему, хуже и глупее, нежели маленькая Швеция?
И у нас есть примеры единоличных, сильных начинаний. Хотя бы посмотреть, как быстро двигает музей Академии наук В. В. Радлов. Это дело растёт, прежде всего, его сильным желанием сделать полезное.
— Конечно, всё это так. Но всё-таки, я опасаюсь за ваше дело.
— Что же, по-вашему, наше дело скверно, нечестно, недостойно, спекулятивно, глупо?
— Конечно, нет. Когда-нибудь поверят, что ваши доводы были своевременны и полезны, а теперь убоятся новых выступлений.
— Наконец-то вы договорились. Вы сказали истинное слово «убоятся». Во всё можно уверовать. Всякий спрос найдёт предложение. Всякая воля может быть убеждена полезностью дела, но «страх» труднее всего побороть. В нашей русской жизни слишком много страха; маленького серого страха. Мы боимся будней. Мы боимся громко заговорить. Боимся высказать радость. Боимся переставить вещи. Боимся подумать ясно и бесповоротно. Мы легко примиряемся с тем, что нам что-то не суждено. Мы боимся заглянуть вперёд. Боимся обернуться назад в беспредельную, поучительную жизнь, нужную для будущего. Но от страха, наконец, нужно лечиться. Пора перестать бояться темноты и призраков, в ней живущих. Всё-таки я верю, что Россия, неожиданная, незнаемая Россия, готова для бодрой культурной работы.
Хочу верить подобно вам. Исследуйте старинную жизнь. Заодно исследуйте и живущих людей, наших общих знакомых. Когда-нибудь непременно расскажите, как и кто отозвался на ваши призывы. У вас составятся любопытные воспоминания.
В безверии ушёл один приятель. Другой хотел ободрить.
— Ну что ж, если средств не найдётся, то, по крайней мере, хоть полезный разговор выйдет.
Опять разговор. Неужели опять только всенародный разговор?
Должно, наконец, в России начаться и дело.
Утро России (Москва). 1909. 17 ноября. № 2. Вторник. С. 3.
(Очерк академика Н. К. Рериха)
I
«Бояху-бо ся зверинаго их нрава», — замечает о новгородцах Никоновская летопись.
Боялись князья идти управлять сильными, непокойными ильменцами.
Но напророчила Марфа Посадница. Стал Великий Новгород самым скромным, самым тихим из русских городов.
Притаился.
Скрыл свой прежний лик. Никто не представит себе, как тянулся великий ганзейский город до Юрьевского монастыря, до Нередицы, до Лядки. Никто не признает жилым местом пустые бугры и низины, сейчас охватившие Новгород.
Даже невозможно представить, чтобы когда-нибудь новгородцы:
«Были обладателями всего Поморья и до Ледовитого моря, и по великим рекам Печоре и Выми, и по высоким непроходимым горам во стране, зовомой Сибирь, по великой реке Оби и до устья Беловодныя реки; тамо бо беруще звери дики, сиречь соболи».
Трудно поверить, как ходили новгородцы до моря Хвалынского (Каспийского) и до моря Венецийского.
Невообразимо широк был захват новгородских «молодых людей». Молодая вольница беспрерывно дерзала и стремилась. Успех вольницы был успехом всего великого города. В случае неудачи старейшинам срама не было, так как бродили люди «молодшие». Мудро!
Но везде, где было что-нибудь замечательное, успели побывать новгородцы. Отовсюду всё ценное несли они в новгородскую скрыню. Хранили. Прятали крепко.
Может быть, эти клады про нас захоронены.
В самом Новгороде, в каждом бугре, косогоре, в каждом смыве сквозит бесконечно далёкая, обширная жизнь.
Чёрная земля насыщена углями, черепками, кусками камня и кирпича всех веков, обломками изразцов и всякими металлическими остатками.
Проходя по улицам и переулкам города, можно из-под ноги поднять и черепок Х–ХII века, и кусок старовенецианской смальтовой бусы, и монетку, и крестик, и обломок свинцовой печати...
Глядя на жирные пласты прошлых эпох, не кажется преувеличенным сообщение В. Передольского, что живой слой новгородской почвы превышает семь саженей.
Вы идёте по безграничному кладбищу. Старое, изжитое место. Священное, но не нужное для жизни.
Всякая современная жизнь на таком священном кургане кажется неуместною, и, может быть, не случайно сейчас глубоко усыплён временем Великий Новгород.
Пора серьёзно опять обратиться к старому Новгороду.
Обстоятельства создают и собирателей. Но их мало.
После Передольского, с его широкими, но путанными замыслами и собирательством, выдвигается молодой местный житель В. Квашонкин. Неутомимо собирает предметы церковные. Если у него хватит силы и возможности продолжать тем же ходом своё полезное дело, то в будущем у него составится недурное собрание. Будет оно важно для Новгорода так же, как собрание Плюшкина близко Пскову.
Следует помогать таким собирателям. Но не хватит у города находчивости из этих собраний сделать продолжение своего расхищенного музея.
Поймут ли «отцы города», что в их руках сейчас не рыбное, не лесное, не хлебное дело, а единственное подлинное сокровище — былое Новгорода со всеми его останками!
Опять говорю:
— Пользуйтесь, извлекайте выгоду, привлекайте древностями проезжих, но соберите старину и сохраните её в подлинном виде.
В 1911 году Великий Новгород будет праздничным.
После долгих сомнений справедливо решено собрать в Новгороде археологический съезд.
Во главе съезда опять будет отзывчивая гр. П. С. Уварова. Она умеет поднять людей, умеет и взять дело пошире. В ней есть то, чем «любитель» часто одолевает «специалистов». Ко времени съезда Новгороду придётся показать многое из того, что скрыто сейчас.
Моё предложение открыть всероссийскую подписку на исследование древнейших городов русских было встречено очень многими сочувственно.
Мне кажется, не откладывая, следует всеми силами начать дело такой всероссийской подписки.
Все находки из этих исследований — а их будет огромное количество — должны поступить в будущий музей Допетровского искусства и быта при Обществе архитекторов-художников, который скоро должен осуществиться на деле. Как ни странно, но до сих пор в столице нет цельного историко-бытового музея.
Отдельные находки разбросаны в Эрмитаже, в Археологическом обществе и Археологическом институте. Небольшие отделы находятся в Академии наук, в Артиллерийском музее, в хранилищах Университета, но всё это разрознено, часто труднодоступно.
Нужен в Петербурге большой музей, равный по значению московскому Историческому. И России, где находки ещё только начинают выявляться, следует подумать о материалах для такого хранилища. Конечно, начнём с Новгорода и Киева.
Несколько обществ, несколько издательств могут приняться за большое культурное дело подписки.
Но в первую голову, полагаю, должно приняться за дело исследования городов именно Общество архитекторов-художников, которое собирается в Академии художеств в Петербурге.
Вот почему. Во-первых, исследование городов должно быть ближе всего зодчим. Они — творцы лица государства.
Зодчим поручается многое в укладе нашей жизни — велико должно быть к ним и доверие.
Именно зодчим должны быть ведомы условия нарастания городов. Они больше других должны чувствовать всю захороненную житейскую мудрость прежних устройств.
Строительная молодёжь, которая собирается вокруг Общества архитекторов-художников, будет крепнуть на таких исторических изысканиях, развивая свой вкус и опыт для нового творчества.
Во-вторых, Общество архитекторов-художников — молодо. Пока — вне всяких скучных, запретительных традиций. Общество быстро развивается и не боится новых дел. В Общество охотно идут, и таким путём складывается кадр многосторонний, пригодный для крупных начинаний.
Молодому Обществу удалось уже многое спасти, многое выяснить. Зоркие молодые глаза усмотрели уже много вандализмов и громко указали на них.
Обществу покровительствует великая княгиня Мария Павловна, новый президент Академии художеств. Великая княгиня с большим рвением занялась новой работой. Конечно, она окажет самое горячее покровительство широкому общегосударственному делу, близкому каждому любителю искусства и старины.
Следует начать подписку. Помощь будет.
Уже в 1911 году, к съезду, подписка может дать первые результаты.
Люблю новгородский край. Люблю всё в нём скрытое. Всё, что покоится тут же среди нас.
Для чего не надо ездить на далёкие окраины; не нужно в дальних пустынях искать, когда бездны ещё не открыты в срединной части нашей земли. По новгородскому краю всё прошло.
Прошло всё отважное, прошло всё культурное, прошло всё верящее в себя. Бездны нераскрытые! Даже трудно избрать, с чего начать поиски.
Слишком много со всех сторон очевидного. Чему дать первенство? Упорядочению церквей, нахождению старых зданий, раскопкам в городе или под городом в самых древних местах?
Наиболее влекут воображение подлинный вид церквей и раскопка древнейших мест, где каждый удар лопаты может дать великолепное открытие.
На рюриковском городище, месте древнейшего поселения, где впоследствии всегда жили князья с семьями, всё полно находок. На огородах, из берегов беспрестанно выпадают разнообразные предметы, от новейших до вещей каменного века включительно.
Н. Рерих [факсимиле]
Биржевые ведомости. 1909. 20 ноября / 3 декабря. Утренний выпуск. № 11425. Пятница. С. 2.
Чувствуется, как после обширного поселения каменного века на низменных Коломцах, при впадении Волхова в Ильмень, жизнь разрасталась по более высоким буграм, через Городище, Нередицу, Лядку — до Новгорода.
На Городище, может быть, найдутся остатки княжьих теремов и основания церквей, из которых лишь сохранилась одна церковь, построенная Мстиславом Владимировичем.
Какие поучительные таблицы наслоений жизни может дать исследование такого старинного места. Обидно, когда такие находки разбегаются по случайным рукам.
Кроме Городища, целый ряд пригородных урочищ спорит о древности своего происхождения.
Коломцы (откуда Передольский добыл много вещей каменного века), Лядка, Липна, Нередица, Сельцо, Раком (бывший дворец Ярослава), Мигра, Зверинцы, Вяжищи, Радятина, Холоний городок, Соколья Гора, Волотово, Лисичья Гора, Ковалёво и многие другие урочища и погосты ждут своего исследователя.
Но не только летописные и легендарные урочища полны находок.
Прежде всего, повторяю, сам город полон ими. Если мы не знаем, чем были заняты пустынные бугры, по которым, несомненно, прежде тянулось жильё, то в пределах существующего города известны многие места, которые могли оставить о себе память.
Ярославле Дворище (1030 г.), Петрятино Дворище, Двор Немецкий, Двор Плесковский, два Готских Двора, Княжий Двор, Гридница Питейная, Клеймяные Сени, Дворы Посадника и Тысяцкого, Великий Ряд, Судебная Палата, Иноверческие ропаты (часовни), Владычни и Княжьи житницы, наконец, дворы больших бояр и служилых людей — все эти места, указанные летописцами, не могли исчезнуть совсем бесследно.
На этих же местах внизу лежит и целый быт долетописного времени.
Всё это не исследовано.
Дико сказать, но даже Детинец новгородский и тот не исследован, кроме случайных хозяйственных раскопок.
Между тем, Детинец весьма замечателен. Настоящий его вид не многого стоит. Слишком всё перестроено.
Но следует помнить, что место Детинца очень древнее, и площадь его, где в вечном поединке стояли Княж-двор и с Владычной стороны св. София, видела слишком многое.
Уже в 1044 году мы имеем летописные сведения о каменном Детинце. Юго-западная часть выстроена князем Ярославом, а северо-восточная — его сыном св. Владимиром Ярославичем. Хорошие, культурные князья! От них не могло не остаться каких-либо прекрасных находок.
Словом, огромный новгородский курган не раскопан. Можете начать его, откуда хотите, откуда удобнее, откуда более по средствам и силам.
Хотите ли заняться восстановлением церквей? У вас тоже есть всюду работа, так как в каждой старой церкви что-нибудь нужно во имя искусства исправить.
Возьмём, что легко вспомнить.
Красивая церковь Петра и Павла на Софийской стороне испорчена отвратительной деревянной пристройкой. Уровень храма был на целый этаж ниже. На стенах, несомненно, были фрески.
В церкви Фёдора Стратилата у Ручья замазаны фрески. Их следует открыть.
В Николо-Дворищенском соборе на стенах совершенно непристойная живопись. Были фрески; вероятно, что-нибудь от них сохранилось.
У Фёдора Стратилата на Софийской стороне замазаны цветные изразцы.
В Благовещенской церкви на Рюриковом Городище фрески далеко не исследованы.
Также не исследованы вполне стенописи в Волотове и Ковалёве. В Ковалёве ясно видны три слоя живописи. Из них нижний слой, конечно, наиболее интересен.
Можно привести длинный список всего, что нужно исправить в церковной старине Новгорода.
Длинен мог бы быть и список непоправимого.
Умерло многое уже на наших глазах.
Под непристойною работою сафоновской артели погиб Софийский храм. Приезжие иностранцы недоумевают о такой невообразимой для первоклассного собора росписи. Чуждыми и странными кажутся случайно сохранившиеся ещё иконостасы и отдельные иконы.
Без горести нельзя вспомнить о погибшей внешности Нередицкого Спаса.
Сиротливо стоит Новгородская глава на новых византийских плечах. Нелепы византийские формы при глубоко ушедших в землю фундаментах. Нестерпимо сухи вновь пройденные карнизы и углы.
Смотрю на Спаса и ещё раз мысленно говорю Покрышкину, что он сделал со Спасом прескверное дело. Поступил не по-христиански.
На собрании Общества архитекторов-художников, после моего доклада о Спасе, Покрышкин только сказал: «Дело вкуса».
Он прав. Ничего другого ему сказать и не оставалось. И на это сказать тоже нечего. Странный, бедный вкус!
В середине Спаса теперь часто копошатся художники.
Зарисовывают.
Вспоминаю, что во время моих первых поездок «по древностям» не встречалось так много работающих над стариною.
Значит, интерес растёт. Наконец-то!
Случайная встреча ещё раз подсказывает, что в Новгороде искать надо.
Ехали мы на Коломец, к Ильменю.
От Юрьевского скита закрепчал «боковик». Зачехала вода по бортам. Перекинуло волну. Залило.
Затрепетала городская лодка. Подозвали мы тяжёлую рыбачью ладью; в ней пошли на Коломец.
Старик-рыбак держал рулевое весло. За парусом сидела дочка. На медном лице сияли белые зубы.
Спросили её:
— Сколько лет тебе?
— А почём знаю.
— Да неужели не знаешь. Ну-ко, вспомни. Подумай!
— Не знаю, да, верно, уж больше двадцати.
И сидели рыбаки, крепкие. Такие помирают, но не болеют.
На Коломце скоро заторопил старик обратно:
— А то, слышь, уеду! Лодки-то сильно бьёт!
Заспешили. Забрались на рыбачью корму, но городская лодка с копальщиками не сходила с берега.
Трое гребцов не могли тронуть её.
— Али помочь вам? Садитесь вы все! — Пошла по глубокой воде дюжая новгородка. Взялась за лодку, и со всеми гребцами легко проводила в глубину. С воды прямо взобралась на корму. Сущая Марфа Посадница!
А рядом, на высокой корме, сидел её старик. Суховатый орлиный нос. Острые запавшие глаза. Тонкие губы. Борода — на два больших кудряша. И смотрел на волны зорко. Одолеть и казнить их собрался.
Сущий Иван Грозный.
Марфа Посадница, Иван Грозный! Всё перепуталось, и стала встреча с диковатыми рыбаками почему-то нужною среди впечатлений.
Такой народ ещё живёт по озёрам. Редко бывает в городе. Так же, как земля, умеет он хранить слова о старине. Так же, как в земле, трудно узнать, откуда и с чего начать с этим народом.
Везде нетронуто. Всюду заманчивые пути творчества. Всегда богатые находки.
Придут потом другие. Найдут новые пути. Лучшие приближения. Но никто не скажет, что искали мы на пустых местах. Стоит работать.
Н. Рерих [факсимиле]
Биржевые ведомости. 1909. 21 ноября / 4 декабря. Утренний выпуск. № 11427. Суббота. С. 2.
Р.
Театр вступил в новую эру…
На сцене всё чаще и чаще появляются различные «босоножки» и просто раздетые женщины…
Началось это с кафешантана, потом перешло в оперетку и, наконец, перебралось даже на «образцовую» сцену.
Дошло до того, что Маргарита в «Фаусте», обыкновенно изображавшаяся скромной, стыдливой немочкой, сняла башмаки и разгуливает в последнем действии босая…
В прошлом году, с лёгкой «ноги» Иды Рубинштейн, пронёсся перед изумлённой публикой целый хоровод обнажённых Саломей.
Теперь артистки как бы нарочно выбирают пьесы, где представляется возможность раздеться и показать свою наготу.
Масне написал как раз подходящую оперу «Таис», и г-жа Кавальери не преминула ею воспользоваться, чтобы показать, как она красиво сложена.
В той же опере собирается на днях выступить М. Н. Кузнецова, и, по слухам, её костюм, заказанный художнику Л. С. Баксту, будет верхом откровенности…
Таис танцует, и г-жа Кузнецова будет одновременно конкурировать с Айседорой Дункан.
Как смотрят художники на это новое, если можно так выразиться, «раздевательное», направление на сцене?
Красиво ли это, и может ли такая нагота навсегда привиться в театре?
Н. К. Рерих
— Зависит от того, что понимать под откровенным костюмом.
В прошлом году я смотрел Иду Рубинштейн в костюме Бакста и нахожу, что, в конце концов, она была больше, чем в костюме.
На ней так много было всяких украшений и бус, спутывавших все линии её тела, что впечатление наготы я не получил…
Думаю, что в этом вопросе надо исходить из общего правила: красиво это или нет?
И если это красиво, то всё прочее падает.
Тогда ничто никем не будет замечено.
Это всё равно как картина, в которой масса всяких несообразностей.
Если только эта картина даёт впечатление красоты, то все несообразности забываются, и она имеет право на существование.
В искусстве только один принцип: красота.
Возьмите все известные, рискованные картины старых художников: итальянских, фламандских, испанских, не стоит даже называть их имена.
Почему их не осуждают?
Потому что рискованность сюжета затемняется художественным исполнением…
Вообще в искусстве самое главное, чтобы ничто не шокировало.
Как только это достигнуто — художник или артистка выходят победителями.
Но мне кажется, что стремление к наготе накладывает на артисток страшную ответственность.
Это слишком трудная задача.
— В каком смысле?
— Потому что настоящей красоты очень мало.
Так что всякий, кто рискует показать своё сложение, претендует на действительную красоту. …
Петербургская газета. 1909. 10 декабря. № 339. Четверг. С. 5.
Так же: Театр и искусство. 1910. 7 ноября. № 45. Воскресенье. С. 851–855.
М. г., за последнее время среди широких кругов общества замечается отрадное явление: возникает подлинный интерес к старине и ко всей минувшей жизни России. Пробуждается сознание, что прекрасные памятники прошлого нужны не только как музейные редкости, но как самые прочные ступени будущей культуры страны.
Не знающий прошлого не может думать о будущем. Народ должен знать свою историю, запечатлённую в памятниках старины. Народ должен владеть всеми лучшими достижениями прошлых эпох. Мы должны с великим попечением изыскивать ещё не тронутые варварскою рукою древности и дать им значение, давно заслуженное.
Но никакое установление не может выполнить задачу регистрации, охранения и исследования старины, пока народные массы добровольно не отзовутся своими заботами и указаниями. Всякий знающий что-либо о малоизвестных памятниках старины, не стесняясь изложением, должен считать своим долгом сообщить о них в одно из установлений, работающих над сохранением древностей.
Комиссия музея Допетровского искусства и быта, основанная при Обществе архитекторов-художников и имеющая в своих задачах собирание предметов старины и исследование древнейших населённых мест России, примет с великою признательностью всякие указания (описания, снимки, слепки, изображения и предметы) о старине и озаботится, чтобы каждый живой отклик, каждая благожелательная лепта с пользою вошли в дело изучения минувшей жизни отечества.
Все сведения комиссия просит направлять по адресу: Петербург, Мойка 83, на имя председателя комиссии.
Председатель комиссии музея Допетровского искусства и быта Николай Рерих.
14 декабря 1909 г.
В мире искусств. 1909. № 10–12. С. 47.
Так же: Новое время. 1909. 18/31 декабря. № 12131. Пятница. С. 5; Русское слово (Москва). 1909. 24 декабря / 1910. 6 января. № 295. Четверг. С. 3–4; Русское чтение. 1909. 29 декабря. № 274; Старые годы. 1910. Январь. С. 69.
Spectator
Анкета
Художник Н. К. Рерих
— Мы только теперь начинаем понимать, насколько наше национальное ценно, — сказал нам известный художник и любитель русской старины Н. К. Рерих. — Только в последнее время мы поняли, что русская старина не есть балаган с переодеванием, что она заключается не в зипунах, не в привязных бородах и не в «мурмолках», а в целых картинах, которые не уступят общеевропейской красоте…
Отвечая на ваш вопрос, я могу сказать, что в настоящее время мы стоим на переломе.
Не знаю, к каким результатам приведут дальнейшие изыскания, но все новые данные археологии, всё, что за последнее время сделано, показывает, что наша древность полна необычайными открытиями.
Думаю, что будущие достижения будут мало похожи на первоначальные выводы, но будут более красивы.
Важно, чтобы за это дело взялись художники. Возьмите летописи. Пока мы их брали в случайных перетолкованиях.
Благодаря тому, что за них брались не художники, они опускали самую замечательную их сторону.
Я могу только пожелать, чтобы было больше художников, потому что без искусства к этим областям подходить нельзя. Иначе это будет тенденциозно и неубедительно.
— Значит, в настоящее время мы уж начинаем любить национальное?
— Да, сейчас замечается поворот в эту сторону и большое внимание к красоте старины.
— Под влиянием чего это произошло?
— Под влиянием повышения нашего культурного уровня. Наше недавнее непонимание и презрение к национальным богатствам имело своим основанием недостаток культурности.
Некоторые находки только теперь начинают выявляться.
И работы предстоит много в этом направлении. Достаточно сказать, что до сих пор не исследован Новгородский Кремль…
Что же мы будем говорить о других пунктах, если ещё центр не исследован? …
Петербургская газета. 1909. 29 декабря. № 357. Вторник. С. 3.
Все статьи 1909 года воспроизводятся по
изданию:
Николай Рерих в русской периодике, 1891–1918.
Вып. 3: 1907–1909 / Сост.: О. И. Ешалова, А. П.
Соболев, В. Н. Тихонова. — СПб.: Фирма Коста,
2004.
1 Иллюстрации к настоящей статье воспроизводят части стенописи храма в Lуhja.
2 Мощи св. Генриха были перенесены 18 июня 1300 г. из Nousiainen в Turku (Або). Епископ Генрих прибыл в Финляндию после 1150 г., когда в Швеции христианство укоренилось более 150 лет. — Примеч. Н. К. Рериха.
3 Основания хижин (фр.). — Ред.
4 На днях промелькнуло известие о находке первой свайной постройки в [н]ижне-тагильском торфянике.
5 Название — факсимиле Н. К. Рериха. — Ред.