1903 год

Некоторые древности пятин Деревской и Бежецкой
(Раскопки, произведённые в 1902 г. по поручению Императорского Русского археологического общества)

Работы 1902 г., вместе с раскопкою, произведённою в 1900 г. при имении герцога Н. Н. Лейхтенбергского (Валдайского у.), сосредоточились в смежных волостях Крестецкого, Валдайского и, главное, Боровичского у. Новгородской губ., т. е. в местности, входившей в состав Деревской и Бежецкой пятин Великого Новгорода. За отсутствием определённых данных, раскопки пришлось производить наряду с разведками, не ограничивая заранее плана работ.

В районе исследований было опрошено 92 селения, причём крайними пунктами являлись: на западе — село Перетно Крестецкого у.; на севере — село Кончанское, Сопины и Столбово Боровичского у.; на востоке — село Устрика и пог. Мошинской Боровичского у.; на юге — г. Боровичи и пог. Боровно Валдайского у. В этом районе были осмотрены древности в 34 пунктах, причём была исследована 51 курганная насыпь. В некоторых случаях повреждённое состояние кургана, близость к жилому месту и местное народное почитание не дозволили произвести желательные раскопки.

Красивое озёрное место, наполненное валдайскими отрогами, удобное во всех отношениях для жилья, должно быть обитаемо с древнейших времён, и потому в районе настоящих раскопок можно было ожидать многочисленные древности. Следы исконного славянского населения новгородских кривичей, во главе с приречными и приозёрными сопками, могли восходить к древностям каменного века, признаки которого находятся в местных озёрных плёсах, давая даже такие богатые находки, как в Бологовской стоянке, разработанной кн. П. А. Путятиным.

Тем не менее, ожидания многочисленных древностей не совсем оправдались. Не знаю, чем объяснить это: уничтожением ли более мелких древностей при обработке земли, частыми ли коллективными погребениями, или же древностью местных кладбищ, вместивших много погребальных наслоений (как я также предполагал при работах в Старорусском у. в 1899 г.). Последнее предположение имеет тем более место, что некоторые погосты района раскопок имеют своё начало в XV веке¹, а в курганном погребении в Петербургской губ. была найдена новгородская копейка того же века, и известно существование курганных погребений даже до XVI в. включительно.

Курганные группы и сопки отстоят друг от друга на расстоянии довольно значительном, лишь изредка соединяясь в многокурганное поле. Такие курганные группы встречены лишь при Полищах, Глазове и Потерпильце. Внешний вид и сохранность насыпей далеко не удовлетворительны. Многое запахано, многое разрыто кладоискателями, а также помещиками, по большей части не придававшими раскопке научного характера. Плохой сохранности курганов способствует и местная песчаная почва; она слишком легко выветривается, осыпается и совершенно изменяет первоначальный вид насыпей. Лишь некоторые высокие сопки не имеют расплывчатого, развалившегося вида. Но кроме естественных условий и в самом устройстве насыпей не замечается тщательности, какая, напр., наблюдается в курганах Петербургской губ. Присутствие в окрестности камня не дало мысли устроителям насыпей воспользоваться ими для лучшего укрепления кургана; не встречается ни дерновой земли, ни глиняной смазки, словом (разве кроме рвов вокруг насыпей), не видно следов заботливости, как и в курганах Порховского у., в сравнении с насыпями С.-Петербургской губ. (см. «Зап. Импер. Русск. археол. общ.», т. XI в., стр. 376). Кроме раскопок, произведённых местными землевладельцами, изредка приходится слышать о каких-то «приезжих из Петербурга господах», хотя, насколько известно, систематическому исследованию район настоящих работ подвергался впервые.

Все осмотренные курганные группы приурочены к какому-либо водному бассейну реки или озера и большею частью расположены на высоких доминирующих местах; исключение составляют низкие песчаные насыпи с трупосожжением, находящиеся в так называемых «сопочных борах», в мелких хвойных порослях, граничащих с моховыми болотами. Точное повторение таких курганов встречено мною в Лужском у., близ ст. Преображенской; там, также в хвойных лесах, разбросаны низкие песчаные насыпи, круглые и продолговатые, очень многочисленные, без всяких находок, иногда окружённые ровиком.

Исследованные ныне насыпи по своему устройству распадаются на 9 типов. Изложение их устройства расположим в порядке приблизительной постепенной древности, начиная с самых новейших.

I. Кладбища старого происхождения, служащие для погребения и до сих пор. Такие кладбища были осмотрены в пог. Боровно Валдайского у., пог. Мошинском Борович. у., и в селе Полище Крестецкого у. В них наряду с новейшими погребениями встречаются древние Новгородского типа каменные кресты. В Полищах в кладбищенской ограде находятся также два кургана, высотою до 3½ арш. В Бобовике (Валдайского у.), на кургане выстроена часовня.

II. Жальники. Жальники были осмотрены в Боровичском у. при деревнях Б. Меглецы, Сорокино, Обречье, Передки и в Горах Валдайского у. В большинстве случаев при жальнике находится часовня, или если часовни и не имеется, то всё-таки по определённым дням совершается панихида по «забыдущим родителям», так что раскопка таких жальников может вызвать неудовольствие окрестного населения. К отделу жальников следует отнести также позднейшие погребения на широких курганах в Передках Боровичского у. и в Горах Валдайского у. И в том, и в другом случае вся поверхность кургана оказалась усеянною позднейшими впускными погребениями, частью с признаками колод. Костяки лежали в два и даже в три слоя, местами почти соприкасаясь оконечностями. Руки оказывались сложенными крестом, или на лонном соединении, или вдоль боков. Внешность могил представляется или в виде бугорка продолговатой формы, или слабой выемкой, отмеченной двумя или одним валуном. Никаких предметов в таких могилах не встречается, кроме железных гвоздей и скоб, вероятно, укреплявших гробовище. Гвозди и скобы встречаются в очень малом числе — по одному, по два на могилу. Кость в жальничных могилах жёлто-бурая, хорошей сохранности. Так как особому исследованию подобные жальники не подлежали, то вскрыты они были лишь некоторые, расположенные на вершинах курганов.

Древних жальников с их характерною каменною окладкою, какие встречены мною в Старорусском и Порховском у., в исследованной местности вовсе не найдено.

III. Курганы с погребением в лежачем положении без трупосожжения. С погребением этого типа, встречавшимся часто в Петербургской и Псковской губерниях, был найден всего один курган, в Полищах Крестецкого у., причём костяк можно считать впускным, приближающимся к предыдущему жальничному типу. Погребение было в очень низком кургане (см. Отчёт № 2), содержавшем в других местах насыпи ещё 4 костяка в сидячем положении. Кость лежачего погребения была весьма плохой сохранности, тёмно-бурого цвета².

IV. Курганы с погребениями на материке и выше его несожжённого костяка в сидячем положении. Только что описанное курганное погребение в лежачем положении помещалось, как упомянуто, в небольшой насыпи, содержавшей ещё 4 костяка в сидячем положении. Погребения этих костяков были, без сомнения, разновременны. Три костяка были помещены не на материке, а почти на четверть выше его. При двух из этих костяков найден железный нож средней величины (лежавший при левом бедре) и кольцо из тонкой бронзовой проволоки, найденное около шейных позвонков. Костяки были обращены лицами на юг и помещались в ряд очень близко один от другого. На материке, ниже описанных костяков, также в сидячем положении, в южной части насыпи, находился женский костяк, обращённый лицом на восток. Под костяком найдены кучки и вкраплины золы и угля, но столь слабые и разбросанные, что не дали картины целого кострища, тем более, что нижний слой песка не имел никаких следов обжога. При костяке найдено: на шее 12 бус, из них 11 цилиндрических, среднего и малого размера, обёрнутых золотой фольгой, так часто встречаемых в насыпях и жальниках Псковской и южной части Петербургской губ., и одна буса смальтовая, закруглённая, зеленоватого цвета. Вместе с бусами найдены две монеты-привески немецких городов XI в. Около левого уха сломанная серьга, в виде тонкого бронзового колечка, с маленькими дутыми шариками. Кость всех 4-х описанных костяков плохо сохранилась (тёмно-бурого цвета) и легко рассыпалась.

Такую же картину и также коллективного погребения даёт и один курган на земле В. М. Вонлярлярского Крестецкого у. (см. Отчёт № 6). Форма насыпи, также как и предыдущей, была неправильная, расплывчатая, в последнем случае заросшая крупными елями. В центре насыпи на поверхности был заметен валун; под ним на уровне материка найдены три костяка в сидячем положении. Два из них были обращены лицом на северо-запад, и третий помещался спиною к ним, лицом на восток. Под всеми тремя костяками замечаются отдельные кучки золы и угольные точки в небольшом количестве. На затылочной кости третьего костяка (лицом на восток) заметны следы бронзы, но, несмотря на поиски, никаких предметов не найдено. Кость была очень плохой сохранности. Камней ни в том, ни в другом кургане не встречено, хотя насыпь, бывшая рядом с последней, имела в себе целый ряд булыжников³.

V. Курганы с трупосожжением на материке. Низкая, очень плоская насыпь имела частью на поверхности, частью скрытый под дёрном (ср. № 7) ряд булыжников, направлением с северо-востока на юго-запад. Некоторые из этих камней носили следы обжога. Вся масса насыпи была насыщена вкраплинами золы и углей. На материке были остатки 3-х сожжённых костяков, бывших, вероятно, в лежачем положении. Два костяка имели направление на северо-запад, и третий, помещавшийся в ногах их, — на юго-запад. Около шеи этого костяка найдена чёрная смальтовая буса, круглая, среднего размера. Тыльная кость (так же, как в предыдущем) имела следы бронзы, не найденной. Под костяками имелось кострище, распространяющееся почти на всё основание насыпи.

Курганы с трупосожжением на материке или, точнее, со слоем золы и угля на материке (ибо иногда этот слой мог быть и насыпной), представляют самый распространённый тип местных курганов, изменяясь лишь в объёме. От самых незначительных насыпей высотою не более 1/2 арш., они достигают до 4½ арш. Курганы этого типа были также исследованы около дер. Полище, им. г. Шатц, и Глазова Крестецкого у., при Потерпильце, Столбове, Устрике, селе Кончанском, Тумашеве, Подол и при озере Люто Боровичского у. При Полищах, Глазове и Потерпильце насыпи небольшой величины (до 2½ арш.), соединяются в группы численностью до 40 насыпей, при прочих же пунктах насыпи стоят одиноко или по две, по три. При Столбове и Подоле вблизи от насыпей с трупосожжением на материке находятся насыпи с другими разновидностями погребений с трупосожжениями. В насыпях этого типа предметов совсем не найдено, хотя в Потерпильце, где все наиболее высокие насыпи оказались лет 30 тому назад раскопанными местным диаконом, крестьяне передавали о находке в курганах бронзовых браслетов и пряжек, а также бус и ножей. В настоящее время из этих находок ничего не сохранилось.

Однообразный тип насыпей с трупосожжением на материке лишь изредка видоизменяется рвами, окружающими насыпь и доходящими даже теперь до аршина глубины, а также тонкими зольными прослойками и угольными вкраплинами в разных слоях насыпи. Такие прослойки обыкновенно очень тонки (всего до 1/4–1/2 верш.), тогда как нижнее основное кострище местами даёт до 3 верш. золы и углей, причём углей сравнительно с золою встречается очень мало. Большею частью кости в таких кострищах совсем не сохраняются, что и даёт повод предполагать перенесение золы с какого-либо другого места.

Такое же внутреннее устройство имела и длинная насыпь, исследованная на берегу озера Люто Боровичского у. Расположенная вдоль берега озера, насыпь имела 61 арш. длины при 5 арш. ширины и 1½ арш. вышины. В основании насыпи во всю длину её находился слой золы и угля, очень неравномерный — от 1/2 верш. до 3 верш. Никаких находок в насыпи не встречено. В окрестности насыпь называлась «Великановой могилой».

Из обширной группы курганов с трупосожжением следует выделить, как отдельный вид, курганы с трупосожжением на вершине насыпи, погребение на вершине насыпи костяка, сожжённого вне кургана, и, наконец, сопки; содержание этих последних уже довольно хорошо известно.

VI. Курганы с трупосожжением на вершине насыпи встречены в двух местах — при дер. Столбово и при Пелавинском озере Боровичск. у. При Столбове две насыпи с трупосожжениями на вершине стоят вдоль берега озера на расстоянии около 150 шагов друг от друга. Около них находятся один высокий курган с поздним впускным лежачим погребением на вершине и с кострищем в основании и другая насыпь низкая, также основанная на слое золы. Две насыпи с сожжением на вершине дали на глубине 3–6 верш. от поверхности, в центре насыпи, кострища толщиною от 1 верш., до 5 верш., диаметром до 2 арш. В середине кострища помещались остатки сожжённого костяка. Скученность осколков кости и слабое продолжение в одну (западную) сторону даёт предположение о сидячем положении трупа. Кость сохранилась очень плохо. При костях были найдены железный нож, трубочка и осколки бронзовых предметов: браслета и гривны, обычных типов для насыпей X в. Вся масса насыпи была из чистого жёлтого песка. Такое же точно устройство имел и курган на берегу Пелавинского озера. При этом сидячее положение костяка было ещё более заметным; направление костяк имел с востока на запад. С правой стороны костей был найден нож.

Этот последний курган входил в состав довольно разнообразной курганной группы (при Пелавинском озере), в которой, кроме трупосожжения на материке, встречен ещё один тип погребения, соединяющийся с довольно загадочными подробностями, а именно — погребение на вершине насыпи костяка, сожжённого вне кургана.

VII. Курганы с погребением остатков отдельно сожжённого костяка на вершине насыпи. В Пелавинской группе таких курганов встречено 4, но их могло быть и больше, ибо несколько насыпей раскопано ранее неизвестно кем. Насыпи настоящего типа окружены ровиками, за исключением одной. Глубина ровика, вероятно, была очень значительной, так как даже теперь, при всей изменчивости песчаного материка, глубина рва достигает до 1 арш. Во всех 4-х случаях на вершине насыпи, при глубине 5–8 верш., найдены сожжённые костяки, сложенные кучкой. При костях черепки очень неискусно, грубо сделанных горшков, без орнамента (погребальных). В одном кургане непосредственно в кучу костей оказался вставленным цельный горшок, сработанный из очень плохой глины, наполненный костями. В двух случаях при костях были следы золы; один раз в виде тонкой прослойки вершка 4 диаметром и другой раз в виде кучки размерами пригоршни в две, положенной с правой стороны костей.

Кострище в основании, в котором не было найдено костей, могло натолкнуть на соображение, что не из него ли вынуты остатки трупа для помещения их на вершине насыпи, но одна находка, сделанная вблизи описываемых курганов, выдвинула другое соображение; при нём основное сожжение в курганах можно считать совершенно самостоятельным, а погребение на вершине более поздним, перенесённым из иного места. Дело в том, что в 45 шагах от этих курганов были найдены 6 насыпей следующего устройства. Насыпи имели до 15 арш., в диаметре при 3/4—1 арш. высоты, представляя из себя совершенно плоское возвышение, окружённое расплывчатым ровиком. При раскопке под верхним мшистым дёрном (растительность: хвоя на песке) обнаружился толстый слой золы, огромное кострище, центр которого давал почти чистую золу, а в краях содержал много углей и головни. Толщина зольного слоя местами достигала даже до 10 верш. Легко себе представить, какой продолжительности и силы должен был быть огонь, чтобы оставить такое внушительное кострище. Но ещё больший интерес возбудила одна такая плоская насыпь, когда при очистке зольного слоя было замечено, что в центре насыпи слой делался совсем тонким, толщиною в 1 верш., и образовалась продолговатая выемка, направлением с востока на запад. Из 6 имевшихся насыпей было раскопало 4, лучшей сохранности, и везде, изменяясь лишь в деталях (в общем диаметре или толщине слоёв), картина получалась одинаковая, кроме разве того, что в двух насыпях нельзя было проследить центральную выемку в золе. За недостатком аналогий, трудно развить предположение в картину сожжения вне кургана и затем перенесение костей на вершину насыпи, но невольно усматривалась какая-то связь между этими низкими, плоскими возвышениями и кучками сожжённых костей на вершинах прежде описанных курганов. Надо надеяться, что дальнейшие раскопки в Боровичской и Бежецкой округе дадут ту или иную разгадку найденным насыпям. Если только низкие насыпи с толстыми пластами золы можно будет считать местом сожжений, то эта находка представит значительный интерес, ибо подобные места сожжений известны в очень малом количестве.

VIII. Сопки. В ряду курганов с сожжениями следует отметить ещё сопку, исследованную в с. Устрике Боровичского у.

При Устрике находятся 6 сопок, из которых 3 были разрыты помещиком г. Зотовым. В меньшей из разрытых сопок, по рассказам копальщиков, были найдены какие-то предметы, но описание их оказалось слишком фантастично, чтобы придавать ему значение.

Исследованная сопка, расположенная на берегу речки, высотою достигала до 3½ саж., представляя из себя очень крутое возвышение со впадиной на вершине. В центре насыпи, на глубине не более 3/4 арш., найдены лежавшие кучкой черепки горшка, грубой работы, без орнамента. Около черепков кучка золы, в количестве вместимости горшка. Далее, до самого основания, оставляя с внешних краёв аршина 1½ чистого грунта, вся насыпь оказалась насыщенной зольными прослойками, чередовавшимися без особой системы. На рисунке отмечены главнейшие прослойки. Зола, расположенная иногда тонкими слоями, местами собиралась в толстые кучки (до 4½ верш.). К основанию насыпи от прослоек освободился слой песка толщиною до 1 арш., и затем открылось большое основное кострище, давшее массу золы, углей, концов плах и чёрного перегара. Почва под кострищем оказалась сильно обожжённою. Несмотря на обилие камней в окрестных полях, в устройстве сопки камня вовсе не встречено.

IX. Курганы каменного века. Совершенным особняком от всех описанных курганов стоит небольшая курганная группа, найденная вблизи села Кончанского. Позволю себе остановиться на этой находке несколько подробнее, ввиду её новизны и неожиданности среди местных древностей.

В 2-х верст. от села Кончанского Боровичского у., в 20 шагах от ровного песочного пляжа озера Шерегодро, находится 7 низких насыпей; высотою они были от 1/2 арш. до 1½ арш. К озеру была обращена южная часть насыпей, в которой оказались находки. Насыпи имели форму совершенно расплывчатую и, прикрытые мелкой хвоёй и высокими сухими травами, были мало заметны при беглом обзоре. Вокруг насыпей не было ни камней, ни ровика. Прежде всего, следует описать курган, давший разнообразные янтарные поделки. В группе этот курган был одним из высоких. Высота его — 1¼ арш. Грунт, как и в остальных, светлый жёлтый песок. Центр насыпи оказался без всяких находок, так что насыпь казалась пустою, и лишь в южной части её начало вырисовываться на поверхности материка кострище, диаметром до 3 арш., толщиною, неравномерно, от 1/2—3½ верш. Среди золы был найден лишь один осколок серо-белой пережжённой кости. Вся поверхность кострища была усеяна черепками горшков, разных рисунков, известных в находках неолитической поры (Табл. III). Среди черепков особенно выделялись толстые черепки с глубоким ямочным орнаментом и отверстиями, составлявшие, вероятно, большой сосуд с круглым дном, совершенно аналогичный найденному в Бологовской стоянке князем П. А. Путятиным.

Поверх кострища, занимая, несколько подковообразною фигурою, значительную часть его, шёл красноватый слой песка, который, по исследованию в химической лаборатории морского ведомства, оказался сильно пережжённым. Такие слои, по указанию г. Аппельгрена, встречаются и в некоторых курганах Финляндии. Красный слой резко отличался по цвету среди окружающего песка и золы и, кроме того, был большей твёрдости, нежели песок неокрашенный. В этом красном слое, в полном беспорядке, были найдены 267 янтарных привесок разнообразной величины и формы и плоских бляшек с просверленными на обратной стороне дырочками для продевания шнурка (Табл. I). Янтари лежали в беспорядке, лишь иногда соединяясь по два, по три, что, однако, не давало ни картины цельного ожерелья, ни узора, которым бляшки могли быть нашиты, например, на поверхность одежды. Кроме экземпляров, которые удалось добыть целыми или собрать и склеить впоследствии, осталось ещё немало мелких осколков, достаточных на несколько десятков бляшек или привесок. Немного выше красного слоя лежало в кучке несколько привесок светлого янтаря, может быть, представляющее собою целый отдельный набор. Соприкасаясь с красным слоем, по сторонам кострища лежали на две кучки 7 кремней, нож, 2 скребка, пилка и предметы неясного назначения (Табл. II). Кремни носили следы вторичной обивки, и некоторые из них сильно окрасились под влиянием красного слоя.

В пяти прочих насыпях этой группы найдены кострища в южном поле. Красной краски более не встречено. Найдены лишь одна бляшка и одна трубочка из янтаря и ещё много черепков от горшков, по рисунку совершенно совпадающих с черепками описанного кургана. На кострище одного из курганов найден скребок и 4 неясного назначения кремня.

Исключение изо всей группы составляет один курган, может быть, даже позднейшего происхождения, стоящий несколько обособленно от остальных. В этой насыпи было найдено сожжение на материке в центре насыпи (по-видимому, в сидячем положении). С правой стороны осколков костей был найден кремнёвый скребок.

Таким образом, после разнообразных в деталях, но, в общем, не новых русских погребений, мы были отвлечены в каменный, неолитический период, к совершенно новому, не встреченному ещё типу курганов. Гончарство, кремни, даже красная окраска находили себе легко аналогию не только в отдалённых древностях, но и в находках местных, в коллекциях из Бологовской стоянки. Гораздо труднее дело с янтарями, который в русских древностях при подобных обстоятельствах не был встречен. Были находимы отдельные бусы и привески в позднейших курганах, были встречены следы янтаря в Коломцах при раскопках В. С. Передольского, но обширность настоящей находки заставляет искать подходящих аналогий на стороне. Рижский залив, северное Немецкое море — родина бóльшей части янтаря — обратили поиски к древностям Померании и Дании, в которых и нашлись некоторые подходящие экземпляры.

Sophus Müller в древностях ютландских⁴ указывает обширные находки янтарей каменного века, причём воспроизведены длинные янтарные трубочки-бусы, каких в нашей находке имеется две. Жаль, что из найденных 4 000 янтарей воспроизведены лишь немногие; среди прочих легко могли бы оказаться желательные для нас аналогии. Впрочем, удалось подыскать ещё одну деталь, а именно: в статье Capitan в «Revue de l’école d’Anthropologie de Paris»⁵, L’Anthropologie prehistorique а l’Exposition de 1900 (стр. 265), среди кёнигсбергских неолитических янтарных находок описывается янтарный идольчик и привески, из которых одна представляет собою точное повторение бляшек нашей находки, очевидно нашитых на какой-то одежде. Разнообразный размер бляшек невольно вызывает представление о каком-то узоре, из них составлявшемся. Кроме того, Capitan упоминает про бляшку с насечками по краям. Такие же точно насечки имеем мы на привеске с отверстием посередине её в нашей коллекции (см. табл. I № 31). Из прочих наших подвесков некоторые имеют форму зубов, ножей и скребков. Общий набор янтарей производит особенно приятное впечатление разнообразием пропорций и размеров привесок; несмотря на однородный материал, такие ожерелья лишены скуки ремесленного повторения и штампа.

Кроме внешнего вида янтарей, интересно было бы произвести исследование их качества; при этом, согласно данным отношений янтарной кислоты, установленным Helm’ом, нельзя ли будет заключить, что месторождение нашего янтаря северное, Балтийское море.

На те же северные страны, подобно Мюллеру, обращает наше внимание и Нидерле. Он говорит: «Кроме предметов, служивших и в палеолитическую эпоху для украшений тела (шнурков, раковин, зубов, каменных привесок), в неолитическую эпоху появляется в первый раз янтарь, который, без всякого сомнения, уже тогда доставлялся путём торговли с берегов Северного и Балтийского морей. В отложениях неолитической эпохи янтарь встречается отдельными находками в виде просверленных кусков, служивших подвесками. В большом количестве он попадается в эту эпоху только в скандинавских странах» («Человечество в доисторические времена». Л. Нидерле. 1898, стр. 169).

Кроме этих данных, следует привести ещё одно, которое с особенною точностью определяет место и значение настоящей находки. Рихард Клебс в своей монографии «Янтарные украшения каменного века» («Der Bernsteinschmuck der Steinzeit», von D-г Richard Klebs. Коеnigsberg, 1882) даёт нам целые таблицы находок из Кёнигсберга, Данцига и других мест Померании, совершенно схожих с нашими привесками. Длинные трубочки, привески с зазубринами по краям, двойные дырочки для прикрепления, способ провёртывания отверстий и разные другие детали тесно связывают нашу находку с померанскими и датскими неолитическими древностями, которые, если бы при них не было характерного гончарства и кремней, можно было даже продолжить на начало бронзового века. Так как работа Р. Клебса мало известна в русской литературе и с немецкого ещё не переводилась, то позволю себе перевести из неё место, касающееся прибалтийских находок янтаря.

(Стр. 50). «Таким образом, выяснилось, что янтарные украшения совершенно одинакового характера, какие преимущественно встречаются в Шварцорте, находятся в восточной и западной Пруссии, в прилегающих польских областях и северо-восточной Познани. Янтари эти, за исключением Шварцорта, попадаются единичными экземплярами и в курганах, и в местах стоянок, и по некоторым одновременно найденным с известного характера предметам несомненно относятся к каменному веку. Находят янтарные трубки в курганах и в местах стоянок курляндских областей, а также подвески, бусы и человекообразные изображения… К очень отдалённой эпохе относятся находки, глубоко лежащие в земле. Если не все ещё предметы из Шварцорта найдены в древностях каменного века, как, например, двойные пуговицы, кольцеобразные привески, то всё же эти предметы по технике обработки должны быть отнесены к другим, образуя со всеми другими подобными находками известный тип, не встречаемый в курганах бронзового века. Случайно попадаются схожие формы молотов, наконечников стрел, колец, но совершенно иной техники. В конце концов, мы вправе считать эти находки янтаря украшениями каменного вика. Эти выводы много раз изменялись в корне, и только при пересмотре местных находок могли быть доказаны полностью. Тишлер в своей работе “Исследование каменного века в восточной Пруссии” ясно изложил, что культура каменного века в означенной области, т. е. в Пруссии, Польше и русских прибалтийских провинциях, обнаруживает совершенно тот же характер, резко отличающийся от западных областей. Можно назвать эту область Восточной Балтикой и определённо говорить о каменном веке Балтики. Принадлежность к каменному веку доказывается не только костяными и каменными изделиями, но также и совершенно своеобразным и многочисленным гончарством, которое резко отличается от памятников позднейшего времени, где каменные изделия находятся наряду с бронзовыми, но редко. Янтари в этой области распределены неравномерно, многочисленнее всего сосредоточиваясь около морского берега. В русских прибалтийских губерниях янтари ещё не были обнаружены. Это обстоятельство, конечно, отчасти зависит от естественного распространения янтаря, более всего находимого у померанского берега. Но всё-таки янтарь иногда глубоко проникает во внутренние области, доказывая торговое обращение, существовавшее в древнейшие времена. Было бы желательно, чтобы в близлежащих областях и особенно в соседних русских губерниях подобные янтарные находки обнаружились в скором времени. С особенною тщательностью следует находить эти окислившиеся (окрашенные в красный цвет) кусочки, так как легко их пропустить. Если бы на эти находки обратили внимание, то результаты таких работ дали бы богатейший материал… Прежде чем приступить к ближайшим выводам относительно культуры каменного века, должны быть найдены подобные поделки из янтаря и в других областях северной Европы».

В конце концов, Р. Клебс относит янтарные находки каменного века к концу Гальштадского периода, т. е. приблизительно в начало I-го тысячелетия до Рождества Хр., «если ещё не ранее».

Таким образом, исследование Р. Клебса вполне определяет место нашей находки, конечно, не освобождая нас от дальнейших поисков, которые, может быть, дадут определения ещё ближайшие.

Во всяком случае, неожиданность находки заставляет не ограничиться произведёнными ныне исследованиями. Озёрные плёсы Новгородской и Тверской области, в начале изысканий уже подарившие нас такими оригинальными находками, при ближайшей разработке, вероятно, дадут нам ещё многие открытия. В северной части Боровичского уезда мне известно уже несколько примечательных мест, обусловленных местными указаниями.

Красивые, высокие места, богатые лесами и озёрами с разнообразною снедью, должны быть, повторяю, обитаемы издавна.

Приводим отчёт о произведённых раскопках.

Крестеций уезд.

1) Село Полище. На крестьянской земле села Полище, вдоль берега речки Хоринки, находятся 8 сопок высотою от 4½ до 7 арш.; о первоначальном виде их судить в настоящее время трудно, ибо 4 из них лет 8—10 назад были раскопаны г. Вонлярлярским и г. Голенищевым, 3 находятся на вновь отведённом кладбище и служат для новейших погребений, и одна была сверху разрыта пастухом, наткнувшимся на костяк, на глубине 2 арш. от поверхности. Эта последняя сопка (выс. 2½ арш., диам. 12 ф.) была всё же исследована, причём на поверхности материка был обнаружен слой (толщ. в 3 верш.) перегара, угля и металлич. шлаков. Камней, кроме двух, трёх случайных, в устройстве сопки не обнаружено. Не считаю возможным останавливаться на её исследовании, так как чрезвычайно повреждённый вид её и ямы, сделанные пастухом, не дают достаточно определённой картины. По словам крестьян, работавших с г. Вонлярлярским, в прочих 4 сопках, в верхних слоях их (глуб. не более 1½ арш.) были найдены костяки (по нескольку в каждой, с монетами, браслетами, бусами, топорами и ножами). Предметы пожертвованы г. Вонлярлярским в Новгородский музей.

Рис. 13

При сопке, в основании которой было найдено кострище (см. рис. 13 № 1), в 5 шагах от неё находится небольшой курган, высотою 1 арш., диам. 8 арш., расплывчатой формы, обветренный и, вследствие песчаного грунта, потерявший всякое определённое очертание (рис. 14 № 2).

Рис. 14

Курган № 2. Высота 1 арш., диаметр 8 арш. Грунт — песок. Камней в устройстве кургана не встречается. В южной части кургана, на материке, в сидячем положении лицом на восток — женский костяк. На шее 12 бус, преимущественно посеребрённых, и две монеты-привески, одна императ. Генриха III (1039–1056 г.), другая стёртая западноевропейская XI в. Около левого уха серьга с шариками, сломанная. Под костяком слабые признаки золы и угля, но не дающие представления о целом кострище или правильной подстилке. Кость плохой сохранности; руки, по-видимому, вытянуты вдоль туловища. Ближе к центру кургана, на 3 верш. выше костяка № 1, расположены костяки № 2, № 4 и № 5 (рис. 14) в сидячем положении, лицом на юг; кость плохой сохранности, тёмно-бурая, признаков золы не найдено. При костяке № 2 найден нож (лежавший при левом бедре), а при костяке № 4 височное кольцо из бронзовой проволоки, найденное около шеи (диаметр 4 сант., концы далеко заходят друг за друга). XII–ХIII в.?

В северной части кургана, почти на поверхности насыпи, обнаружено лежачее погребение, головою на восток, причём около костяка найдены 2 железные гвоздя и небольшой кусок дерева, быть может, от гробовища. Золы и угля ни при этом погребении, ни в верхней части насыпи не найдено. Кость везде плохой сохранности, в особенности же в верхних погребениях.

При том же селе Полище на частной земле г. Пасберга (в 3/4 верстах от села), в хвойном лесу на песчаной почве находятся до 40 курганов, полушаровидной и расплывчатой формы, высотою от 1/2–3½ арш. Вокруг большинства насыпей ясно видны небольшие ровики. Камней при насыпях нет. Курганы расположены в беспорядке на расстоянии 5—30 шагов друг от друга. Несмотря на предупреждение, что при прежних раскопках в этих курганах ничего не найдено, были исследованы две насыпи (рис. 15).

Рис. 15

Курган № 3. Высота 3¼ арш., диаметр 15 арш. Вокруг насыпи заметный ровик, быть может, имеющий в виду усилить общую высоту насыпи. Грунт — жёлтый песок. Камней нет. На глубине 1¼ до 2 арш. в центре насыпи редкие вкраплины золы и угля. Около 2¼ арш. начинается чистый грунтовый песок; ни предметов, ни шлаков не обнаружено.

Курган № 4. Высота 2¾ арш., диаметр 10 арш. Устройством совершенно похож на предыдущий. На глубине 2 арш. несколько незначительных прослоек угля и золы; ни костей, ни предметов не найдено.

2. Пог. Перéтно. Около погоста Перéтно находятся 4 сопки, расположенные по берегу озера. Все они раскопаны г. Вонлярлярским и г. Кутузовым, причём, по словам местного священника, при раскопке были найдены некоторые предметы. Попутно были собраны следующие сведения и опрошены следующие селения:

3. Мыза Совино, в 3-х верстах от Перетно; при мызе сопка «Поклонная гора».

4. Локотцкий погост; имеются сопки.

5. Имение Жалинцы (Валдайский у.); имеется жальник. Нет ни курганов, ни жальников при деревнях (6–11): Березовик, Елагина, Голодаевка, Парахино, Окуловка и Василева.

На земле имения Березовик В. М. Вонлярлярского, при ближайшем содействии владельца, были исследованы 3 кургана. Первый курган (сопка), на берегу р. Перетны был отчасти раскопан самим владельцем, предложившим докончить начатую им несколько лет тому назад раскопку.

Курган № 5. Диаметр 16 арш., высота 4 арш.; о первоначальной высоте судить трудно, ибо верхние слои сняты при прежней раскопке. Полной картины погребения курган не мог дать, так как первая раскопка нарушила правильное расположение зольных слоёв: На глубине 2 арш. с поверхности начались небольшая зольные прослойки и вкраплины угля, которые, всё учащаясь, наконец, представили большое кострище на уровне материка в основании насыпи. Кострище распространяется почти во всю площадь насыпи и в наиболее толстых местах даёт до 3½ верш. золы и угля. Предметов не найдено. Камней в устройстве насыпи не имеется.

В 2-х верст. от этого кургана расположены две небольшие насыпи, слывущие под названием могил «трёх староверов»; насыпи поросли старыми елями (затруднявшими раскопку); на поверхности насыпей было заметно несколько камней, лежащих, на первый взгляд, без особой системы. Грунт — жёлтый песок.

Рис. 16

Курган № 6. Высота 1¾ арш., диаметр 8 арш. Форма насыпи неправильная, около центра на поверхности заметен крупный валун, около которого и начата раскопка. На уровне материка в сидячем положении (кость весьма плохой сохранности, так что представила затруднение заключить о первоначальном положении костяка) обнаружены 3 костяка. Два костяка помещались рядом, лицом обращены на северо-запад, причём замеченный на поверхности насыпи валун приходился над коленями одного из костяков. В восточной части насыпи в положении противоположном, т. е. лицом на восток, помещался третий костяк; затылочная кость носила следы бронзы; под костяками замечены следы углей и золы, но лишь местами, не представляя собою цельного кострища. Общая форма насыпи не имела правильной формы, будучи испорчена или вросшими в неё деревьями, или боковыми подкопами. Грунт насыпи — жёлтый песок (рис. 16).

Рис. 17

Курган № 7. Высота 1¼ арш., диаметр 9½ арш. Через всю насыпь, направлением от северо-востока на юго-запад, проложен двойной ряд булыжников, из которых некоторые (вразбивку) носили следы обжога. Вся масса насыпи имеет вкраплины углей и золы. На материке (вероятно, в лежачем положении, ибо кость сохранилась лишь в незначительных остатках) 3 костяка, из которых два направлены ногами на северо-запад и один, помещённый в ногах ранее указанных костяков, направлением на юго-запад (рис. 17); около шеи этого костяка найдена буса, чёрная, среднего размера, и замечены на затылочной кости ясные признаки бронзы, но самого предмета обнаружено не было. Под костями находится кострище, распространяющееся почти во всю площадь основания насыпи, толщиною от 1/2 до 1¼ верш.

Валдайский уезд.

12. Деревня Потерпилец. На земле деревни Потерпилец найдено 3 группы курганов. Эти группы расположены на расстоянии 1—1½ вёрст друг от друга и имеют вид совершенно схожий с курганами на земле г. Пасберга у села Полище. Как и те, курганы при Потерпильце находятся на песчаных местах, поросших мелким хвойным лесом. Форма курганов большею частью расплывчатая; в основании насыпи иногда заметны слабые ровики. Во всех группах более высокие насыпи раскопаны, по рассказам, лет 30 тому назад диаконом местной церкви (ныне умершим), причём при раскопке были найдены бусы, ножи, браслеты и пряжки.

Первая группа расположена на берегу оз. Крюково, в 4-х верст. от Потерпильца и содержит до 24 насыпей, расплывчатой формы, высотою от 1/2 арш. до 2½ арш.

Курган № 8. Диаметр 16 арш., высота 2¾ арш. Вся насыпь насыщена зольными и угольными точками. На глубине 1¼ арш. встречена прослойка золы толщиною в 1/2 верш., в центре насыпи. На материке почти во всё основание кургана слой золы (углей мало), толщиною до 1 верш. Предметов и костей не найдено.

Курган № 37. Диаметр 9 арш., высота 1¼ арш. Форма расплывчатая; вокруг основания признаки слабого ровика. На материке небольшой слой золы толщиною до 3/4 верш. Ни предметов, ни костей не найдено.

Курган № 38. Диаметр 11½ арш., высота 1 арш. На материке встречен слой золы, не давший никаких находок.

Вторая группа расположена на другом берегу оз. Крюково, в так называемом Сопочном бору. Внешний вид насыпей такой же, как и в первой.

Никоторые насыпи также исследованы уже ранее.

Курган № 9. Высота 1½, диаметр 9 арш. На поверхности материка, во всё основание насыпи, продолжается слой золы до 1 верш. толщиною. В насыпи встречаются угольные точки и вкраплины. Предметов не найдено.

Курган № 10. Высота 2 арш., диаметр 13½ арш. Устройство аналогичное предыдущему.

Курганы № 8—10 bis. Совершенно аналогичны курганам № 8, 9 и 10.

13. Деревня Меглецы. Жальник в сосновой роще. Местами заметны четырёхконечные каменные кресты. На жальнике ежегодно служат панихиду. Раскопки невозможны.

14) Мошинской погост. Во дворе земской больницы находится сопка высотою до 2½ саж.; вершина срезана, и на ней устроена беседка и скамьи. Раскапывать неудобно.

15) Александрово. Жальник в старой еловой роще. Кое-где из-под дерев[ьев] заметны камни. Раскапывать неудобно (земля частная).

16) Львово. Сопка высотою до 4 саж.

17) Фелистово. Сопка, полураспаханная.

Рис. 18

18) Столбово. В 2½ верст. от деревни 9 курганов (рис. 18). Два кургана расположены около берега озера (курганы № 1 и 2); из них один раскопан уже ранее. Остальные расположены вдоль пролегающей параллельно озеру дороги; среди них один представляет большую сопку до 2 саж. высоты, a прочие меньшей величины от 4 до 1/2 арш. Три кургана раскопаны ранее.

Курган № 11. Высота 1/2 арш., диаметр 9 арш. Расположен близ дороги, в хвойном лесу. Форма расплывчатая. Грунт, как и во всех прочих, — песок. На материке, в основании насыпи, небольшая прослойка золы и угля. Костей и предметов не найдено.

Рис. 19

Курган № 12. Высота 4½ арш., диаметр 14 арш. Расположен на берегу озера. В центре насыпи на глубине 1/2 аршина обнаружено кострище (диаметром до 2 арш., толщиною до 2 верш.), содержащее сожжённый костяк (рис. 19). Кость плохо сохранившаяся, в мелких бело-серых осколках. О первоначальном положении костяка судить трудно, но по тому, что остатки кости сосредоточились в одном месте, имея некоторое слабое продолжение лишь в одну сторону, можно предположить, что погребение было сидячее, направлением на запад. При остатках костей встречены осколки бронзового предмета и железный нож. При продолжении раскопки до уровня материка, не было встречено ни признаков золы, ни углей; вся насыпь состояла из чистого песка.

Курган № 13. Высота 6 арш., диаметр 39 арш. Весь зарос лесом. С боков насыпи видны прежние пробные ямы. В центре насыпи на глубине 1½ арш. найден костяк хорошей сохранности (кость жёлто-бурая), в лежачем положении, направлением на восток. Руки сложены на лонном соединении. Около костей не найдено ни золы, ни углей, хотя верхние слои земли содержали угольные вкраплины. При продолжении раскопки центральным колодцем, на уровне материка быль найден слой золы, толщиною до 2½ верш. На исследованном пространстве ни слоя костей, ни предметов не найдено.

Курган № 14. Высота 3 арш., диаметр 7 арш. Расположен около дороги в 120-ти шагах от № 13. На вершине насыпи, на глубине 3 верш., обнаружено кострище, толщиною до 5 верш. в центральной части. В середине кострища остатки (серо-белые) костей, настолько мелкие, что судить об их первоначальном положении нет возможности. Среди костей осколки бронзы, части браслета или гривны, без орнамента, слишком мелкие, чтобы судить о виде целого предмета. Это погребение так же, как и в кургане № 12, оказалось погребением с трупосожжением на вершине насыпи, ибо в нижних слоях и в основании кургана ни золы, ни костей не найдено.

Курган № 15. Высота 1¼ арш., диаметр 10 арш. Расположен около № 14. На материке в основании насыпи обнаружено кострище, толщиною до 2½ верш., но ни костей, ни предметов не найдено.

19. Тумашево. На противоположном Столбовским курганам берегу озера при дер. Тумашево находятся две сопки. Поверхность их попорчена какими-то ямами. На обеих много камня, но трудно решить, принадлежит ли этот камень к составу насыпи или набросан позднее с окрестной пашни.

Курган № 16. Высота 4½ арш., диаметр 12 арш. Раскопка была ведена центральным колодцем (ввиду попорченной поверхности насыпи). На материке в основании насыпи встречен по всей площади основания насыпи слой (до 3 верш.) золы и угля, без признаков костей.

Курган № 17. Высота 3 арш., диаметр 13 арш. Расположен в 200 шагах от предыдущего. Вся насыпь состоит из чистого жёлтого песка и имеет в основании слой золы до 1/2 верш. толщиною.

20. Любони. Сопка, служащая местом новейших погребений.

21. Сопины. При озере Ситно сопка, раскопанная пастухами; при этом были сделаны какие-то находки.

22. Село Кончанское. При селе Кончанском имеются две группы курганов. Одна состоит из трёх курганов в 2½ верстах от села; другая — из шести курганов на берегу оз. Шерегодро. Курганы первой группы представляют расплывчатые насыпи, высотою от 3 до 4½ арш. Одна из насыпей оказалась уже ранее раскопанной (неизвестно кем); был исследован один соседний курган.

Курган № 18. Высота 4½ арш., диаметр 12 арш. На глубине 1 арш. в центре насыпи встречена небольшая тонкая прослойка золы. В основании кургана обнаружено кострище, толщиною до 2 верш. Костей и предметов среди золы не встречено. Грунт насыпи — песок.

Рис. 20

Вторая группа курганов расположена в двух верстах от села Кончанского (в ином от села направлении) и состоит из семи насыпей, низких (от 1½ арш.—1/2 арш. высотою), расплывчатых, заросших мелким хвойным лесом. Курганы находятся в 20-ти шагах от берега большого оз. Шерегодро (рис. 20). Трава и хвоя иногда почти скрывают внешний вид насыпи. Раскопка, начатая в центре насыпи, не дала никаких результатов, и насыпь казалась совершенно пустою, насыпанною из чистого песка. Наконец, в южной части насыпи обнаружилась зола, вслед за которою открылась остальная часть погребения.

Рис. 21

Курган № 19. Высота 1¼ арш., диаметр 8 арш. Расплывчатой формы, порос мелкой хвоёй (рис. 21). Вся насыпь из чистого песка. В южной части насыпь осела; под этой выемкой на материке было найдено кострище диаметром до 3 арш., толщиною неравномерно от 1/2—2½ верш. Вся площадь кострища была усеяна черепками горшков. В золе найдены два незначительные намёка на пережжённую серо-белую кость. Над кострищем, приближаясь к поверхности южной части насыпи, шёл красный слой из пережжённого песка; красный грунт, распространяясь несколько подковообразно в южной части кострища, толщиною достигал до 4 верш. Толщина слоя была различная, образуя в окраинах слоя даже отдельные островки, не касающиеся с общей красной массой. В красном слое, на различной глубине его, были встречены, разбросанные в полном беспорядке, янтарные привески и бляшки. Эти янтарные поделки лежали большею частью порознь, но иногда соединялись по несколько, так, напр., ожерелье из более светлого янтаря, лежавшее несколько выше красного слоя и потому не подвергшееся действию краски, лежало более или менее в одной куче. Красный слой имел несравненно большую плотность, нежели окружающий песок, а потому добывание из него янтарных вещей, рассыпавшихся при первом прикосновении, представляло особенную трудность. В нижних частях красного слоя, в соприкосновении с золою, были найдены кремни (скребок, пилка, нож и три кремня неопределённого назначения), лежавшие двумя кучками по левую и по правую стороны красного слоя. Кроме этих кремней, окрашенных в красный цвет, в верхних частях насыпи найдены одиночные кремни, не носящие, впрочем, следов особой отделки. Камней в насыпи не найдено вовсе. Центр насыпи не содержал ни золы, ни каких бы то ни было находок.

Курган № 20. Высота 1¼ арш., диаметр 9 арш. Курган формы расплывчатой, зарос травами; в наружном очертании впадины не заметно. В центре насыпи на глубине 1/2 арш. кучка угля. На материке в южной части насыпи кострище толщиною до 3½ верш., диаметром до 1¾ арш. В кострище ни костей, ни предметов не найдено.

Курган № 21. Высота 1 арш., диаметр 8 арш. Внешний вид аналогичный предыдущему. На материке в юго-восточной части насыпи кострище диаметром не более 1½ арш. В кострище преобладают угли. Никаких находок не встречено.

Курган № 22. Высота 3/4 арш., диаметр 9½ арш. На материке, опять в южной части насыпи, небольшое кострище диаметром до 1½ арш., без костей и предметов.

Курган № 23. Высота 2 арш., диаметр 8½ арш. Выше всех предыдущих; зарос соснами, и может быть вследствие этого не заметно впадины. В южной части насыпи на материке кострище диаметром до 2½ арш., толщиною в 2 верш. По площади кострища разбросаны черепки горшков, и приблизительно около середины кострища найдены 3 кремня, сложенные кучкою. В песке, в ближайшем к кострищу слое, найдена янтарная трубочка и бляшка. Черепки горшков по рисунку были во многих экземплярах совершенно сходны с черепками, найденными в кургане № 19.

Курган № 24. Высота 3/4 арш., диаметр 5 арш. На поверхности материка, в центре насыпи, кострище диаметром до 1¾ арш.; на кострище сожжённый костяк, причём скученность костей, сохранившихся лишь в мелках осколках, даёт вероятие о сидячем положении костяка и о направлении его с востока на запад. При костяке найден кремнёвый скребок (с правой стороны кучки костей).

Курган № 25. Высота 1 арш., диаметр 6 арш. На материке почти во всю площадь насыпи кострище толщиною до 2 верш.; в кострище ничего не найдено.

Из чертежа (рис. 20) видно, что курганы за №№ 20, 21, 22 и 25 представляли как бы отдельную группу. Курган № 24 стоял несколько особняком; курганы №№ 19 и 23, расположенные ближе других к озеру, помещены также несколько в стороне от прочих, отличаясь от них также и высотою.

23. Обречье. Жальник; служат панихиды.

24. Подол. В 4-х верст. от дер. Подол на перешейке между озёрами Люто (название Люто происходить от легенды об утонувшем великане) и Пелавино. Курганы Пелавинские разбиваются как бы на 3 группы. Первая группа состоит из 4-х насыпей, расположенных параллельно берегу Пелавинского озера, шагах в 25 от берега, причём в середине помещаются две низкие насыпи, а по краям две высокие. Вторая группа состоит из 6 насыпей, очень низких, расплывчатых и окружённых ясно обозначенным рвом; эта группа отстоит шагов на 100 от первой. Третья группа, имеющая связь со второю, отстоит от неё на 45 шагов и содержит 17 насыпей, из которых 2 низких, 6 раскопаны неизвестно кем ранее, а остальные высокие, вышиною до 5½ арш., почти все окружённые ясно обозначенной канавой глубиною до 1 арш. Все насыпи поросли кустарником. Грунт — песок.

Кроме указанных насыпей, в 1 версте от них (по направлению к дер. Подолу) есть ещё 3 насыпи, вышиною до 4½ арш. без канав при основании.

Курган № 26. Высота 1½ арш., диаметр 8 арш. Расплывчатая, замшившаяся насыпь, окружённая рвом. В западной стороне насыпь заметно осела. Под опустившимся местом на глубине 5 верш. сожжённый костяк. Кости в мелких серо-белых остатках сложены кучей в диаметре от 8–10 верш. Около костей черепки неорнаментированного грубого горшка (несколько разрозненных штук). При костях ни углей, ни земли не найдено. Продолжая работу, встретили на материке слой земли и угля во всю площадь насыпи. Толщина слоя до 1½ верш.

Рис. 22

Курган № 27. Высота 4½ арш., диаметр 12 арш. Вокруг насыпи правильный ров глубиною до 1 арш. На глубине 7 верш. от поверхности в центре насыпи (рис. 22) встречен сожжённый костяк, также, как в предыдущем кургане, сложенный кучкою; с правой стороны костей кучка углей (пригоршни две) и около них два черепка грубого горшка (от дна, работа без круга). На материке встречен слой золы толщиною до 1½ верш.; ни костей, ни предметов в ней не найдено.

Рис. 23

Курган № 28. Высота 1 арш., диаметр 4 арш. Принадлежит к группе низких насыпей, окружён рвом; поверхность замшилась и очень расплывчата. На материке обнаружен слой золы и углей (угли расположены преимущественно ближе к окружности кострища). Зола лежит чрезвычайно толстым слоем от 6 верш., доходящим даже до 10 верш.; в центре насыпи слой золы почти исчез, доходя лишь до 1/2–1 верш. Осторожно очистив покрывавшие золу слои песка, удалось получить в центре насыпи (рис. 23 и 24) продолговатую площадку, почти свободную от золы. Длина площадки, свободной от золы, достигала до 3¼ арш. Вокруг этой фигуры слой золы быстро утолщался, доходя, как упомянуто, до 10 верш. Продолговатая площадь, свободная от золы, направлена была от востока на запад (сравни кург. № 27, костяк без кострища). Песок под золою носил следы сильного обжога и значительно уплотнился.

Рис. 24

Курган № 29. Высота 5½ арш., диаметр 17 арш. Высокий курган, испорченный какими-то ямами. На глубине 1¼ арш. в центре насыпи небольшая кучка золы и угля. На материке кострище, толщиною от 1 до 3 верш. Находок нет.

Курган № 29b. Высота 4 арш., диаметр 13½ арш. Устройством очень похож на № 27 и находится рядом с ним, даже соприкасаясь рвом вокруг основания. На глубине 1/2 арш. в центре насыпи встречена тонкая зольная прослойка диаметром до 1¼ арш. Около неё найдена кучка костей от сожжённого костяка; на материке почти во всю площадь основания насыпи кострище, толщиною до 2 верш. Ни костей, ни предметов не найдено.

Курган № 30. Высота 1 арш., диаметр 15 арш. Очертания основания довольно расплывчаты и не дают формы правильного круга. Принадлежит к группе низких насыпей. На материке слой золы толщиною до 9 верш. В центре насыпи зольный слой заметно утончается.

Курган № 30b. Высота 3/4 арш., диаметр 15½ арш. Устройство совершенно аналогично предыдущему.

Курган № 31. Высота 1¾ арш., диаметр 8 арш. Расположен на берегу Пелавинского озера; один из 4-х курганов, стоящих параллельно берегу. Форма — довольно сохранившаяся, полушаровидная. Грунт — песок. На материке обнаружено обширное кострище во всю площадь основания насыпи, толщиною до 3½ верш. Среди золы найдены черепки (без орнамента) и несколько кремней, разбросанных в беспорядке по всему кострищу.

Курган № 32. Высота 4 арш., диаметр 12 арш. Весь испорчен барсучьими норами. По-видимому, трупосожжение на материке.

Курган № 33. Высота 1½ арш., длина 61 арш., ширина 5 арш. Длинная насыпь, почти соприкасающаяся с предыдущим курганом. Направление насыпи с юго-запада на северо-запад — вдоль берега озера, от которого насыпь отстоит на 12 шагов. На глубине 1½ арш. по всей насыпи идёт неравномерный (от 1/2 верш. до 3 верш.), но непрерывный слой золы и угля. Ни костей, ни древностей не найдено.

Курган № 34. В 3-х верстах от Пелавинских курганов, на противоположном берегу оз. Люто, находятся 3 кургана и одна длинная насыпь, известная под названием «Могилы великана». Два из курганов оказались испорченными, разрытыми для картофельных погребов. Был исследован третий курган и длинная насыпь. Высота кургана 3/4 арш., диаметр 6½ арш. Форма расплывчатая; песчаная поверхность большею частью обнажена и выветривается. На материке, во всю площадь основания насыпи — кострище, толщиною до 1 верш. Костей не найдено. В массе насыпи находятся кремни, обитые, но без особой обработки.

Рис. 25

Курган № 35. Высота 1½ арш., диаметр 6 арш. Расположен рядом с № 31. В центре насыпи на глубине не более 4 верш. (рис. 25) найден горшок грубой обработки, легко рассыпающийся, без орнамента, наполненный костями. Горшок оказался вставленным в кучу сожжённых костей (не более одного костяка). Около костей было несколько углей, не составлявших целого кострища. При дальнейшей работе на материке, во всё основание насыпи, встречено кострище толщиною до 2 верш. Среди золы найдено несколько кремней без определённой обработки, лежавших в беспорядке.

Курган № 36. Высота 4½ арш., диаметр 11 арш. Четвёртый из курганов расположенных вдоль берега озера. Окружён рвом глубиною до 1/2 арш. Форма расплывчатая; зарос кустарником. На глубине 5 верш. от поверхности насыпи, в центре, найден сожжённый костяк в сидячем положении лицом на запад. С правой стороны костей нож. Под костяком небольшое кострище диаметром в 2½ арш., толщиною до 1 верш. Ни костей, ни древностей в насыпи более не встречено.

25. Большие леса. При деревне 8 сопок вышиною от 6½ до 11 арш. Были курганы несколько меньшего размера, но теперь уничтожены и засеяны рожью.

26. Жданье. Имение г. Аничкова. При имении 1 сопка.

27. Сушанье и Тини. 5 сопок высотою от 3½ до 4 саж.

28. Передки. В 1 версте от села в поле находится сопка, в которой, по словам крестьян, были находимы кости. В 300 шагах от сопки бугор (ныне под засеянным полем), называемый городком.

Рис. 26

Курган № 39. Высота с одной стороны 6½ арш. и с другой 4 саж., диаметр 35 арш. Курган находится на склоне холма и потому по внешнему виду трудно судить об его высоте (рис. 26). Поверхность кургана бугристая, попорченная какими-то выемками. Один бок насыпи осыпается, и с песком выпадают кости из верхней части насыпи. На вершине кургана была начата раскопка, обнаружившая на глубине от 1/2—1¼ арш. ряд костяков направлением на восток, в лежачем положении. Руки сложены у лонного соединения. Около костей вкраплины угля (у одного костяка был найден уголь в глазной впадине). Под костями иногда намёки на дерево. Костяки лежат один около другого очень близко, а иногда в два и даже три слоя. При раскопке небольшого пространства найдено 17 костяков. Песчаная почва не позволяла различить очертания могил. Дальнейшая раскопка была ведена центральным колодцем, причём на глубине 4½ арш. встречен слой золы толщиною до 2½ верш.

29. Устрика. Около села Устрики имеется 6 сопок. Три из них на одном берегу речки Увери и три на противоположном. Три из этих шести сопок уже ранее исследованы были местным помещиком г. Зотовым. Высота сопок от 2½ до 5 саж.

Рис. 27

Курган № 40. Высота 3½ саж., диаметр 12 саж. Вершина немного впала (рис. 27). В центре на глубине 3/4 арш. черепки горшка грубой обделки, без орнамента; около горшка кучка золы. Далее до самого основания вся насыпь насыщена зольными прослойками, начиная от самых незначительных и кончая толстыми кучками до 4½ верш. Прослойки следуют без всякой определённой системы и отделены друг от друга слоем песка. В основании насыпи кострище толщиною до 5 верш. со множеством угля, в особенности во внешней части кострища. В золе никаких находок не отыскано.

В 1½ версте от раскопанной сопки на берегу озера имеются 3 сопки, расположенные вдоль берега, вышиною 3–5 арш. В сопках были взяты центральные пробные ямы, причём оказался во всех трёх зольный слой в основании насыпи.

30. Шегрина гора. При селе 3 сопки вышиною до 3 саж., заросшие деревьями; в них картофельные погреба.

31. Левоча. При селе (по указаниям многих крестьян) имеется до 15 курганов различной величины.

32. Усадьба г. Шатц (Крестецкого уезда, в 5 верстах от села Полище). На земле г. Шатца имеются два кургана. Первоначальная форма нарушена, вершины срыты, но, судя по основанию, вышина могла быть около 2-х арш.

Курган № 41. Высота около 2 арш., диаметр 9 арш. Форма расплывчатая; порос мелкой хвоёй. Место песчаное. На материке в основании насыпи слой золы и угля до 5 верш. толщиною. Слой распространяется почти по всей площади основания.

Курган № 42. Высота около 10 верш., диаметр 10½ арш. Насыпь совершенно попорчена, так что по наружному виду курган почти незаметен среди окружающих песчаных бугров. На материке, во всё основание насыпи, кострище с признаками (мелкими серо-белыми осколками) сожжённого костяка. Судя по распространению костей, костяк мог быть сожжён в лежачем положении. В разных местах кострища найдены два зуба жвачного животного (лошади?). Кострище толщиною от 1 до 2 верш.

33. Глазова. В 3-х верстах от Глазовой в хвойном лесу имеется до 17 насыпей. Некоторые из них доходят до берега Окуловского озера. Насыпи различной вышины, от 1/2 арш. до 3 арш. Форма насыпей разнообразная, хотя в большинстве случаев попорчена скотом, вследствие легко осыпающейся песчаной почвы. До 9 насыпей разрыты, неизвестно кем и когда. Некоторые насыпи имеют несколько удлинённую форму, хотя она, может быть, является следствием сыпучей почвы.

Курган № 43. Высота 3/4 арш., диаметр 9 арш. Расплывчатая форма; на материке кострище толщиною в 1/2 верш.

Курганы № 44–46. Высота 1 арш., диам. 9½–10 арш. По устройству вполне сходны с № 43.

34. Бобовик. При имении Бобовик находятся 2 кургана, заросшие старыми соснами, конусообразной формы, высотою до 3½ арш. Около курганов видны следы могил в виде слабых возвышений. Вблизи стоит часовня, раскапывать неудобно (Валдайский уезд, в 8 вер. от имения Горы).

Во время поездок по Боровичскому, Валдайскому и Крестецкому уез. осмотрено 34 курганные группы; из них в 16 группах исследована 51 насыпь.

Были опрошены следующие селения: Валдайского уезда: Боровно, Загубье, Мельница, Бобовик, Перевоз, Горы, Баркова, Кравцова, Жалинцы, Перестово, Домовичи; Крестецкого уезда: Перетно, Окуловка, Березовик, Елагина, Василева, Голодаевка, Подберезье, Парахино, Поддубье, именье г. Шатц, заводь г. Пасберга, Махнова, Полище; Боровичского уезда: Демихова, Глазова, Владычно, Крючково, Дорохново, Котово, Шегрина гора, Городок, Данилова, Тайнова, Дерягина, Хоромы, Бобовик, Подборье, Потерпилец, Боровичи, Гверистянка, Сушанье, Тини, Ланышина, Косюша, Тухун, Власиха, Орехова, Юрино, Башева, Могилино, Б. Леса, М. Леса, Люли, Горка, Лыткино, Жаворонково, Белавино, Подол, Быкова, Прудище, Дубовики, Федосино, Хлопчиха, Дурилино, Лединка, Кончанское, Сопины, Сорокино, Любань, Колупалово, Тумашево, Юхново, Милино, Столбово, Устрика, Львова, Фалалеева, Фелистова, Александрова, Ульянова, Сорочья, пог. Мошенской, Никольский, Рагозна, Б. Меглецы, М. Меглецы, Бельково, Тельбовичи, Плужина, Передки, Коровкина (всего 92 селения).

Записки Отделения русской и славянской археологии Императорского Русского археологического общества. Том V. Выпуск первый. СПб., 1903. С. 14–43.

Живопись

Н. К. Рерих

В будущем году от живописи можно ожидать только хорошего.

Таково мнение секретаря Общества поощрения художеств, известного своими оригинальными картинами художника Н. К. Рериха.

То, что многими признаётся за упадок в искусстве, г. Рерих не только не считает упадком, а считает прогрессом…

— Я того мнения, что заблуждается не современная художественная молодёжь, — говорил нам г. Рерих, — а скорее шло по ложному пути предыдущее поколение художников. Вспомните Веласкеса, Рембрандта, Левицкого, Боровиковского. Разве они гнались в своих произведениях за сюжетностью, которую так отстаивают многие современные профессора и известные художники? Нисколько. А между тем произведения названных художников остаются до сих пор великими. Я не вижу никаких скачков в искусстве. На мой взгляд, искусство вечно одно и то же, и молодёжь совсем не пропагандирует ничего нового, как думает большинство публики, а ищет известной «образности» в своих произведениях, т. е. именно того, что искони пропагандировали старые художники. Современная молодёжь стремится, на мой взгляд, к чистому искусству, стараясь отбросить от него тот элемент, которым предшествующее поколение, если можно так выразиться, «перегрузило» его… Сейчас большинство публики не понимает молодых художников и считает, что они проповедуют бессмыслицу. Это — явное недоразумение, и я нахожу, что ближайшие задачи будущего — распутать его. Наши деды гораздо лучше понимали искусство. Их не прельщала в живописи анекдотичность, в них жили традиции доивановского и довенециановского периода. Впрочем, и сейчас замечается некоторый поворот во вкусах публики, поворот именно к старому. Понемногу у нас начинают ценить и понимать старых художников, и наряду с этим вырастает любовное отношение к молодёжи… Публика начинает убеждаться, что никакой бессмыслицы молодые художники не преследуют, что то, что они пишут, не есть нечто свалившееся с неба, а все поиски молодёжи имеют свои основания, имеют под собой историческую почву.

— Значит, в будущем публика должна совершенно проникнуться современными течениями?

— Непременно. Я того мнения, что в публике будет расти осмысленное отношение к молодёжи, что в конце концов всем станет ясно, что теперь ищут высших образов искусства, высшей формы, а никак не увлекаются антихудожественными задачами. Разумеется, теперь, как, впрочем, было и всегда, наряду с хорошими есть плохие художники, но я убеждён, что публика сумеет их отличить, как только научится понимать старых художников.

— Но в большинстве обещает что-нибудь хорошее художественная молодёжь?

— Молодёжи свойственно много самостоятельности, что следует от всей души приветствовать. Положим, нынешний академический выпуск нельзя назвать удачным, но не нужно забывать и того, что лучшие русские художники всегда плохо шли в академии и в большинстве не заканчивали курса…

Петербургская газета. 1903. 1 января. № 1. Среда. С. 4.

Две сказки

Дорогому учителю Архипу

Ивановичу Куинджи.

I. Певец. В очень известном и большом городе жил старый царь, вдовец. У царя была дочь, невеста. Царевна далеко славилась и красотою, и разумом, и потому многие весьма хорошие люди желали сосватать её. Среди этих женихов были и князья, воеводы и гости торговые, и ловкие проходимцы, которые всегда толкаются в знатных домах и выискивают, чем бы услужить; были разные люди. Царевна назначила день, когда могут придти к ней женихи и сказать громко при ней и при всех, что каждый надеется предоставить своей жене; царевна была мудрая. Женихи очень ожидали этого дня, и каждый считал себя лучше всех других. Один перед другим хвалились женихи кто именитым родом за тридевять поколений, кто богатством, но один из них ничем не хвалился, и никто не знал, откуда пришёл он. Он хорошо умел петь и рассказывать сказки; его сказки напоминали всем их молодые, лучшие годы; при этом он говорил красиво, и его любили слушать, даже забывая спросить, кто тот певец. И хотя он не был князем, но все женихи обращались с ним, как с равным.

В назначенный день все женихи оделись получше и собрались в палату к царю. Согласно обычаю, женихи поклонились царю и царевне. Никого не пустил вперёд князь древнего рода, за ним слуги несли тяжёлую красную книгу. Князь говорил:

«Царевна, мой род очень знатен. В этой книге вписано более ста поколений…» И князь долго читал в своей книге, а под конец сказал: «И в эту книгу впишут жену мою! Будет она ходить по палатам моим, а кругом будут образы предков весьма знаменитых».

«Царевна, — говорил именитый воевода, — окрест громко и страшно имя моё. Спокойна будет жизнь жене моей, и поклонятся ей люди — им грозно имя моё».

«Царевна, — говорил залитый сокровищами заморский торговый гость, — жемчугом засыплю жену мою; пойдёт она по изумрудному полю и в сладком покое уснёт на золотом ложе».

Так говорили женихи, но певец молчал, и все посмотрели на него.

«Что же ты принесёшь жене своей?» — спросил певца царь.

«Веру в себя самоё», — ответил певец.

Улыбнувшись, переглянулись женихи, изумлённо вскинул глазами старый царь, а царевна спросила:

«Скажи, как понять твою веру в себя?»

Певец отвечал:

«Царевна! Ты красива, и много я слышал об уме твоём, но где же дела твои? Нет их, ибо нет в тебе веры в себя. Выходи, царевна, замуж за князя древнего рода и каждый день читай в его алой книге имя своё и верь в алую книгу! Выходи же, царевна, замуж за именитого гостя торгового, засыпь палаты твои сверкающим золотом и верь в это золото! В покое спи на золотом ложе и верь в этот покой! Покоем, золотом, алыми книгами закрывайся, царевна, от самой себя! Моего имени нет в алой книге, не мог я засыпать эту палату золотом, и куда иду я — там не читают алой книги и золото там не ценно. И не знаю, куда иду я, и не знаю, где путь мой, и не знаю, куда приду я, и нет мне границ, ибо я верю в себя!..»

«Обожди,— прервал певца царь, — но имеешь ли ты право верить в себя?»

Певец же ничего не ответил и запел весёлую песню; улыбнулся ей царь, радостно слушала её царевна, и лица всех стали ясными. Тогда певец запел грустную песнь; и примолкла палата, и на глазах царевны сверкнули слёзы. Замолчал певец и сказал сказку; не о властном искусстве говорил он, а о том, как шли в жизнь разные люди, и пришлось им возвращаться назад, и кому было легко, а кому тяжко. И молчали все, и опустил царь думную голову.

«Да, я верю в себя»,— сказал певец, и никто не смеялся над ним. «Я верю в себя,— продолжал он,— и эта вера ведёт меня вперёд; словно ветер несусь, и ничто не лежит на пути моём. Будет ли у меня золото, впишут ли имя моё в алых книгах, но поверю я не золоту и не книге, а лишь самому себе и с этою верой умру я, и смерть мне будет легка».

«Но ты в полёте своём оторвёшься от мира. Люди не простят тебе. Веря лишь в себя, одиноко пойдёшь ты, и холодно будет идти тебе, ибо кто не за нас — тот против нас»,— сурово сказал царь.

Но певец не ответил и снова запел песню. Пел он о ярком восходе, пел, как природа верит в себя и как он любит природу и живёт ею. И разгладились брови царя, и улыбнулась царевна, и сказал певец:

«Вижу я — не сочтут за врага меня люди, и не оторвусь я от мира, ибо пою я, а песня живёт в мире, и мир живёт песней; без песни не будет мира. Меня сочли бы врагом, если бы я уничтожил что-либо, но на земле ничто не подлежит уничтожению, и я создаю и не трогаю оплотов людских. Царь, человек, уместивший любовь ко всей природе, не найдёт разве в себе любви к совершеннейшей части её — к человеку? Возлюбивший природу не отломит без нужды ветки куста, чтобы не портить красоту его, — и человека ли сметёт он с пути?»

И кивнула головой царевна, а царь сказал:

«Не в себя веришь ты, а в песню свою».

Певец же ответил:

«Песня лишь часть меня; если поверю я в песню мою больше, чем в самого себя, тем разрушу я силу мою, и не буду спокойно петь мои песни, и не будут, как теперь, слушать их люди, ибо тогда я буду петь для них, а не для себя. Всё я делаю лишь для себя, а живу для людей. Я пою для себя, и пока буду петь для себя, дотоле будут слушать меня. Я верю в себя в песне моей; в песне моей — все для меня, вы для меня, песню же я пою для всех! В песне люблю лишь себя одного, песней же я всех люблю! Весь для всех, все для меня — всё в одной песне. В песне слились две любви разногласные и меж них тяготеет сила могучая; или стоит гора великая, а вершина — творчество. И я верю в себя, и люблю себя, и хочу смотреть на любовь. И как пою лишь для себя, а песнью моею живлю всех — так пусть будет вовеки. Поведу жену мою в далёкий путь. Пусть она верит в себя и верою этой даёт счастье многим!»

«Хочу веры в себя; хочу идти далеко; хочу с высокой горы смотреть на восход!..» — сказала царевна.

И дивились все.

И шумел за окном ветер, и гнул деревья, и гнал на сухую землю дожденосные тучи — он также верил в себя.

II. Друг. Гримр, викинг, сделался очень стар. В прежние годы он был лучшим вождём, и о нём знали даже в дальних странах. Но теперь викинг не выходит уже в море на своём быстроходном драконе. Уже десять лет не вынимал он своего меча. На стене висит длинный щит, кожей обитый, и орлиные крылья на шлеме покрыты паутиной и серою пылью.

Гримр был знатный человек. Днём на высоком крыльце сидит викинг, творит правду и суд и мудрым оком смотрит на людские ссоры. А к ночи справляет викинг дружеский праздник. На дубовых столах стоит хорошее убранство. Дымятся яства из гусей, оленей, лебедей и другой разной снеди.

Гримр долгое тёмное время проводит с друзьями. Пришли к нему другие друзья. Пришёл из Медвежьей Долины Олав Хаки с двумя сыновьями. Пришёл Гаральд из рода Мингов от Мыса Камней. Пришёл Эйрик, которого за рыжие волосы называют Красным. Пришли многие храбрые люди и пировали в доме викинга.

Гримр налил в ковш мёду и подал его, чтобы все пили и каждый сказал бы свою лучшую волю. Все говорили разное. Богатые желали почёта. Бедным хотелось быть богатыми. Те, которые были поглупее, просили жизни сначала, а мудрые заглядывали за рубеж смерти. Молодые хотели отличиться в бою, им было страшно, что жизнь пройдёт в тишине без победы.

Гримр взял ковш самый последний, как и подобает хозяину, и хотел говорить, но задумался и долго смотрел вниз, а волосы белой шапкой легли на его лоб. Потом викинг сказал:

— Мне хочется иметь друга, хоть одного верного друга!

Тогда задвигались вокруг Гримра его гости, так что заскрипели столы, и все стали наперерыв говорить:

— Гримр, — так говорил Олав, который пришёл из Медвежьей Долины, — разве я не был тебе другом? Когда ты спешил спасти жизнь твою в изгнании, кто первый тебе протянул руку и просил короля вернуть тебя? Вспомни о друге!

С другой стороны старался заглянуть в глаза Гримру викинг Гаральд и говорил, а рукою грозил…

— Когда враги сожгли твою усадьбу и унесли казну твою, у кого в то время жил ты? Кто с тобою строил новый дом для тебя? Вспомни о друге!

Рядом, как ворон, каркал очень старый Эйрик, прозвищем Красный:

— В битве у Западной Горы кто держал щит над тобою? Кто вместо тебя принял удар? Вспомни о друге!

— Кто спас от врагов жену твою? Вспомни о друге!

— Кто после несчастного боя при Тюленьем заливе первый пришёл к тебе? Вспомни о друге!

— Кто не поверил, когда враги на тебя клеветали! Вспомни! Вспомни!

— Гримр, ты сказал неразумное слово! Ты, уже седой и старый, много видал в жизни! Горько слышать, как забыл ты о друзьях, верных тебе даже во времена твоего горя и несчастий.

— Хочу я сказать вам. Помню я всё, что вы сделали мне; в этом свидетелями называю богов. Я люблю вас, но теперь вспомнилась мне одна моя очень старинная дума, и я сказал невозможное слово. Вы, товарищи мои, вы друзья в несчастьях моих, и за это я благодарю вас. Но скажу правду: в счастье не было у меня друзей. Не было их, и вообще их на земле не бывает. Я был очень редко счастливым; даже не трудно вспомнить, при каких делах.

Был я счастлив после битвы с датчанами, когда у Лебединого мыса мы потопили сто датских ладей. Громко трубили рога; все мои дружинники запели священную песню и понесли меня на щите. Я был счастлив. И мне говорили все приятные слова, но сердца друзей молчали.

У меня не было друзей в счастье.

Я был счастлив, когда король пригласил меня на охоту. Я убил двенадцать медведей и спас короля, когда лось хотел бодать его. Тогда король поцеловал меня и назвал меня лучшим мужем. Все мне говорили приятное, но не было приятно на сердце друзей.

Я не знаю в счастье друзей.

Игерду, дочь Минга, все называли самою лучшею девою. Из-за неё бывали часто поединки, и от них умерло немало людей. А я женою привёл её в дом мой. Меня величали, и мне было хорошо, но слова друзей шли не от сердца.

Не верю, есть ли в счастье друзья.

В Гуле во время веча мне пришло на ум полезное слово, должно быть, Один послал его. Я сказал это слово народу, и меня считали спасителем, но и тут молчали сердца моих друзей.

При счастье никогда не бывает друзей.

Я не помню матери, а жена моя была в живых недолго. Не знаю, были ли они такими друзьями. Один раз мне пришлось увидать такое зрелище. Женщина кормила бледного и бедного ребёнка, а рядом сидел другой — здоровый, и ему тоже хотелось поесть. Я спросил женщину, почему она не обращает внимания на здорового ребёнка, который был, к тому же, и пригож. Женщина мне ответила: «Я люблю и того и другого ребёнка, но этот больной и несчастный».

Когда несчастье бывает, я, убогий, держусь за друзей. Но при счастье я стою один, как будто на высокой горе. Человек во время счастья бывает очень высоко, а наши сердца открыты только внизу. В моём несчастье вы, товарищи, жили для себя.

Только при счастье моём открылось бы сердце ваше ради меня.

Ещё скажу я, что мои слова были невозможными и в счастье нет друга, иначе он не будет человеком.

Все нашли слова викинга Гримра странными, и многие ему не поверили.

Ежемесячные сочинения. 1903. Сентябрь-октябрь. № 9–10. С. 210–214.

Старина

I

Писать о старине, да ещё в защиту её, старо и, пожалуй, скучно для многих. Мы признали значительность и научность старины; мы выучили пропись стилей; мы даже перестали явно уничтожать памятники древности. Мы уже не назначим на продажу с торгов за 28 000 р. для слома чудный Ростовский Кремль с расписными храмами, с княжескими и митрополичьими палатами, как это было ещё на глазах живых людей, когда только случайность, неимение покупателя, спасли от гибели гордость всей Руси. Но всё-таки о старине у нас мало заботятся. Правда, есть и у нас немногие исключительные люди, которые под гнётом и насмешками «сплочённого большинства» всё же искренно любят старину и работают в её пользу, но таких людей мало, и все усилия их только кое-как удерживают равновесие, а о поступательном движении нельзя ещё и думать.

Минувшим летом мне довелось увидать много нашей исконной старины и мало любви вокруг неё.

А между тем, в отношении древности мы переживаем сейчас очень важное время. У нас уже немного остаётся памятников доброй сохранности, не тронутых неумелым подновлением, да и те как-то дружно запросили поддержки. То оказывается неблагополучным Спас на Нередице, то даёт трещины Иван Предтеча ярославский, то бедствуют смоленские стены, и не перечтёшь всех несчастий, да всё с такими первостатейными памятниками.

Только что подойдёшь к делу старины и сейчас же попадаешь на сведения о трещинах, разрушающих роспись, о провале сводов, о ненадёжных фундаментах. Кроме того, ещё и теперь внимательное ухо может в изобилии услыхать рассказы о фресках под штукатуркой, о вывозе кирпичей с памятника на постройку, о разрушении городища для нужд железной дороги. О таких грубых проявлениях уже не стоит говорить, хочется смотреть на них как на гнилой пережиток. Такое явное исказительство должно вымереть само: грубое насилие встретит и сильный отпор. После знаний уже пора нам полюбить старину, и гораздо нужнее теперь говорить о хорошем художественном отношении к памятникам.

Пусть они стоят не величавыми покойниками, точно иссохшие останки, когда-то грозные, а теперь никому не страшные, не нужные, по углам соборных подземелий; пусть памятники не пугают нас, но живут и веют на нас чем-то далёким, может быть и лучшим.

Последовательно прошла передо мною московщина, смоленщина, вечевые города, Литва, Курляндия и Ливония, и везде любовь к старине встречалась малыми, неожиданными островками, и много где памятники стоят мёртвыми.

Грозные башни и стены заросли, закрылись мирными берёзками и кустарником; величавые, полные романтического блеска соборы задавлены кольцом жидовских хибарок. Всё потеряло свою жизненность; заботливо обставленный дедовский кабинет обратился в кладовую хлама. И стоят памятники, окружённые врагами снаружи и внутри. Кому не даёт спать на диво обожжённый кирпич, из которого можно сложить громаду фабричных сараев; кому мешает стена проложить конку; кого беспокоят безобидные изразцы, и до боли хочется сбить их и унести, чтобы они погибли в куче домашнего мусора.

Так редко можно увидать человека, который искал бы жизненное лицо памятника, приходил бы по душе побеседовать со стариною. Фарисейства, конечно, как везде, и тут не оберёшься. А сколько может порассказать старина родного самым ближайшим нашим исканиям и стремлениям.

Вспомним нашу старую (нереставрированную) церковную роспись. Мы подробно исследовали её композицию, её малейшие чёрточки и детали, и как ещё мало мы чувствуем общую красоту её, т. е. самое главное. Как скудно мы сознаём, что перед нами не странная работа грубых богомазов, а превосходнейшая стенопись.

Осмотритесь в храмах ростовских и ярославских, особенно у Ивана Предтечи в Толчкове. Какие чудеснейшие сочетания вас окружают. Как смело сочетались лазоревые воздушнейшие тона с красивейшею охрою. Как легка изумрудно-серая зелень и как у места на ней красноватые и коричневатые одежды. По тепловатому светлому тону летят грозные архангелы с густыми жёлтыми сияньями, и их белые хитоны чуть холоднее фонов. Нигде не беспокоит глаз золото, венчики светятся одной охрою. Стены — это тончайший бархат, достойный одевать дом Божий. И ласкает и нежит вас внутренность храма, и лучше здесь молитва, нежели в золоте и серебре. Посмотрите теперь, как художники сумели использовать всю живописную плоскость. Чего только ни понаписали они, понаписали непосредственно, с верою в своё дело.

Привести в гармонию такие большие площади, справиться с такими сложнейшими сочинениями, как, например, страшный суд у Спаса на Сенях в Ростове, могут только даровитейшие люди. Много надо иметь вкуса, чтобы связать картину таким прекрасным орнаментом. Всё это так значительно, стоит так высоко! Недаром же лучшие реставраторы в сильнейших своих местах могут лишь приблизиться к цельности старой работы, и то редко, всё больше остаются далеко позади её.

Мало мы ещё ценим старинную живопись. Мне приходилось слышать от интеллигентных людей рассказы о странных формах старины, курьёзы композиции и одежды. Расскажут о немцах и других иноземных человеках, отправленных суровым художником в ад на Страшном суде, скажут о трактовке перспективы, о происхождении форм орнамента, о многом будут говорить, но ничего о живописной красоте, о том, чем живо всё остальное.

За последнее время к нам много проникает японского искусства, этого давнего достояния западных художников, и многим начинают нравиться гениальные творения японцев с их живейшим рисунком и движением, с их несравненными бархатными тонами.

Для дела всё равно как именно, лишь бы идти достойным путём; может быть, хоть через искусство Востока взглянем мы иначе на многое наше. Посмотрим не скучным взором археолога, а тёплым взглядом любви и восторга. Почти для всего у нас фатальная дорога «через заграницу»: может быть, и здесь не миновать общей судьбы.

Когда смотришь на древнюю роспись, на старые изразцы или орнаменты, думаешь: «Какая красивая жизнь была! Какие сильные люди жили ею! Как жизненно и близко всем было искусство, не то что теперь, — ненужная игрушка для огромного большинства». Насколько древний строитель не мог обойтись без художественных украшений, настолько теперь стали милы штукатурка и трафарет, и уже не только в частных домах, но и в музеях и во всех общественных учреждениях. Насколько ремесленник древности чувствовал инстинктивную потребность оригинально украсить всякую вещь, выходящую из его рук, настолько теперь процветают нелепый штамп и опошленная форма. Всё вперёд идёт!

II

Не нужно, чтобы памятники стояли мертвы, как музейные предметы. Не хорошо, если перед стариною в её жизненном виде является то же чувство, как в музее, где, как в темнице, по остроумному замечанию де ла Сизеранна, заперты в общую камеру разнороднейшие предметы; где фриз, рассчитанный на многоаршинную высоту, стоит на уровне головы; где исключающие друг друга священные, обиходные и военные предметы насильственно связаны по роду техники воедино. Трудно здесь говорить об общей целесообразной картине, о древней жизни. И не будет этого лишь при одном непременном условии.

Дайте памятнику живой вид, возвратите ему то общее, тот ансамбль, в котором он красовался в былое время, хоть до некоторой степени возвратите, — и многие с несравненно большей охотой будут рваться к памятнику, нежели в музей. Дайте тогда молодёжи возможность смотреть памятники, и она, наверное, будет стремиться из тисков современности к древнему, так много видевшему деду. После этого совсем иными покажутся сокровища музеев и заговорят с посетителями совсем иным языком. Музейные вещи не будут страшною необходимостью, которую требуют знать, купно со всеми ужасами сухих соображений и сведений, а наоборот, отдельные предметы будут частями живого целого, завлекательного и чудесного. Не опасаясь педантичной суши, пойдёт молодёжь к живому памятнику, заглянет в чело его, и мало в ком не шевельнётся что-то старое, знакомое в детстве, а потом заваленное чем-то, будто бы нужным. Само собою захочется знать всё относящееся до такой красоты; учить этому уже не нужно, как завлекательную сказку схватит всякий объяснения к старине.

Как это всё старо и как всё это ещё ново! В лихорадочной работе куётся новый стиль, в поспешности мечемся за поисками нового. И родит эта гора — мышь. Я говорю, конечно, не об отдельных личностях, исключениях, работы которых займут почётное место в истории искусства, а о массовом у нас движении. Не успели мы двинуться к обновлению, как уже сумели выжать из оригинальных вещей пошлый шаблон, едва ли не горший, нежели прежнее безразличие. В городах растут дома, художественностью заимствованные из сокровищницы модных магазинов; в обиход проникают вещи странных форм, часто весьма мало пригодные для употребления! А памятники, наряду с природой, живые вдохновители и руководители стиля, заброшены, и пути к ним засорены сушью и педантизмом. Кто отважится пойти этой дорогою, разрывая и отряхивая весь лишний мусор?

Насильственная стилизация природы, умышленное придумывание новых извивов формы, угловатая громоздкость не создадут стиля.

Необъяснимая гармония жизни и инстинктивных стремлений, свежесть чувства, простота восприятия, начало с чего-то далёкого, а вместе с тем и близкого, — словом, в области общечеловеческих чувствований, во всей жизни лежит настоящий стиль, а никак не в сознательном мудрствовании.

Летом я видел один уголок, почва которого может быть плодотворна для стиля. Спокойная, весёлая работа, изучение исконных народных творческих сил, целесообразные способы труда, наверное, отметят многим замечательным это место. Щедро рассыпанные образчики искусства, общая чистая художественная атмосфера выведут многих талантливых людей из смоленского села Талашкина княгини М. К. Тенишевой. Я ехал туда уже подготовленный увидать нечто значительное, но на деле впечатление оказалось сильнее. Вы видите как ученики, местная молодёжь работает с любовью, наряду со специальной техникой развивая и сторону композиции. Всё это хорошие слова, скажете вы, но когда воочию видишь человека, могущего своими руками изготовить самим сочинённую вещь, начинаешь верить в хорошее, настоящее искусство, знакомое по работам мастеров былых времён.

Могут из предметов обихода исчезнуть аляповатость и тяжесть, будто бы так необходимые для русского стиля, цвета тканей и вышивок могут сделаться опять благородными и ласкающими. И нет тут «нового» стиля, есть здесь отборный музей, есть здесь природа, есть основные народные способы. И всё это в здоровых условиях, среди красивейшего смоленского пейзажа.

Вижу красивый теремок; вижу красильню, где варятся не ядовитые химические комбинации, а травы, кора и коренья. Вижу типичную красильщицу-старуху мордовку в народном уборе, в котором каждая часть восходит за многие века. Полоскала она нитки на реке и несёт на коромысле мокрые длинные пряди их приятнейших густых тонов. Дай Бог селу Талашкину расти и развиваться. Не сомневаюсь, что дорога туда будет знакома многим, и среди художественных центров место его может быть большое.

III

Такие уголки, как Талашкино, — настоящие устои национального развития мысли и искусства; сколько самобытности могут они пролить на обедневший ею народ русский. Только такие посевы могут бороться с гармошкой, пиджаком и фуражкой и со всеми последствиями этих атрибутов. Где песни, где уборы, где вера в себя и в свою землю?

В глухих частях Суздальского уезда хотелось найти мне местные уборы. Общие указания погнали меня за 20 вёрст в село Торки и Шокшово. В Шокшове оказалось ещё много старины. Во многих семьях ещё носили старинные сарафаны, фаты и повязки. Но больно было видеть тайное желание продать всё это, и не в силу нужды, а потому что «эта старинная мода прошла уже».

Очень редко можно было найти семью, где бы был в употреблении весь старинный убор полностью.

— Не хотят, вишь, молодые-то старое одевать, — говорил старик-мужичок, покуда дочка пошла одеть на себя полный наряд.

Я начал убеждать собравшихся сельчан в красоте народных костюмов, что носить их не только не зазорно, но лучшие люди заботятся о создании и поддержании национального костюма. Старик терпеливо выслушал меня, почесал в затылке и сказал совершенно справедливое замечание:

— Обветшала наша старина-то. Иной сарафан, либо повязка, хотя и старинные, да изорвались временем-то, — молодухам в дырьях ходить и зазорно. И хотели бы поновить чем, а негде взять. Нынче так не делают, как в старину; может, конечно, оно и делают, да нам-то не достать, да и дорого, не под силу. У меня в дому ещё есть старина, а и то прикупать уже из-за Нижнего, из-за Костромы приходится, и всё-то дорожает. Так и проходит старинная мода.

Старик сказал правду: нечем поновлять нашу ветшающую старину. Оторвались мы от неё, ушли куда-то, и все наши поновления кажутся на старине гнусными заплатами. Видел я попытки поновления старинных костюмов — в высшей степени неудачные. Если положить рядом прекрасную старинную парчу с дешёвой современной церковной парчою, если попробуете к чудной набойке с её ласковыми синими и бурыми тонами приставить ситец или коленкор, да ещё из тех, которые специально делаются «для народа», — можно легко представить, какая безобразная какофония получается.

Современный городской эклектизм, конечно, прямо противоположен национализму; вместо мало к чему приводящих попыток изобрести национальный костюм для горожан, не лучше ли создать почву, на которой могла бы жить наша вымирающая народная старина. Костюм не надо придумывать; века сложили прекрасные образцы его; надо придумать, чтобы народ мог жить национальным течением мысли, чтобы он вокруг себя находил всё необходимое для этого образа жизни, чтобы священники не сожигали древних кичек, «ибо рогатым не подобает подходить к Причастию», чтобы высшие классы истинно полюбили старину. Отчего фабрики не дают народу красивую ткань для костюмов, доступную, не грубую, достойную поновить старину? Дайте почву и костюму, и песне, и музыке, и пляске. Пусть растёт поэтичная старинная песнь, пусть струны балалаек не вызванивают современных маршей и опер. Пусть и работает русский человек по-русски, а то ведь, ужасно сказать, в местностях, полных лучших образчиков старины, издавна славных своею финифтью, сканным и резным делом, в школах ещё можно встречать работы по образцам из «Нивы». При таких условиях для себя разве сумеет народ сделать что-нибудь красивое? Будет прочная почва — вырастет и доброе дерево. Все знают, сколько цельного и прекрасного сохранили в своём быту староверы. Где только живёт старина, там звучит много хорошего; живут там лучшие обычаи, мало там преступлений. Вот она, старина-то!

В том же Шокшове меня поразила церковь чистотою своих форм: совершенный XVII век! Между тем узнаю, что только недавно справляли её столетие. Удивляюсь и нахожу разгадку. Оказывается, церковь строили крестьяне всем миром и нарочно хотели строить под старину. Сохраняется и приятная окраска церкви, белая с охрой, как на храмах Романова-Борисоглебска. Верные дети своего времени, крестьяне уже думают поновлять церковь, и внутренность её уже переписывается невероятными картинами в духе Дорэ. И нет мощного голоса, чтобы сказать им, какую несообразность они делают.

При такой росписи странно было подумать, что ещё деды этих самых крестьян мыслили настолько иначе, что могли желать строить именно под старину. Положим, это было 100 лет назад.

Тогда сильнее могла действовать старина, и можно себе представить, насколько иной вид имели тогда памятники. Сколько их и совсем безвозвратно погибло с тех пор! И теперь на глазах многих тают целые башни и стены. Знаменитые гедиминовский и кейстутовский замки в Троках пришли в совершенное разрушение. На целый этаж завалила рухнувшая башня стены замка Кейстута на острове. В замковой часовне была фресковая живопись, особенно интересная для нас тем, что, кажется, была византийского характера; от неё остались одни малозаметные остатки, дни которых уже сочтены; из-под них внизу вываливаются кирпичи. Слышно, что замок в недалёком будущем кто-то хочет поддержать; трудно это сделать теперь, хоть бы не дать пищу дальнейшему разрушению. В Ковне мне передавали, что местный замок ещё не так давно очень возвышался стенами и башнями, а теперь от башни остаётся очень немного, а по фундаментам стен лепятся постройки.

В Мерече на Немане я хотел видеть старинный дом, помнящий короля Владислава, а затем Петра Великого. По археологической карте дом этот значится существующим ещё в 1893 г., но теперь его уже нет; в 1896 г. он перестроен до фундамента. Городская башня разобрана, а подле местечка торчит оглоданный остаток пограничного столба, ещё свидетеля Магдебургского права города Мереча, а теперь незначительного жидовского селения. Кое-где видна на столбе штукатурка, но строение его восстановить уже невозможно.

На самом берегу Немана в Веллонах и в Сапежишках есть древнейшие костёлы с первых времён христианства. В Ковне и в Кеданах есть чудные старинные домики, а в особенности один с фронтоном чистой готики. Пошли им Бог заботливую руку — сохранить подольше. Много по прекрасным берегам Немана старинных мест, беспомощно погибающих. Уже нечего там рассказать о великом Зниче, Гедимине, Кейстуте, о крыжаках, о всём интересном, что было в этих местах. Из-за Немана приходят громады песков, а защитника леса уже нет, и лицо земли изменяется неузнаваемо.

На Изборских башнях только кое-где ещё остаются следы узорчатой плитной кладки и рельефные красивые кресты, которыми украшена западная стена крепости. Не были ли эти кресты страшным напоминанием для крестоносцев, злейших неприятелей пограничного Изборска?

Знаменитый собор Юрьева-Польского, куда более интересный, нежели Дмитровский храм во Владимире, почти весь облеплен позднейшими скверными пристройками, безжалостно впившимися в сказочные рельефные украшения соборных стен. Когда-то эта красота очистится от грубых придатков, и кто выведет опять к жизни этот удивительный памятник?

И не перечесть всего погибающего, но даже там, где мы сознательно хотим отстоять старину, и то получается нечто странное. После долгого боя отстояли красивые стены Смоленска, и теперь даже кладут заплатки на них, но зато из старинных валов, внизу из-под стен вынимают песок. Я хотел бы ошибиться, но во время писания этюдов были видны свежие колеи около песочных выемок, а вместо бархатистых дерновых валов и рвов, под стенами бесформенные груды песка и оползни дёрна, точно после злого вражеского приступа. Вот тебе и художественное общее, вот и исторический вид! И это около Смоленска, где песка и свободных косогоров не обнять взглядом. Обыкновенно у нас принято всё валить на неумолимое время, но не время, а люди неумолимы, и время лишь идёт по стопам их точным исполнителем всех желаний.

Вокруг наших памятников целые серии именных ошибок, и летописец мог бы составить любопытный синодик громких деятелей искажения старины. И это следовало бы сделать на память потомству.

IV

Несколько лет назад, описывая великий путь из варяг в греки, мне приходилось между прочим вспоминать: «Когда-то кто-нибудь поедет по Руси с целью охранения наших исторических пейзажей во имя красоты и национального чувства?»

С тех пор я видел много древних городищ и урочищ, и ещё сильнее хочется сказать что-либо в их защиту.

Какие это славные места! Почему древние люди любили жить в таком приволье? Не только в стратегических и других соображениях тут дело, а широко жил и широко чувствовал древний. Если хотел он раскинуться свободно, то забирался на самый верх местности, чтобы в ушах гудел вольный ветер, чтобы сверкала под ногами быстрая река или широкое озеро, чтобы не знал глаз предела в синеющих, заманчивых далях. И гордо, «как сыр», светились на все стороны белые вежи. Если же приходилось древнему скрываться от постороннего глаза, то не знал он границы трущобности места; запирался он бездонными болотами, такими ломняками и буераками, что у нас и духу не хватит подумать осесть в таком углу.

Не знал предела в своих движениях древний человек, и дурное выходило из него, правда, отвратительным, но в хороших проявлениях он оставлял за собою памятники, достойные удивления всех веков, перед чем блекнут самые большие размахи нашего времени, несмотря на все, готовые к услугам, арматуры.

Подле существующих городов часто указывают древнее городище, и всегда оно окажется гораздо красивее расположенным, нежели позднейший город. Знал Трувор, где сесть под Изборском, у Словенского Ручья, и гораздо хуже решили задачу псковичи, перенёсшие городок на гору Жераву. Городище под Новгородом по месту гораздо красивее положения самого города. Рубленый город Ярославля, места Гродненского, Виленского, Венденского и других старых замков — лучшие места по всей окрестности.

Какова же судьба городищ? Цельные, высокие места мешают нам не меньше памятников. Если их не приходится обезобразить сараями, казармами и кладовыми, то непременно нужно хотя бы вывезти как песок. Ещё недавно видел я красивейший Городец на Саре под Ростовом, весь искалеченный вывозкою песка и камня. Вместо чудного места, куда бывало съезжался весь Ростов, — ужас и разоренье, над которым искренно заплакал бы Джон Рёскин.

Если красота, если инстинкт не трогает жестокосердных, то хоть к собственной выгоде не губили бы старины. Пользуйтесь доходом с неё; берите за неё плату. Пусть хоть продаётся зрелище красоты, но пусть оно всё-таки существует. И в этом сознании красоты мы почувствуем, что и в нашей серенькой жизни мы окружены не одними только гнетущими буднями, а много около нас крупного и прекрасного, которому мы не сумели ещё отвести надлежащее место.

В древнем рижском соборе св. Петра, полном гробницами и гербами, послушайте орган в вечернее время, и покажется вам, как наполняется собор тяжёлыми шагами рыцарей, за ними станут искусные цехи, купцы и граждане. Заблестит металл, засверкают парча и нагрудные цепи. Старое, художественное целое отбросит вас далеко от современности, и с высоты, на минуту, взгляните потом на муравейник наших хлопот.

Часто говорится о старине и в особенности о старине народной, как о пережитке, естественно умирающем от ядовитых сторон неправильно понятой культуры. Но не насмерть ещё переехала старину железная дорога, не так ещё далеко ушли мы, и не нам судить: долго ли ещё может жить старина, песни, костюмы и пляски? Не об этом нам думать, а прежде всего надо создать здоровую почву для жизни старины.

До того мы ленивы и нелюбопытны, что даже близкий нам, красивый Псков и то мало знаем. А многие ли бывали в чудеснейшем месте подле Пскова — в Печорах? Прямо удивительно, что этот уголок известен так мало. По уютности, по вековому покою, по интересным строениям мало что сравняется во всей средней Руси. Стены, оббитые литовцами, сбегают в глубокие овраги и бодро шагают по кручам. Церкви XVII века, деревянные переходы на стене, звонницы, всё это, тесно сжатое, даёт необыкновенно цельное впечатление.

Можно долго прожить на этом месте, и всё будет хотеться ещё раз пройти по двору, уставленному странными пузатыми зданиями красного и белого цвета, ещё раз захочется пройти закоулком между ризницей и старой звонницей. Вереницей пройдут богомольцы; из которой-нибудь церкви будет слышаться пение, и со всех сторон будет чувствоваться вековая старина.

Много уже сделано для дела старины, но ещё гораздо больше осталось впереди самой тонкой, самой трудной работы. И особенно теперь важна для нас старина. Только она может быть прочной основой во многих сбившихся отношениях.

Новое время. 1903. 23 декабря / 1904. 5 января. № 9988. Вторник. С. 2–3.

Памятники

Россия с особенной легкостью отказывается всегда от прежних заветов культуры. Весь Петербург полон ужасающими примерами. Далеко ходить не нужно. Для старины мы переживаем сейчас очень важное время. Об этом придется писать еще много раз.

Где бы ни подойти к делу старины, сейчас же найдете сведения о трещинах, о провале сводов, о ненадежных фундаментах. Кроме того, еще и теперь внимательное ухо может в изобилии услыхать рассказы о вандализмах перестроек, о фресках под штукатуркой, о вывозе кирпичей с памятника на постройку, о разрушении городища. О таких грубых проявлениях уже не стоит говорить; хочется смотреть на них, как на пережиток. Такое явное исказительство должно вымереть само: грубое насилие встретит и сильный отпор. После знаний уже пора нам любить старину и время теперь уже говорить о художественном отношении к памятникам.

Пусть они стоят не величавыми покойниками, точно иссхошие останки, когда-то грозные, а теперь никому не страшные, ненужные по углам соборных подземелий; пусть памятники не пугают нас, но живут и веют на нас чем-то далеким, может быть и лучшим.

Что же мы видим около старины? Грозные башни и стены заросли, закрылись мирными березками и кустарником; величавые, полные романтического блеска соборы задавлены кольцом отвратительных хибарок; седые иконостасы обезображены нехудожественными доброхотными приношениями. Все потеряло свою жизненность; заботливо обставленный дедовский кабинет обратился в пыльную кладовую хлама. И стоят памятники, окруженные врагами снаружи и внутри. Кому не дает спать на диво обожженный кирпич, из которого можно сложить громаду фабричных сараев; кому мешает стена проложить конку; кого беспокоят безобидные изразцы и до боли хочется сбить их и унести, чтобы они погибли в куче домашнего мусора.

Так редко можно увидать человека, который искал бы жизненное лицо памятника, приходил бы по душе побеседовать со стариной. Фарисейства, конечно, как везде, и тут не оберешься.

Мы почитаем память близких покойных. Мы заботимся о достойном поддержании их памятников и всего им дорогого. Грех — если родные, близкие всем нам памятники древности будут стоять заброшенными. Не нужно, чтобы памятники стояли мертвыми, как музейные предметы. Нехорошо, если перед стариной в ее жизненном виде является то же чувство, как в музее, где, как в темнице, закрыты в общую камеру разнороднейшие предметы; где фриз, рассчитанный на многоаршинную высоту, стоит на уровне головы, где исключающие друг друга священные, обиходные и военные предметы насильственно связаны по роду техники воедино. Трудно здесь говорить об общей целесообразной картине, о древней жизни, о ее характерности. И не будет этого лишь при одном непременном условии.

Дайте памятнику живой вид, возвратите ему то общее, тот ансамбль, в котором он красовался в былое время, — хоть до некоторой степени возвратите! Не застраивайте памятников доходными домами; не заслоняйте их казармами и сараями; не допускайте в них современные нам предметы — многие с несравненно большей охотой будут рваться к памятнику, нежели в музей. Дайте тогда молодежи возможность смотреть памятники и она, наверное, будет стремиться из тисков современности к древнему, так много видевшему делу. После этого совсем другими покажутся сокровища музеев и заговорят с посетителями совсем иным языком. Музейные вещи не будут страшной необходимостью, которую требуют знать, купно, со всеми ужасами сухих соображений и сведений во имя холодной древности, а наоборот отдельные предметы будут частями живого целого, завлекательного и чудесного, близкого всей нашей жизни. Не опасаясь педантичной сути, пойдет молодежь к живому памятнику, заглянет в чело его и мало в ком не шевельнется что-то старое, давно забытое, знакомое в детстве, а потом заваленное чем-то, будто бы нужным. Само собой захочется знать все относящееся до такой красоты; учить этому уже не нужно, как завлекательную сказку схватит всякий объяснения к старине.

Как это все старо и как все это еще ново. Как совестно говорить об этом и как все эти вопросы еще нуждаются в обсуждениях! В лихорадочной работе куется новый стиль, в поспешности мечемся за поисками нового. И родит эта гора — мышь. Я говорю это, конечно, не об отдельных личностях, исключениях, работы которых займут почетное место в истории искусства, а о массовом у нас движении. Не успели мы двинуться к обновлению, как уже сумели выжать из оригинальных вещей пошлый шаблон, едва ли не горший, нежели прежнее безразличие. В городах растут дома, художественностью заимствованные из сокровищницы модных магазинов и с претензией на новый пошиб; в обиход проникают вещи странных форм, часто весьма мало пригодные для употребления. А памятники, наряду с природой живые вдохновители и руководители стиля, заброшены и пути к ним засорены сушью и педантизмом. Кто отважится пойти этой дорогой, разрывая и отряхивая весь лишний мусор?

Верю: скоро к нашей старине придут многие настоящие люди. Кроме археологических учреждений будут задуманы общества друзей старины. Не скажем больше: “Все спокойно”. Еще раз изгнать культуру мы, наконец, убоимся!

1903

ОР ГТГ, 44/528.

Опубл.: Рерих Н.К. Берегите старину. М., МЦР. 1993.

Иверский монастырь

Как на Севере зеленоватое старое озеро. Причудливое плечо; длинные рога – мысы, глубокие заливы. Волны стучатся по борту, холмами, оврагами, перелесками убегает берег, светлая озимь разбросалась узором, красивы изумрудные краски. Закрывают даль темные релки хвои. Темная, опаленная хвоя; целый бор! Стеной стоит по островам. Много островков. Крестами высятся макушки елей. Светлая кайма берега. Тихий залив. Серое небо. Белые стены монастыря. Грудой белых строений. Синие главы. Красные и зеленые шапки на башнях.

Точно Север. Точно Анзерский скит. С Севера пошла дорога Никона и вернулась на Север. Севером сложились его твердые думы. Широким северным шагом шел он и глаза толпы были ему, как глаза чащи. Северный ветер приносил ему свежесть и обновление. На Валдайском озере увидал Никон кусок Севера. По-прежнему подумалось ему: опять крепли мысли под советы елей и бурунов. Никон любил это озеро. Уезжая из построенного им монастыря, “отходя тоя честные обители, много жалив, яко Адам райские доброты лишаяся: бе бо всеми любимое место, понеже красно зело”.

По плану Афонского монастыря Иверя строен монастырь на Валдае. Приятно здесь не тем, что теперь есть. Приятно подумать путем строителя Никона. В основу здания легла любовь к природе. Этому верится. Этим прощается многое испорченное теперь, этим не замечается многое казенное благолепие. Испорчено много. Погибла вся живопись. Есть отдельные иконы и очень красивые, но и то большинство подчищено. Искажены части многих строений. Вклеились новые хозяйственные постройки. Появились даже палисадники и куртины с фигурами битого кирпича. С трудом можно очистить основу. Но все-таки хорошо.

Все-таки остаются следы 1657 года. Тогда был закончен каменный соборный храм и начала работу типография. Вокруг пятиглавого собора крытая паперть. На полу истертые плиты над могилами игуменов и иноков. По стенам собора несомненно была хорошая живопись. Теперь грубо расписаны угодники. Высокий пятиярусный иконостас. Золотой. Иконы отличного письма, но кое-где уже тронуто. Прочищены фоны и небеса. Отношение фона к изображению все еще не ясно нашим исказителям. За правым клиросом икона Иверской Богоматери. Копия со знаменитой Афонской иконы. Красиво известие о написании этой копии. Афонского Иверского братства иноки так известили царя Алексея Михайловича: “Собрав всю братию, 365 иноков сотворили есьма великое молебное пение, с вечера и до света и светили есьма воду со св.мощами и св.водой, обливали чудотворную икону Пресвятой Богородицы старую Протатскую и в великую лохань ту св.воду собрали и собрав паки обливали новую цку, что сделали всю от кипарисова дерева и опять собрали ту св. воду в лохань и потом служили Святую и Божественную литургию с великим дерзновением. И дали ту св. воду и св. мощи иконописцу... Романову, чтобы ему, смешав св.воду и св.мощи с красками, написати Св.икону.

... Иконописец токмо в субботу и воскресенье употреблял пищу, а братья по дважды в неделю совершали всенощные и литургии”.

Красиво. Если бы и в наших религиозных живописцах было то же тщание и любовь к делу. Опять бы вернулся чудный колорит и смелая убедительность старого письма.

Создание иконы под старинные напевы молитв, среди грозных древних ликов, среди бархата стенописи. Какой подъем! Какое проникновение должно быть. С боку крытой паперти собора – ризница. Там прекрасное Евангелие 1681 года, украшенное финифтью. Есть несколько облачений, крестов и чаш времени Никона.

ОР ГТГ, 44/54.

Опубл.: Рерих Н.К. Берегите старину. М., МЦР. 1993.

Клад

Около большого мыса стояла деревня. Жил в ней бобыль: мужик он был хороший, а только не имел ни кола ни двора. Дело было летом под Иванов день. А в этой деревне ходили слухи, что в лесу сокрыты большие клады. Вот и задумал Петр, так звали мужика, попытать счастья, пойти ночью под Иванов день в этот лес, поискать клады. Отправился он к ворожее и спросил ее, как узнать ему, в каком месте клад сокрыт. Она его и научила, чтоб искал он светящегося цветка папоротника, и из этого цветка выйдет огонечек и поведет его к тому месту, где клад сокрыт. «Только,— прибавила она,— ты лучше и не пробуй это сделать, потому клад тебе в руки прямо не дастся, а будут являться тебе разные чудовища, и если ты их испугаешься, то и огонек пропадет, и клада тебе не отыскать будет». Вот наступила и ночь. Взял Петр заступ, заткнул топор за пояс и отправился в лес. Пришел он к опушке леса, и стало страшно ему, да вспомнил он, что ворожея ему говорила, перекрестился и пошел в лес. Ходил он ходил, нет, нету ничего. Уж хотел он домой воротиться, да вдруг видит блестит что-то между двух кочек. Пошел туда, глядь, цветет папоротник, а цветок так и светится. Подошел он туда, а из цветка-то махонький огонек выскочил и по воздуху так и двигается. Пошел за ним Петр, вдруг на него рысь как скакнет с дерева. Он побледнел, да вспомнил, что надо делать, перекрестился и сказал: «Чур меня. Рассыпься». Глядь, а рысь пропала, как будто ее и не бывало. Идет он дальше, вдруг змей на него ползет, он сказал то же самое, и змей пропал. Идет он дальше, вдруг выходит сам оберегатель клада — лесовик. Петр взял и перекрестил его. Как взвизгнет он и убежал. Идет Петр, и лес перед ним так и расступается. Вдруг огонек остановился и пропал. Подошел туда Петр, взял заступ, начал рыть, рыл-рыл, вдруг заступ ударился обо что-то железное. Он запустил руку и вытащил котелок полон золота и серебра, и пошел домой. Пришел домой, уже светает. На другой день пошел к ворожее и отблагодарил за учение ста рублями. И стал он жить хорошо и расчетливо. А жил тоже в том селе богач. Услышал он про все и задумал на другой день идти тоже в лес отыскать клад. Только пожалел он денег, которые надо было ворожее отдать за учение, а пошел к Петру. А тот купил место, выстроил избу, накупил товаров, открыл лавку, дела у него пошли хорошо. Вот сидит на крылечке, носогрейку покуривает. Как подходит к нему Семен, так богатого мужика звали, кланяется и говорит: «Научи меня, Петр Сидорыч, что надо мне делать, чтоб клад найти. Хочу я тоже попытать счастья». «Что же,— говорит Петр,— если хочешь, так садись, слушай»,— и рассказал все ему по правде по истинной. И пошел Семен в лес. Идет он, нашел и цветок, и разных зверей встречал да говорил им, что Петр его научил, и они рассыпались. Подошел он и к тому месту, где огонек остановился и пропал. Начал рыть, рыл-рыл, вырыл клад. Только хотел взять его, а покажись ему, что воры в его дом залезли и сундук ломают с деньгами. Бросил он клад, хотел домой бежать, а тут в лесу захохотало и закричало: «Испугался, испугался». Вспомнил он, что Петр ему говорил, глядь, а клад уж и пропал. Пошел он домой, начал скучать, запил, пропил имение свое, вошел в долги, и посадили его в тюрьму за долги. Так он в ней и умер.

[Время создания неизвестно]

Рерих Н.К. О Вечном… М.: Республика, 1994.

Все статьи 1903 года воспроизводятся по изданию:
Николай Рерих в русской периодике, 1891–1918. Вып. 2: 1902–1906 / Сост.: О. И. Ешалова, А. П. Соболев, В. Н. Тихонова. — СПб.: Фирма Коста, 2004.

1904 год

Письмо в редакцию

М. г. По поводу статьи моей «Старина» мне пришлось получить много писем самого различного содержания. Одни корреспонденты сообщили новые сведения о плохом состоянии заслуживающих внимания памятников, другие старались уверить, что кое-где находятся люди, понимающие значение старины, третьи выражали признательность за заботу о памятниках красивой старины. Словом, получились лишние подтверждения моего тезиса, что в общем старина никакого места, по-прежнему, в жизни нашей не занимает, и сознание первостепенной важности и красоты наших памятников мало к чему пристаёт, а если и есть кучка людей, действующих сознательно, то их так мало и так они разъединены, что о поступательном движении нечего и думать. Лишь одно из полученных писем дало некоторые надежды на возможность изменения такого положения дела старины. В этом письме высказывались предположения одного губернского земства о земской организации попечений о памятниках. Не знаю, как осуществится эта мысль, но появление её отрадно. Невольно такие же мечтания являются, когда на лошадях колесишь по губерниям на этюдах и на раскопках.

Не такое дело старина, чтобы можно [было] её сдать в археологические комиссии и справлять триумф её обедами археологических съездов. Общегосударственное, всенародное дело должно крепко держаться всею землёю, как основа не только научная, не только художественная, но и одна из основ новой жизни. Мало знать старину, мало изучить её — надо её полюбить и прочувствовать, и подобает земству выступить с этою большою задачею.

Новое время. 1904. 7/20 января. № 10001. Среда. С. 4.

Из путевой книжки художника Н. К. Рериха

Смоленские стены. Про смоленские стены много говорят. Теперь уже можно надеяться, что сооружение Бориса не будет уничтожено, хотя, конечно, восстановление стен и башен в первоначальном виде в мечтания входить не должно. Но если нельзя трогать самих стен, то не запрещено из древних рвов и валов вывозить песок. Вынуть из-под стен почву, а остальное… само время доделает. Вместо чудесного исторического пейзажа — разоренье, а рядом масса песчаных косогоров. Пора уже не только не губить самый памятник, но и не делать гадостей около него.

Изборские стены. На горе Ижоре в 1334 году поставлены псковичами на западной стене рельефные кресты. Не были ли они страшными memento злейшим врагам Изборска — крестоносцам? Стены обваливаются. Много заваленных ходов и тайников.

Труворово городище. Красивейшее место подле Изборска, на берегу оврага — прежде Чудского озера, теперь отступившего на 12 вёрст. Есть следы вала. На кладбище много плитных крестов, вышиною до 3 аршин. Место красивее, чем положение крепости Изборска.

Печоры. Одно из самых лучших мест средней Руси. В 20 верстах от Изборска. Монастырь получил развитие ещё при Иоанне Грозном. Много раз отбивался от литовцев и рыцарей. Замечательный уют. В глубине оврага дворик, уставленный странными разноцветными зданиями. Многие из них уже попорчены и следовало бы их привести в надлежащий вид. Кругом по вершине холмов стены. Интересен вход с огромным образом над воротами. Старая ризница, звонница с раскрашенными часами, пузатые домики с непропорциональными главками дают особое впечатление. Печоры мало знают, да и то большинство не даёт себе отчёта, в каком замечательном месте оно находится.

Никола Мокрый в Ярославле. По расположению, по изразцам, по наличникам одна из замечательных церквей Ярославля. Внутренность уже перемарана исказителями. Пожалуй, та же участь ожидает Ивана Предтечу: есть серьёзные трещины, но если, заделывая их, посмеют тронуть окружающую роспись (особенно, где мало подновлений) — будет вопиющее дело. Талант старых мастеров и время дали такие чудесные сочетания, что не нарушить их сумеет лишь большой художник.

Дом во Пскове. Во Пскове есть несколько старинных домов. Конечно, всё это в пренебрежении. В таких домах кладовые и склады. Ужасно подумать, что записываешь и кто-то будет почитывать, а так как старина никакого места в нашей жизни и понятиях всё-таки не занимает, то и глас будет в пустыне. Какие странные суждения приходится в пути выслушивать от мелкого чиновничества и духовенства — вот враги старины.

Дом в Ковно. Теперь дом в частном владении, когда-то церковь. Фасад чистой готики, очень похожий на фасад знаменитого виленского костёла св. Анны. Наполеон говорил, что перенёс бы его на ладони в Париж. Интересно, разберут ли этот фасад на переделки или дадут ему самому обвалиться, ибо без крыши на ветре он вечно стоять не может.

Полуверка. Остатки колонизации старой Псковской земли. Неведомо, как сохраняется несколько посёлков со своею речью, костюмами и верованьями. В праздники надевают наряды: вся грудь завешана монетами и привесками, посередине огромная серебряная бляха, разбухшая фибула. Сверху белые кафтаны с чёрными прошвами. Православные. Да оградят их от кофточной и пиджачной культуры. С ужасом вспоминаю, [как] некий священник велел пожечь старинные кики, ибо рогатым не подобает подходить к причастию…

Ростов Великий. С трудом верится, чтобы ростовский Кремль на глазах живых людей мог быть назначен на слом с торгов за 28 000 р. Имена Вахрамеева, Шлякова и Титова, хлопотавших о его реставрации, почётны для всякого русского. Уголки Кремля дышат XVII в. Палаты, иераршие теремки (Филарета Никитича), расписные храмы — удивительны по настроению. Конечно, большая часть не только петербургских, но и московских туристов в этом замечательном месте не бывала.

Иллюстрированное приложение к газете «Русь». 1904. 16/29 января. Пятница. С. 2.

Мёртвая петля

Умерла в Париже художница Иванова: покончила с собою с голоду. Умерла не мрачная истеричка, а свежий, влюблённый в работу, способный человек, так описывает покойную г. Яковлев в своём парижском дневнике.

Повеситься на мольберте. Как страшно! Как ужасна должна быть такая весть для художников! Пусть скажут, что это обыкновенный случай, ничего не доказывающий, но в нём есть лишний удар страшного маятника, ещё одно приближение к холодящей догадке.

Жутко становится заглянуть в повседневную жизнь искусства! Если трудна жизнь во всех видах её, то часто жизнь в искусстве — труднейшая. Разные потрясающие факты всегда были, всегда будут, но к последнему времени в искусстве их вырастает чрезмерно. С каждым днём множатся ряды людей самых разнообразных и по дарованию, и по стремлению, у которых вместо жажды искусства один только сверлящий голод хлеба. В оценке художественного труда нарастают случаи самые маловероятные. Нет такой безобразной цены, работать за которую не нашлось бы художника даже с высшим образованием. За 10 рублей пишутся в натуру портреты, за рубли иконы, за копейки иллюстрации и проекты, да ещё под всякими поправками давальца. И как быстро такое положение растёт! Какой незаметной каплей растворяет в себе поддержку правительства и любителей… Художественные школы множатся, положение и значение так называемой художественной промышленности по-прежнему остаётся какое-то нелепое, невыясненное, и куда же идут сотни и тысячи «соблазнённых» в сих школах? Угрюмая, закованная фаланга волочится, цепляясь друг за друга… Смутна их отправная точка, ещё смутнее вдали. И подпихивает их толпа, и чем больше несчастных в искусстве, тем самодовольнее толпа и ещё более ненужными кажутся ей эти странные искатели искусства, толкующие о чём-то красивом.

Твёрдо знает толпа, что искусство — забава. Любители искусства в её глазах граничат с чудаками… И что нам красота? Ищем ли мы её в нашей жизни? Умеем ли мы хотя бы из приличия уважать стремления и поиски красоты? Красота, модность, дороговизна — что же значительнее, что милее для нас? Уже обращается источник духа живого в канаву с тухлою тиной, которую, пожалуй, не худо и засыпать.

Нехорошее в искусстве творится! Нет уважения к искусству. И не видно улучшения; о холодную скалу бьётся всё, что хотело бы изменить положение художества у нас, и стыдно признаться, что ещё деды наши в понимании искусства были куда дальше, нежели мы.

В этом несчастии искусства можно винить академии, можно винить общества и кружки, наконец, самих художников, критику, публику… Всех, от мала до велика, можно винить. Виноваты все, — виноваты как члены государства, человечества; виноваты в том, что утеряли значение искусства, забыли, с чем всегда сочетался расцвет художественной жизни, забыли, что на голом раскалённом железе трава не вырастет и на льду цветы не цветут.

Страшная мёртвая петля захлестнулась в общем сознании искусства и затягивается и душит художников. Это очень большой вопрос. Но за него пора взяться. Надо его исследовать без боязни правды.

Новое время. 1904. 9/22 июня. № 10154. С. 4

Старина на Руси

I

Приятно делиться впечатлениями старины с лицами, сочувствующими этому делу, но обращаться и апеллировать к общественному мнению пока ещё у нас является занятием совершенно бесплодным.

Мы признали значительность и научность старины; мы поучили пропись стилей; мы даже постеснялись и перестали явно уничтожать памятники древности. Мы уже не назначим в продажу с торгов за 28 000 рублей для слома чудный Ростовский Кремль с расписными храмами, с княжескими и митрополичьими палатами, как это было ещё на глазах живых людей, когда только случайность, неимение покупателя спасли от гибели гордость всей Руси⁶.

И ничего больше нашему благополучному существованию не нужно; и никакого места, по-прежнему, в жизни нашей старина не занимает. По-прежнему далеки мы от сознания, что общегосударственное, всенародное дело должно держаться всею землёю, вне казённых сумм, помимо обязательных постановлений.

Правда, есть и у нас немногие исключительные люди, которые, под гнётом и насмешками «сплочённого большинства», всё же искренно любят старину и работают в её пользу, но таких людей мало, и все усилия их только кое-как удерживают равновесие, а о поступательном движении нельзя ещё и думать.

А между тем, в отношении древности мы переживаем сейчас очень важное время. У нас уже немного остаётся памятников доброй сохранности, не тронутых неумелым подновлением, да и те как-то дружно запросили поддержки. То оказывается неблагополучным Спас в Нередице, то даёт трещины Иван Предтеча ярославский, то бедствуют смоленские стены, — и не перечтёшь всех несчастий, да всё с такими первостатейными памятниками. Кстати заметить, о необходимости поддержания высокохудожественного Спаса в Нередице мой голос в печати был едва ли не первым в 1899 году. Теперь слышу, что мечтания оправдываются, — Спас будут реставрировать. Но с каких дел должно начаться это подновление? Прежде всего, Спаса обезглавят; вместо прежней главы на вековые плечи Спаса оденут чистенький медный котелок византийского фасона... Какой ужас! Конечно, эта реставрация могла бы быть целесообразною, и новая глава имела бы не только старые формы, но и старое впечатление, чтобы не нарушилось общее обаяние старины, которое несомненно веет теперь над этим уголком; но на это ли надеяться… этого ли ждать? И ужаснутся мужи новгородские, когда на любимом, свято чтимом Спасе засверкает новенький котелок.

Где бы ни подойти к делу старины, сейчас же попадёшь на сведения о трещинах, разрушающих роспись, о провале сводов, о ненадёжных фундаментах. Кроме того, ещё и теперь внимательное ухо может в изобилии услыхать рассказы о фресках под штукатуркой, о вывозе кирпичей с памятника на постройку, о разрушении городища для нужд железной дороги. О таких грубых проявлениях уже не стоит говорить; хочется смотреть на них, как на гнилой пережиток. Такое явное исказительство должно вымереть само, грубое насилие встретит и сильный отпор. После знаний уже пора нам полюбить старину, и гораздо нужнее теперь говорить о хорошем художественном отношении к памятникам.

Пусть стоят они не величавыми покойниками, точно иссохшие остатки, когда-то грозные, а теперь никому не страшные, не нужные, по углам соборных подземелий; пусть памятники не пугают нас, но живут и веют на нас чем-то далёким, может быть и лучшим.

Минувшим летом мне довелось увидать много нашей исконной старины и мало любви вокруг неё.

Последовательно прошла передо мною московщина-смоленщина, вечевые города, Литва, Курляндия и Ливония, и везде любовь к старине встречалась малыми, неожиданными островками, и много где памятники стоят мёртвыми.

Что же мы видим около старины?

Грозные башни и стены заросли, закрылись мирными берёзками и кустарником; величавые, полные романтического блеска соборы задавлены кольцом жидовских хибарок. Всё потеряло свою жизненность; заботливо обставленный дедовский кабинет обратился в пыльную кладовую хлама. И стоят памятники, окружённые врагами снаружи и внутри. Кому не даёт спать на диво обожжённый кирпич, из которого можно сложить громаду фабричных сараев; кому мешает стена проложить конку; кого беспокоят безобидные изразцы и до боли хочется сбить их и унести, чтобы они погибли в куче домашнего мусора.

Так редко можно увидать человека, который искал бы жизненное лицо памятника, приходил бы по душе побеседовать со стариною. Фарисейства, конечно, как везде, и тут не оберёшься. А сколько может порассказать старина родного самым ближайшим нашим исканиям и стремлениям.

Вспомним нашу старую (не реставрированную) церковную роспись. Мы подробно исследовали её композицию, её малейшие чёрточки и детали, и как ещё мало мы чувствуем общую красоту её, т. е. самое главное. Как скудно мы сознаём, что перед нами не странная работа грубых богомазов, а превосходнейшая стенопись.

Осмотритесь в храмах ростовских и ярославских, особенно у Ивана Предтечи в Толчкове. Какие чудеснейшие сочетания! Как смело сочетались лазоревые воздушнейшие тона с красивейшею охрою! Как легка изумрудно-серая зелень, и как у места к ней красноватые и коричневые одежды! По тепловатому светлому фону летят грозные архангелы с густыми жёлтыми сияниями, а их белые хитоны чуть холоднее фонов. Нигде не беспокоит глаз золото, венчики светятся одной охрою. Стены — это тончайший бархат, достойный одевать дом Божий. И ласкает и нежит вас внутренность храма, и лучше здесь молитва, нежели в золоте и серебре. Посмотрите теперь, как художники сумели использовать всю живописную плоскость. Чего только ни понаписали они, — понаписали непосредственно, с верою в своё дело.

Привести в гармонию такие большие площади, справиться с такими сложнейшими сочинениями, как, например, страшный суд у Спаса на Сенях в Ростове, могут только даровитейшие люди. Много надо иметь вкуса, чтобы связать картину таким прекрасным орнаментом. Всё это так значительно, стоит так высоко. Недаром же лучшие реставраторы в сильнейших своих местах могут лишь приблизиться к цельности старой работы, и то редко: всё больше остаются позади её.

Между прочим, в Ростове мне пришлось познакомиться с молодым художником-иконописцем г. Лопаковым и случилось пожалеть, что до сих пор этому талантливому человеку не приходится доказать своё чутьё и уменье на большой реставрационной работе. Способный иконописец — и сидит без дела, и около старых икон толпятся грубые ловкачи-подрядчики, даже по Стоглаву подлежавшие запрещению касаться святых ликов, — которых в старое время отсылали с Москвы подальше.

Проездом через Ярославль слышно было, что предстоит ремонт Ивана Предтечи: следует поправить трещины. Но страшно, если, заделывая их, кисть артельного мастера разгуляется и по лазоревым фонам и по бархатной мураве. Получится варварское дело, ибо писали эти фрески не простые артельные богомазы, а добрые художники своего времени⁷.

Мало мы ещё ценим старинную живопись. Мне приходилось слышать от интеллигентных людей рассказы о странных формах старины, курьёзы композиции и одежды. Расскажут о немцах и других иноземных человеках, отправленных суровым художником в ад на Страшном суде, скажут о трактовке перспективы, о происхождении форм орнамента, о многом будут говорить, но — ничего о живописной красоте, — о том, чем живо всё остальное.

За последнее время к нам много проникает японского искусства — этого давнего достояния западных художников, и многим начинают нравиться гениальные творения японцев с их живейшим рисунком и движением, с их несравненными бархатными тонами.

Для дела всё равно, как именно, лишь бы идти достойным путём; может быть, через искусство Востока взглянем мы иначе на многое наше. Посмотрим не скучным взором археолога, а тёплым взглядом любви и восторга.

Почти для всего у нас фатальная дорога «через заграницу»; может быть, и здесь не миновать общей судьбы.

Когда смотришь на древнюю роспись, на старые изразцы или орнаменты, думаешь: «Какая красивая жизнь была; какие сильные люди жили ею; как жизненно и близко всем было искусство, не то, что теперь, — ненужная игрушка для огромного большинства». Насколько древний строитель не мог обойтись без художественных украшений, настолько теперь стали милы штукатурка и трафарет. И добро бы в частных домах, а то и в музеях, и во всех общественных учреждениях, где не пауки и сырость должны расцвеч[ив]ать плафоны и стены, но живопись лучших художников, вдохновляемых широким размахом задачи. Насколько ремесленник древности чувствовал инстинктивную потребность оригинально украсить всякую вещь, выходившую из его рук, настолько теперь процветают нелепый штамп и опошленная форма. Всё вперёд идёт.

Продолжение следует.

Зодчий. 1904. 27 июня. № 26. С. 299–301; помещены ч/б фото: с. 299 — Терема в Ростове Великом; с. 300 — Ростов Великий. Терема Кремлёвские; Дверь в старой церкви на Ишне под Ростовом; с. 301 — Церковь на Ишне под Ростовом; Церковь Николы Мокрого в Ярославле. Внутренность испорчена безобразным подновлением.

Старина на Руси

II

Не нужно, чтобы памятники стояли мертвы, как музейные предметы. Не хорошо, если перед стариною в её жизненном виде является то же чувство, как в музее, где как в темнице, по остроумному замечанию де ла Сизеранна, заперты в общую камеру разнороднейшие предметы; где фриз, рассчитанный на многоаршинную высоту, стоит на уровне головы; где исключающие друг друга священные, обиходные и военные предметы насильно связаны по роду техники воедино. Трудно здесь говорить об общей целесообразной картине, о древней жизни, о её характерности. И не будет этого лишь при одном, непременном условии:

Дайте памятнику живой вид, возвратите ему то общее, тот ансамбль, в котором он красовался в былое время, хоть до некоторой степени возвратите. Не застраивайте памятника доходными домами, не заслоняйте его казармами и сараями, — и многие с несравненно большей охотой будут рваться к памятнику, нежели в музей. Дайте тогда молодёжи возможность смотреть памятники, и она наверное будет стремиться из тисков современности к древнему, так много видевшему деду. После этого совсем иными покажутся сокровища музеев и заговорят с посетителями совсем иным языком. Музейные вещи не будут страшною необходимостью, которую требуется знать купно со всеми ужасами сухих соображений и сведений, а наоборот, отдельные предметы будут частями живого целого, завлекательного и чудесного. Не опасаясь педантичной суши, пойдёт молодёжь к живому памятнику, заглянет в чело его, и мало в ком не шевельнётся что-то старое, давно забытое, знакомое в детстве, а потом заваленное чем-то, будто бы нужным. Само собою захочется знать всё, относящееся до такой красоты; учить этому уже не нужно: как завлекательную сказку, схватит всякий объяснения к старине.

Как это всё старо, и как всё это ещё ново! В лихорадочной работе куётся новый стиль, в поспешности мечемся за поисками нового. И родит эта гора — мышь. Я говорю это, конечно, не об отдельных личностях, — исключениях, работы которых займут почётное место в истории искусства, а о массовом у нас движении. Не успели мы двинуться к обновлению, как уже сумели выжать из оригинальных вещей пошлый шаблон, едва ли не горший, нежели прежнее безразличие. В городах растут дома, художественностью заимствованные из сокровищницы модных магазинов с претензией на новый пошиб; в обиход проникают вещи странных форм, часто весьма мало пригодные для употребления. А памятники, наряду с природой, живые вдохновители и руководители стиля, заброшены, и пути к ним засорены сушью и педантизмом. Кто отважится пойти этой дорогою, разрывая и отряхивая весь лишний мусор?

Насильственная стилизация природы, умышленное придумывание новых извивов формы, угловатая громоздкость не создают стиля.

Необъяснимая гармония жизни и инстинктивных стремлений, свежесть чувства, простота восприятия, начало с чего-то далёкого, а вместе с тем и близкого, — словом, в области общечеловеческих чувствований, во всей жизни, лежит настоящий стиль, а никак не в сознательном мудр[ств]овании.

Летом я видел один уголок, почва которого может быть плодотворна для стиля. Спокойная, весёлая работа, изучение исконных народных творческих сил, целесообразные способы труда, наверное, отметят многим замечательным это место. Щедро рассыпанные образчики искусства, общая чистая, художественная атмосфера выведут многих талантливых людей из смоленского села Талашкина княгини М. К. Тенишевой, известной любительницы искусства. Я ехал туда уже подготовленный увидеть нечто значительное, но на деле впечатление оказалось сильнее. Вы видите, как ученики, местная молодёжь, работает с любовью, наряду со специальной техникой развивая и сторону композиции.

Сотнями и тысячами сходятся на работу в Талашкино жители окрестных сёл. Узнают они здесь новые мотивы украшений, научатся теперь уже забытым приёмам работы и далеко разнесут оздоровляющую струю непосредственного художества, проникающего во все тайники обиходной жизни. Это не пустые слова, и когда воочию видишь человека, могущего своими руками изготовить самим сочинённую вещь, начинаешь верить в хорошее, настоящее искусство, знакомое по работам мастеров былых времён.

Могут из предметов обихода исчезнуть аляповатость и тяжесть, будто бы так необходимые для русского стиля; цвета тканей и вышивок могут сделаться опять благородными и ласкающими. И нет тут «нового» стиля; здесь есть отборный музей, есть здесь природа, есть основные народные способы, есть тут прямой путь к бесконечному дальнейшему совершенствованию. И всё это в здоровых условиях, среди красивейшего смоленского пейзажа.

Вижу красивый теремок; вижу красильню, где варятся не ядовитые химические, скоро выцветающие комбинации, а травы, кора и коренья. Вижу типичную красильщицу — старуху мордовку в народном уборе, в котором каждая часть восходит за многие века. Полоскала она нитки на реке и несёт на коромысле мокрые пряди их, приятнейших густых тонов. Дай Бог селу Талашкину расти и развиваться. Не сомневаюсь, что дорога туда будет знакома многим, и среди художественных центров место его будет большое. Приятно сознавать, что иностранные художественные издания уже отвели должное внимание и по достоинству оценили это замечательное явление в русском художестве.

III

Такие уголки, как Талашкино, — настоящие устои национального развития мысли и искусства; сколько самобытности могут они пролить на обедневший ею народ русский. Только такие посевы могут бороться с гармошкой, пиджаком и фуражкой и со всеми последствиями этих атрибутов. Где песни, где уборы, где вера в себя и в свою кормилицу землю?

В глухих частях Суздальского уезда хотелось найти мне местные уборы. Общие указания погнали меня за 20 вёрст в село Торки и Шокшово. В Шокшове оказалось ещё много старины. Во многих семьях ещё носили старинные сарафаны, фаты и повязки. Но больно было видеть тайное желание продать всё это, и не в силу нужды, а потому, что «эта старинная мода прошла уже».

Очень редко можно было найти семью, где бы был в употреблении весь старинный убор полностью.

— Не хотят, вишь, молодые-то старое одевать, — говорил старик-мужичок, покуда дочка пошла одеть полный наряд.

Я начал убеждать собравшихся сельчан в красоте народных костюмов, что носить их не только не зазорно, но лучшие люди заботятся о поддержании национального костюма. Старик терпеливо выслушал меня, почесал в затылке и сделал совершенно справедливое замечание:

— Обветшала наша старина-то. Иной сарафан или повязка, хотя и старинные, да изорвались временем-то, — молодухам в дырьях ходить и зазорно. И хотели бы поновить чем, а негде взять. Нынче так не делают, как в старину; может, конечно, оно и делают, да нам-то не достать, да и дорого, не под силу… У меня в дому ещё есть старина, а и то прикупать уже из-за Нижнего, из-за Костромы приходится, и всё-то дорожает. Так и проходит старинная мода.

Старик сказал правду: нечем поновлять нашу ветшающую старину. Оторвались мы от неё, ушли куда-то, — и все наши поновления кажутся на старине гнусными заплатами. Видел я попытки поновления старинных костюмов — в высшей степени неудачные. Если положить рядом прекрасную старинную парчу с дешёвой современной церковной парчою, если попробуете к чудной набойке с её ласковыми синими и бурыми тонами приставить ситец или коленкор, да ещё из тех, которые специально делаются «для народа», — можно легко представить, какая безобразная какофония получается.

Современный городской эклектизм, конечно, прямо противоположен национализму; вместо ни к чему не приводящих попыток изобрести национальный костюм для горожан, не лучше ли создать почву, на которой могла бы жить наша вымирающая народная старина. Костюм не надо придумывать; века сложили прекрасные образцы его; надо придумать, чтобы народ мог жить национальным течением мысли, чтобы он вокруг себя находил всё необходимое для этого образа жизни; надо, чтобы в области сказаний отошли печальные факты, что священники сожигают древние кички, «ибо рогатым не подобает подходить к причастию». Необходимо, чтобы высшие классы истинно полюбили старину. Отчего фабрики не дают народу красивую ткань для костюмов, доступную, не грубую, достойную поновить старину? Дайте почву и костюму, и песне, и музыке, и пляске. Пусть растёт поэтичная старинная песнь, пусть струны балалаек вместо прекрасных народных мотивов не вызванивают пошлых маршей и вальсов. Пусть и работает русский человек по-русски, а то ведь ужасно сказать: в местностях, полных лучших образчиков старины, издавна славных своею финифтью, сканным и резным делом, в школах ещё можно встречать работы по образцам из «Нивы». При таких условиях разве сумеет народ для себя сделать что-нибудь красивое? Будет прочная почва, вырастет и доброе дерево. Все знают, сколько цельного и прекрасного сохранили в своём быту староверы. Где только живёт старина, там звучит много хорошего; живут там лучшие обычаи, мало там преступлений. Вот она, старина-то!

В том же Шокшове меня поразила церковь чистотою своих форм: совершенный XVII век. Между тем, узнаю, что только недавно справляли её столетие. Удивляюсь и нахожу разгадку. Оказывается, церковь строили крестьяне всем миром и нарочно хотели строить под старину. Сохраняется и приятная окраска церкви, белая с охрой, как на храмах Романова-Борисоглебска. Верные дети своего времени, крестьяне уже думают поновлять церковь, и внутренность её уже переписывается невероятными картинами в духе Дорэ. И нет мощного голоса, чтобы сказать им, какую несообразность они делают.

При такой росписи странно было подумать, что ещё деды этих самых крестьян мыслили настолько иначе, что могли желать строить именно под старину. Положим, это было 100 лет назад.

Теперь же нас — культурнейших — ожидают совершенно иные картины. Несмотря на все запрещения, несмотря на опекуншу старины — комиссию, на глазах многих тают целые башни и стены. Знаменитые Гедеминовский и Кейстутовский замки в Троках пришли в совершенное разрушение. На целый этаж завалила рухнувшая башня стены замка Кейстута на острове. В замковой часовне была фресковая живопись, особенно интересная для нас тем, что, кажется, была византийского характера; от неё остались одни малозаметные остатки, дни которых уже сочтены: из-под них внизу вываливаются кирпичи. Слышно, что замок в недалёком будущем кто-то хочет поддержать; трудно это сделать теперь, хоть бы не дать пищу дальнейшему разрушению. В Ковне мне передавали, что местный замок ещё не так давно возвышался стенами и башнями, а теперь от башни остаётся очень немного, а по фундаментам стен лепятся постройки. На каком основании, по какому праву появляются эти лачуги на государственной земле, неприкосновенной даже для общественных целей?

В Мерече на Немане я хотел видеть старинный дом, помнящий короля Владислава, а затем Петра Великого. По археологической карте дом этот значится существующим ещё в 1893 году, но теперь его уже нет; в 1896 году он перестроен до фундамента. Городская башня разобрана, а подле местечка торчит оглоданный остаток пограничного столба, ещё свидетеля магдебургского права города Мереча — теперь незначительного жидовского населения. Кое-где видна на столбе штукатурка, но старание его восстановить уже невозможно.

На самом берегу Немана, в Веллонах и в Сапежишках есть древнейшие костёлы с первых времён христианства. В Ковне и в Кеданах есть чудные старинные домики, а в особенности один, с фронтоном чистой готики. Пошли им Бог заботливую руку — сохранить подольше. Много по прекрасным берегам Немана старинных мест, беспомощно погибающих. Уже нечему так рассказать о великом Зниче, Гедимине, Кейстуте, о крыжаках, о всём интересном, что было в этих местах. Из-за Немана приходят громады песков, а защитника-леса уже нет, и лицо земли изменяется неузнаваемо.

На Изборских башнях кое-где ещё остаются следы непочатой плитной кладки и рельефные, красивые кресты, которыми украшена западная стена крепости. Не были ли эти кресты страшным напоминанием для крестоносцев, злейших неприятелей пограничного Изборска?

Под толстыми плитными стенами засыпались подземные ходы, завалились тайники и ворота.

Знаменитый собор Юрьева-Польского, куда более интересный, нежели Дмитровский храм во Владимире, почти весь облеплен позднейшими скверными пристройками, безжалостно впившимися в сказочные рельефные украшения соборных стен. Когда-то эта красота очистится от грубых придатков, и кто выведет опять к жизни этот удивительный памятник?

Деревянная церковь на Ишне около Ростова — этот прекрасный образец архитектуры северных церквей, живо переносящий в Олонецкую и Архангельскую губернии, теперь обносится шаблоннейшим заборчиком, вконец разбивающим впечатление тёмно-бурой церкви и кладбища с тонкими берёзами.

И не перечесть всего погибающего! Но даже там, где мы сознательно хотим отстоять старину, и то получается нечто странное. После долгого боя отстояли красивые стены Смоленска, и теперь даже кладут заплаты на них, но зато из старинных валов, внизу из-под стен, вынимают песок. Я хотел бы ошибиться, но во время писания этюдов были видны свежие колеи около песочных выемок, а вместо бархатистых дерновых валов и рвов под стенами — бесформенные груды песка и оползни дёрна, точно после злого вражеского погрома. Вот тебе и художественное общее, вот и исторический вид! И это — около Смоленска, где песка и свободных косогоров не обнять взглядом. Обыкновенно у нас принято всё валить на неумолимое время; но не время, а люди неумолимы, и время лишь идёт по стопам их, как точный исполнитель всех их желаний.

Вокруг наших памятников целые серии именных ошибок, и летописец мог бы составить любопытный синодик громких деятелей искажения старины. И это следовало бы сделать на память потомству.

Зодчий. 1904. 11 июля. № 28. С. 319–322; ч/б фото: с. 321 – Развалины замка в г. Ковно, застроенные заборами и домами; Часть украшений собора в Юрьеве-Польском; Башни в Смоленске (снизу вынимают песок).

Старина на Руси

IV

Несколько лет назад, описывая великий путь из варяг в греки, мне приходилось, между прочим, высказать надежду: «когда-то кто-нибудь поедет по Руси с целью охранения наших исторических пейзажей во имя красоты и национального чувства»!

С тех пор я видел много древних городищ и урочищ, и ещё сильнее хочется сказать что-либо в их защиту.

Какие это славные места!

Почему древние люди любили жить в таком приволье? Не только в стратегических и других соображениях тут дело, а широко жил и широко чувствовал древний. Если хотел он раскинуться свободно, то забирался на самый верх местности, чтобы в ушах гудел вольный ветер, чтобы не знал глаз предела в синеющих, заманчивых далях. И гордо, «как сыр», светились на все стороны белые вежи. Если же приходилось древнему скрываться от постороннего глаза, то не знал он границы трущобности места; запирался он бездонными болотами, такими ломняками и буераками, что у нас и духу не хватит подумать осесть в таком углу.

Не знал предела в своих движениях древний человек, и дурное выходило у него, правда, отвратительным, но в хороших проявлениях он оставлял за собою памятники, достойные удивления всех веков, перед чем блекнут самые большие размахи нашего времени, несмотря на все, готовые к услугам, арматуры. Подле существующих городов часто указывают древнее городище, и всегда оно кажется гораздо красивее расположенным, нежели позднейший город. Знал легендарный Трувор, где сесть под Изборском — у Словенского Ручья, и гораздо хуже решили задачу псковичи, перенёсшие городок на гору Жераву. Городище под Новгородом по месту гораздо красивее положения самого города. Рубленый город Ярославля, места Гродненского, Виленского, Венденского и других старых замков — лучшие места по всей окрестности.

Какова же судьба городищ? Цельные, высокие места мешают нам не меньше памятников. Если их не приходится обезобразить сараями, казармами и кладовыми, то непременно нужно хотя бы вывезти как песок. Ещё недавно видел я красивейший Городец на Саре⁸ под Ростовом, весь искалеченный вывозкою песка и камня. Вместо чудного места, куда бывало съезжался весь Ростов, — ужас и разоренье, над которым искренно заплакал бы Джон Рёскин.

Если красота, если инстинкт не трогают жестокосердных, то хоть к собственной выгоде не губили бы старины. Пользуйтесь доходом с неё; берите за неё плату. Пусть хоть продаётся зрелище красоты, но пусть оно всё-таки существует. И в этом сознании красоты мы почувствуем, что и в нашей серенькой жизни мы окружены не одними только гнетущими буднями, а много около нас крупного прекрасного, которому мы не сумели ещё отвести надлежащее место.

В древнем рижском соборе св. Петра, полном гробницами и гербами, послушайте орган в вечернее время, и покажется вам, как наполняется собор тяжёлыми шагами рыцарей, за ними станут искусные цехи, купцы и граждане. Заблестит металл, засверкает парча и нагрудные цепи. Старое художественное целое отбросит вас далеко от современности, и с высоты, на минуту, взгляните потом на муравейник наших хлопот.

Но нам ли искать красивое? — до того мы ленивы и нелюбопытны, что даже близкий нам красивый Псков и то мало знаем.

Никого не тянет посидеть на берегу Великой перед лицом седого Детинца; многим ли говорит что-нибудь название Мирожского монастыря, куда следует съездить хотя бы для одних изображений Спаса и Архангела в приделах. Старинные башни, рынок под Детинцем, паруса и цветные мачты торговых людей — как всё это красиво, как всё это близко от столицы. Как хороши старинные домики со стильными крылечками и оконцами, зачастую теперь служащие самым прозаическим назначениям, вроде склада мебели и кладовых. И как мало известно большинству, кислому будто бы от недостатка новых впечатлений. Если и Псков мало знаем, то как же немногие из нас бывали в чудеснейшем месте подле Пскова — Печорах? Прямо удивительно, по вековому покою, по интересным строениям мало что сравняется во всей Средней Руси. Стены, об[б]итые литовцами, сбегают в глубокие овраги и бодро шагают по кручам. Церкви XVII века, деревянные переходы на стене, звонницы — всё это, тесно сжатое, даёт необыкновенно цельное впечатление.

Можно долго прожить на этом месте, и всё будет хотеться ещё раз пройти по двору, уставленному странными пузатыми зданиями красного и белого цвета, ещё раз захочется пройти закоулком между ризницей и старой звонницей. Вереницей пройдут богомольцы; из которой-нибудь церкви будет слышаться пение, и со всех сторон будет чувствоваться вековая старина. Особую прелесть Печорам придают полуверцы — остатки колонизации древней Псковской земли. Каким-то чудом в целом ряде посёлков сохранились свои костюмы, свои обычаи, даже свой говор, очень близкий к лифляндскому наречию. В праздники женщины грудь увешивают набором старинных рублей, крестов и браслетов, а середину груди покрывает огромная выпуклая серебряная бляха-фибула.

Издали толпа — вся белая: и мужики и бабы в белых кафтанах; рукава и полы оторочены незатейливым рисунком чёрной тесьмы. Странно подумать, что так близко от нас, презирающих всякую самобытность, ещё уцелела какая-нибудь характерность, и несколько сот полутёмных людей дорожат своими особенностями от прочих. Часто говорится о старине и, в особенности, о старине народной, как о пережитке, естественно умирающем от ядовитых сторон неправильно понятой культуры. Но не насмерть ещё переехала старину железная дорога, не так ещё далеко ушли мы, и не нам судить: долго ли ещё может жить старина, песни, костюмы и пляски? Не об этом нам думать, а прежде всего надо создать здоровую почву для жизни старины, чтобы в шагах цивилизации не уподобляться некоторым недавним просветителям диких стран с их тысячелетнею культурой. А много ли делается у нас в пользу старины, кроме запрещений разрушать её?

Поговорите с духовенством; поговорите с чиновничеством и с полициею и увидите, какие люди стоят к старине ближайшими. Ведь стыд сказать: местная администрация, местные власти часто понятия не имеют об окружающей их старине. Не с гордостью укажут они вам на памятники, близ которых их бросила судьба, и которыми они могут наслаждаться, — нет, они, подобно захудалому мужичонке, будут стараться скорее отделаться от скучных расспросов о вещах, их пониманию не доступных: и карты, и сплетни куда важнее для них всей старины вместе взятой.

Откуда же тут возьмётся здоровая почва? Откуда сюда придёт самосознание? И мы готовы говорить хоть по-африкански, лишь бы не подумал кто, что своё нам дороже чужого. Старшее поколение, не имея в руках археологии русской, которая занимает своё место лишь за последнюю четверть века, мало знает старину; молодёжь почему-то считает старину принадлежностью стариков. И как выйти из этого заколдованного круга? Каким путём удастся нам полюбить старину и понять красоту её — просто неведомо.

Предвижу, что археологи скажут мне: дайте денег, укажите средства, ибо монументальные сооружения требуют и крупных затрат. Но не в деньгах дело; денег на Руси много; история реставрации Ростовского кремля и некоторых других памятников ясно свидетельствует, что если является интерес — находятся и средства, да и немалые. Деньги-то есть, но интереса мало, любви. И покуда археология будет сухо-научною, до тех пор без пророчества можно предсказать отчуждённость её от общества, от народа.

Картина может быть сделана по всем правилам и перспективы, и анатомии, и ботаники, и всё-таки она может вовсе не быть художественным произведением. Дело памятников старины может вестись очень научно, может быть переполнено специальнейшими терминами со ссылками на тысячетомную литературу и всё-таки в нём может не быть духа живого, и всё-таки оно будет мертво. Как в картине весь её смысл существования часто заключается в каком-то необъяснимом словами тоне, в каких-то не поддающихся формуле чёрточках, так и в художественном понимании дела старины есть много не укладывающегося в речи, есть многое, что можно только воспринять чутьём. И без этого чутья, без чувства красот исторического пейзажа, без понимания декоративности и конструктивности все эти разговоры будут нелепой тарабарщиной. Не о лёгком чём-то говорится здесь. Слов нет, трудно не утратить чувства при холодных основах знаний; много ли у нас профессоров-наставников, в которых горит огонь живого слова?.. Часто, раз только речь касается чувства, получается полная разноголосица, но наученным опытом нельзя бояться её, — всегда из массы найдутся немногие, которым чувство укажет правду и на этой правде закопошится общий интерес, а за ним найдутся и средства, и всё необходимое.

Бесспорно, за эту четверть века много уже сделано для дела старины, но оправдания для нас в этом нет, и ещё гораздо больше остаётся впереди работы самой тонкой, самой трудной. И не такое дело старина, чтобы сдать её в археологические и архивные комиссии, и справлять триумф её пышными обедами археологических съездов, да на этом и почить. Всё больше и больше около старины накопляется задач, решить которые могут не одни учёные, но только в единении с художниками, зодчими и писателями.

В жизни нашей многое сбилось, спутались многие основы. Наше искусство наполнилось самыми извращёнными понятиями, и старина, правильно понятая, может быть доброю почвой не только научной и художественной, но и оплотом жизни в её ближайших шагах.

Я могу ожидать вопроса: «Вы дали неутешительную картину дела старины русской, но что же вы укажете как ближайший шаг к нравственному исправлению этого сложного дела?»

Что же мне оставалось бы ответить на такой прямой вопрос? Ответ был бы очень старый: пора русскому образованному человеку узнать и полюбить Русь. Пора светским людям, скучающим без новых впечатлений, заинтересоваться высоким и значительным, которому они не сумели ещё отвести должное место, что заменит серые будни весёлою, красивою жизнью. Пора всем сочувствующим делу старины кричать о ней при всех случаях, во всей печати указывать на положение её. Пора печатно неумолимо казнить невежественность администрации и духовенства, стоящих к старине ближайшими. Пора зло высмеивать сухарей-археологов и бесчувственных педантов. Пора вербовать новые молодые силы в дружину ревнителей старины, — пока, наконец, этот порыв не перейдёт в единодушное, национальное движение, которым так сильна всегда наша могучая Русь.

Зодчий. 1904. 25 июля. № 30. С. 343–346.; ч/б фото: с. 343 — Старая звонница в селе Сыдно под Изборском; с. 344 — Печоры. Ризница и вход в пещеры; Печоры. Старая звонница, испорченная пристройкой; с. 345 — Полуверки под Псковом; Евфросиниевский монастырь в Суздале; Большой фонарь Суздальского собора на 200 свечей. Высота 1 саж. 6 верш.; с. 346 — Двери в церкви Воскресения на Дебрях в Костроме.

Письмо в редакцию

В № 5 «Мира искусства» г. Д. Б. приводит моё письмо «Мёртвая петля», напечатанное в «Новом времени», причём замечает: «Тема не новая... Но на страницах "Нового времени”, да ещё из уст Н. К. Рериха, призыв этот становится знаменательным».

Конечно, тема моего письма была не новая. Конечно, вопросы художественно-прикладного дела, потребности красоты, современное положение выставок и академий... всё это до безобразия старые темы, но, к ужасу, как нужно говорить о них, сколько жевать, твердить. Обсуждать эти вопросы в специальных журналах или кружках сейчас прямо излишне. Искусство подавляется извне всею массою, «сплочённым большинством»; опошляет искусство «общественное мнение». Если и говорят теперь о положении искусства, то прежде всего большой публике, на торжищах, на слободах.

Помещение моего письма «Мёртвая петля» (которое, кстати сказать, толкнуло некоторых читателей, и я получил по поводу его много разнообразных писем), я полагал, показывает, что «Новое время» хоть теперь заинтересовалось живыми и нужными вопросами искусства и не прочь посвятить этому делу хоть несколько заметок. Оказалось, что мои предположения были чрезмерны; продолжение моего письма не печатается, так же, как и заметки о состоянии некоторых памятников старины, только что мною осмотренных. Никакого интереса к этим вопросам газета не имеет и ещё раз заставляет изумляться, как далеки от искусства не чуждые ему редакторы и издатели «Нового времени», самой распространённой газеты, обязанность, казалось бы, которой выдвигать подрывающие в общественном мнении вопросы. Вот и опора на общественное мнение! Трудное время, бедное наше искусство!

Николай Рерих

Талашкино, 25 июля 1904.

Мир искусства. 1904. № 7. С. 141–142. 

Записные листки художника

Талашкино

Обеднели мы красотою. Из жилищ, из утвари, из нас самих, из задач наших ушло всё красивое. Крупицы красоты прежних времён странно стоят в нашей жизни, и ничто не ведут за собою: даже невероятно, но это так. И говорить об этом старо.

Стыдно: в каменном веке лучше, чем мы, понимали потребность и значение украшений, их оригинальность. Лучше и не вдумываться в украшения древности, гончарство, шитьё, резьбу... Проще сожалеть далёкое, дикое время и кичиться прогрессом. 

Красота для нас — пустой звук; непонятный и стыдный. Что-то неподобающее. Не нужна красота там, где живёт всевластная, всезаразительная пошлость; там, где пошлостью и видят, и чувствуют. Не от столиц ждать путей красоты. Не от их одиноких музеев, не от выставок — торжищ искусства. Всё красивое здесь теперь гость случайный. Из этих мехов не бежит живая вода, и может прийти она издалёка, от самой земли. 

Вершина и корень. Венец и основа засветят свет красоты на гибель середине.

Хорошо слова, но нужно дело. Нужен пример. Последнее время уже и у нас есть попытки пробить свежие родники. Сейчас я от родника. Бьёт в нём не сухая подделка под старину, а сила живой красоты, идущей новой дорогой. Тою славною дорогой к новизне, которую проложила старина, и единая основа которой разлита во всех царствах природы: птицы, животные, бабочки, цветы, каменья... Сколько очаровательных красок, сколько новых неиссякаемых линий. Не материала искать нам, а искать чистоту глаза, непосредственность взглядя и свободу руки.

В Кривичах смоленских, на великом пути в греки, есть родник красивого. Совсем особенное это место. Дело широко открыто всему талантливому, всем хорошим поискам. 

Сам Микула вырывает из земли красоту жизни. Крепкою основой ложится красота в жизни земли; освещает убогую жизнь деревни и передаст живое зерно многим поколениям.

Какая радость. Опять нужна красота, опять жизненны украшения, опять горит во всяком деле сознание красивого, чистого, хорошего.

Удивляются успеху села Талашкина. Удивляются «некоторые», чем нравятся, почему расходятся изделия его школы? Но это одно из лучших знамений нашего времени. Такие бреши в плотном строе пошлости дают надежды на будущее. Почему за границей оценили Талашкино? Почему открыты для него сердца нашей лучшей молодёжи? Почему соответствует всё старое, если свободно от предубеждения? Почему верится в будущие шаги дела, в постоянный рост его?

Не может не вызвать сочувствия дело, построенное на истинно культурных началах. Должна чувствоваться основа, проверенная лучшими показателями старины и современного Запада, руководимая не сухим теоретиком, а способным художником, как кн. М. К. Тенишева. Большая её заслуга. Видно, не случайно двинулось и разрослось дело Талашкинских школ и музея, а вынеслось душевною потребностью, сознанием твёрдой и правой почвы.

И зёрна уже растут. Широко расходятся вещи обихода, без фабричного штампа, досужно и любовно сделанные народом. Снова вспоминает народ заветы дедов и красоту и прочность старинной работы. У священного очага, вдали от городской заразы создаёт народ вновь обдуманные предметы. В молодёжи зарождаются новые потребности и крепнут ясным примером. Некогда бежать в винную лавку, некогда горланить и биться, когда нужно разучить поэтические слова пушкинской сказки о Царевне и семи богатырях.

Какое это чистое ликование! Как бегут после работы под вечер от косы и граблей к старинным уборам, как стараются сказать; как двигаются в танцах и играют в оркестре. С какой неохотой встречают ночь и конец. Это уж не слова, а дело со всею паутиною всесторонней красоты, которая даст иной подход ко многим явлениям жизни. Сколько проливается бессознательно красивого, непосредственного.

Только что любовался таким представлением. Был участником шумной радости. Только что опять дивовался вышивкам — выдумки и работы крестьянок; смотрел сильную резьбу Талашкинской школы; опять отдыхал в музее среди превосходных образцов.

Великая радость ожидает Смоленск. Скоро музей из Талашкина поместится в городе в особом доме для общего пользования. Заботливо собраны в этой палате чудная резьба, эмали, иконы, чеканки, шитьё… Между старинными вещами займут должное место работы новейших мастеров, несравненные уники Лялика, Фаллиза, Тиффани и многих других. Богатая палата, княжая палата!

Посчастливилось Смоленску. Лишь бы сумел он как следует обойтись с этим именитым гостем. Первые движения Смоленска неудачны: он предпочитает разрушать свои стены и башни и выгребать песок из-под них, но дать место в башне музею находит негожим.

Дорого сознавать, что и у нас есть широко поставленный родник красоты жизни, крепнущий в неожиданном единении земляного нутра и лучших слов культуры. В стороне от центров, вне наших барышей и расчётов, делается большое дело, хорошее и красивое.

Так вспоминается Талашкино.

28 июля 1904 г.

с. Берёзки

Весы. 1904. № 9. Сентябрь. С. 36–38.

Искусство и жизнь

(Доклад Н. К. Рериха)

Отношение публики к проявлениям современного художественного творчества в настоящее время оставляет желать лучшего. 

Нашим художникам приходится постоянно чувствовать разлад между искусством и действительной жизнью.

Выставки, художественные музеи, студии наших художников, даже уже заслуживших всеобщую известность, никогда не могут похвастаться обилием посетителей.

Ещё печальнее обстоит дело с памятниками русской художественной старины.

Памятники остаются в забросе, разваливаются. И когда-то богатое художественное наследие наших предков проходит бесследно, обращаясь в бесформенные руины.

— Что служит причиной этому печальному явлению?

Ответ на это даёт Н. К. Рерих в своём сообщении: «Из прошлой и настоящей жизни русского искусства», сделанном вчера, 2-го ноября, в собрании членов Общества архитекторов.

— Бесполезно сетовать на достойное сожаления состояние многих памятников русской художественной старины, причина этому – утрата значения искусства в общественном мнении, — говорит Н. К. Рерих. — И с этим приходится считаться.

Искусство забыто у нас.

Искусство считается у нас как бы предметом роскоши, между тем оно составляет существенную часть культуры.

В этом отношении старина стоит выше современности.

Данные Стоглава, дел Иконного Терема, окружных грамот и соборных постановлений свидетельствуют о том внимании и уважении, с каким наши предки относились к искусству. Общее же отношение к искусству настоящего времени выливается в печальные, требующие нового выхода формы.

Указывая на тот факт, что наши выставки не являются показателями истинного отношения публики к искусству, Н. К. Рерих говорит, что и без выставок те немногие любители и ценители живописи, которым дороги задачи искусства, могут приходить в студии любимых художников, чтобы там любоваться проявлениями их художественного творчества.

Потребности к декоративной живописи у нас не существует никакой. Ни общественные здания, ни здания высших учебных заведений у нас не украшаются, как, например, за границей, художественными произведениями.

Вопрос об искусстве у нас больной вопрос, и он назрел и требует исхода.

Доклад вызвал оживлённые прения, в которых приняли участие известный коллекционер-археолог князь Путятин, С. Маковский, Николаев и др.

Председатель собрания И. С. Китнер в заключительной речи указал на желательность и пользу организации и на будущее время таких же заседаний, на которых возбуждались бы вопросы художественного творчества. С этою целью он предложил, чтобы на будущее время такие собрания устраивались совместно с Обществом поощрения художеств.

Предложение это было принято сочувственно всеми присутствовавшими архитекторами.

Петербургский листок. 1904. 3/16 ноября. № 304. Среда. С. 4.

Записные листки художника

Выставка

Спросили любезно:

— Что вы готовите к выставке?

Отвечал:

— Ничего не готовлю к выставке.

Изумились. Может быть, обиделись и, конечно, нашли ответ неискренним. И были правы, ибо могли надеяться на ответ: «Готовлю два–три холста разных размеров». Были правы, ибо жизнь художников теперь разбивается от выставки до выставки, как по школьным семестрам. Скучная жизнь!

Мы любим юбилеи. Нельзя ли узнать точно, когда именно начались художественные выставки на наших основаниях, со входною платою, с агентом продажи. Может быть, истекает прекрасный юбилейный срок выставкам? Следовало бы справить пышное торжество — устроить выставку со всеми её качествами в превосходной степени. Понизить входную плату. Устроить объяснительные чтения. Выдать почётные листы и всякие награды и затем выставки навсегда прекратить. Они расцвели достаточно; столько успели внести в искусство, что надо много поколений, чтобы зараза вся выветрилась.

Начало выставок — начало гибели лучших сторон искусства. Знаем, сколько художников погубила выставка, но который большой талант она создала — неизвестно. Не может помочь росту художника выставка, и, сделанная для толпы, требует она всего, что доступно толпе, всего, что пóшло. Самая печальная сторона искусства — сторона материальная — культ выставки. Никакие жесты и названия не скроют этой стороны, да и, скрывая, делают её ещё более явной.

Выставка может взбадривать. Но взбадривание выставкою — вредный дурман и всегда далеко от интимной радости прекрасного.

На выставках, если и вспыхивает «дерзновение», то совершенно исчезает «набожность» перед искусством своим, необходимое, драгоценнейшее качество всякого свободного творца. Как далеки мы от восторженного проникновения старых мастеров всех родов искусства. И, ужасно подумать, при настоящем положении искусства и главного «благовестителя» его — выставки, нам никак не дойти до того прямого пути, которым шли величаво М. Анджело, Винчи, Челлини, Мемлинг, Ван Эйк, Кранах и многие, многие славные. Ярко свидетельствует о том же наша художественная промышленность; прав Сизеранн, утверждая, что бóльшая часть новых предметов скорее годится на выставку, нежели в жизнь. Туда же, прочь из жизни, хочется отправить и большинство домов в так, к стыду, называемом новом стиле.

Быстрота электрической искры, пронизавшая наше время, подхватила искусство.

Наслаждение искусством на выставке, среди снующей толпы, среди разнородного соседства, среди спеха и звонков закрытия, это ли не знаменательно для времени? Это ли не грозно для искусства и носителей его, тишины и величия? Недаром и плата за такое наслаждение невелика — всего два, три десятка копеек! О чём красноречиво говорят мелочи выставки? — печатание цен произведений, любезный продавец, каталог, взятый на подержание, неуспех иллюстрированного каталога? Страшно.

Помню, прежде многих шокировали аукционы картин Верещагина. Находили это неприличным. Но, право, его следует уважать. Он смело взглянул вперёд. Во всяком случае, без лишних ужимок сказал, что было надобно.

Могут ли быть приличными для художника и серьёзных поисков и другие стороны выставки: желание показаться и выслушать часто необоснованное суждение печати и непрошенных зрителей?

Обойдёмся ли без выставки? Пристально посмотрев, усомнимся в необходимости выставок не только для искусства, но и для художников. Право, у нас так мало людей, бывающих на выставке не по сезону и не по моде, которым искренно нужно искусство. Их так мало, так близки они художникам, так открыт им всегда доступ в рабочие комнаты, где они могут видеть вещи в их действительной обстановке. Если и может крепнуть художник окружающими, то только, если они искренно любят искусство. И не в количестве дело.

Только таким порядком и прежде всего смертью наших выставок может двинуться вперёд общественное мнение, извратившееся до того, что забыли даже, для чего приходят к картинам — наслаждаться или пусто ругать. Ругать и шуметь, купив право на это за тридцать копеек. Уж эти тридцать!

Двинется общее мнение, может быть, вернётся и уважение к искусству. Станет оно опять необходимым. «Почитати художников паче простых человек», как уже давно это было сказано; чем теперь это завалилось, засыпалось?

Говорил о выставках товарищам: большинство сочувствуют и думали так же. Говорил писателям: хотели писать. Последнее время часто слышно о неуспехе выставок. Объясняют: публика устала. Переполнение рынка. Упадок искусства. Много и страшно объясняют. Может быть, правы. Где граница предположениям худого? Но хочется верить и в причину лучшего качества. Не колышется ли морская глубина, и не бегут ли предвестники общего движения? Среди смеха, шумихи не остановимся ли залюбоваться жизнью?

Старый художник К. (хотелось бы назвать имя) сказал: «Если вы к этому пришли, скажу: кто в настоящее время выставляет тот, или несчастный, или глупый. Несчастный, если что-нибудь заставляет его выставить; глупый, если выставляет без нужды». Сказал правдиво и резко.

Летом нашёл стоянку каменного века. На озёрном берегу столетия, ничем не прикрытые, лежали чудные вещи, недалеко от жилья, от столиц: сделаны с заботливою любовью, с редким чутьём обработки и формы.

Для жизни можно было сделать их гораздо грубее и хуже. Но полюбил их древний не ради нужды, не ради выставки, а для них самих непонятным внутренним велением. Хочется после прибоя, песка и морозов бережно завернуть и хранить их.

4 сентября 1904.

Весы. 1904. Ноябрь. № 11. С. 40–42.

Все статьи 1904 года воспроизводятся по изданию:
Николай Рерих в русской периодике, 1891–1918. Вып. 2: 1902–1906 / Сост.: О. И. Ешалова, А. П. Соболев, В. Н. Тихонова. — СПб.: Фирма Коста, 2004.

¹ См. К. А. Неволин . «О пятинах и погостах Новгородских», стр. 180, 192, 290, 291 и др.
² Вероятно, к этому или к последующему типу погребений относились найденные В. М. Вонлярлярским предметы из Крестецкого у., пожертвованные им в Новгородский музей.
³ Такое же коллективное погребение в сидячем положении мною встречено при имении Горы Валдайск. у. в 1900 г. (см. мою статью «К древностям валдайским», стр. 60–68 в «Известиях Имп. Археол. ком.», 1901). Костяки при Горах не имели лишь подстилки-кострища, так как между ними и основным толстым кострищем (древнейшим погребением) было от 2–4 вершков чистого песка, да и самое кострище было слишком толсто (до 5 верш.).
⁴ Müller S. «Nordische Altertumskunde». Strasb. 1897. Band I. S. 51.
⁵ Статья Капитэна в «Обозрении школы антропологии в Париже» (фр.). — Ред.
⁶ Имена Вахрамеева, Титова и Шлякова, проявивших в деле восстановления Кремля благородную инициативу, должны быть почтенны для всякого русского.
⁷ Недавно я узнал, что это дело в руках Археологической комиссии, и живопись храма останется неприкосновенна. Слава Богу!
⁸ Городец на Саре, быть может, представляет не что иное, как первоначальное место Ростова. Раскопка, которую удалось произвести на остатках городища, дала несколько характерных предметов X, XII вв., типа Гнёздовского клада.