1899 год
Искусство и
археология
(Окончание)
Упомянув о важности археологии для высшего вида художества, искусства исторического, необходимо будет сделать как бы маленькое отступление и указать на значение археологии с художественной стороны в современном жизненном обиходе. Постороннему уху такое положение должно показаться совсем странным: ну, какое отношение, кроме общенаучного, может иметь эта мёртвая наука к современной жизни? Между тем значение её — несомненное.
Обитатель пещер в примитивных изображениях припоминает и вырезывает образы зверей на их же костях; на свои любимые предметы утвари и оружия наносит он вначале, быть может, бессознательные линии и зигзаги, из которых образовывается впоследствии орнамент. После этого первоначального подражания видимому и сосредоточения внимания на ближайшей утвари мы замечаем, что во все эпохи жизнь и искусство, полезное и красивое, шли неразрывно, и это прикладное искусство нимало не обесценивает и не понижает его высшего значения, а, напротив, даже поднимает его. Значение прикладного искусства, находящего применение в повседневных предметах будничной жизни, почти уничтожено утилитарным направлением современного фабричного производства, но в последнее время создаётся всё сильней и встречает себе отклик в среде художников.
Относительно национального направления в прикладном искусстве у нас не раз указывал В. В. Стасов. Мамонтовские кустари, оригинальные изделия которых выставляются, между прочим, в Соляном городке, удачно развивают это симпатичное направление. Уже несколько лет, в Парижском салоне Марсова поля и на Мюнхенской международной выставке 1897 года, наряду с картинами, появляются всевозможные objets d’art1, не беспокоя никого и занимая почётное место.
Robert de la Sizeranne в своей прошлогодней книге «Ruskin et la religion de la beauté», воспроизводя художественные взгляды Рёскина, говорит о прикладном искусстве: «Во времена расцвета искусства мастера-художники были ремесленниками и были созданы ими… Всякий художник должен быть и ремесленником. И в то же время, чтобы равенство было восстановлено, всякий ремесленник должен быть художником. Ещё недостаточно, чтобы мыслитель работал, — необходимо также, чтобы работник мыслил... Ремесленник не должен стремиться свести к шаблону дело артиста, но должен добиваться придать художественность своему ремеслу… И если в наше время не видно между резчиками, каменщиками, ковачами, ювелирами, — чудесных мастеров веков великого стиля, это не значит, чтобы подобные ремесленники более не существовали, но только они позабыли своё истинное назначение».
В том же духе выражается в своей статье «Прикладные искусства и повседневная жизнь» поборник художественно-прикладного направления, английский художник Вальтер Крэн. Он пишет: «При системе массового и машинного производства предметы необходимости стали производиться шаблонно, по одной мерке, и тем утратили свою оригинальность, смысл, красоту и привлекательность… Однажды профессор Геркомер пригласил меня с товарищами посетить его виллу. Он хотел нам показать на практике, на предметах им самим исполненных, насколько верна его теория, что все искусства зависят друг от друга и неразрывно связаны между собою… При посещении дома Геркомера меня лично поразил тот художественный и поэтический отпечаток, который хозяин сумел придать каждой вещи, каждому предмету своего домашнего обихода. Убранство стен, каждый стул, каждый камин, каждый подсвечник были сами по себе художественные произведения. И как мало общего имели эти предметы с тем, чтo мы находим в продаже… Движение к такому повороту, вызванное Вильямом Морисом и его талантливыми друзьями, началось с возврата к целесообразности, к самородным, дельным и основательным эскизам, к совершенству и художественности исполнения. А если для этого и заимствуют модели и образцы из прежних блестящих эпох прикладных искусств, то, тем не менее, это движение носит отпечаток свежего, живого и умственного движения, в котором мы видим источник наших надежд и вдохновения... Сознательно или бессознательно действует на всех людей — их окружающее: оно может усилить наше понимание красоты форм, линий и красок, но и, наоборот, оно может до такой степени нас притупить, что мы станем глухи к языку искусств». Кончает Вальтер Крэн свою статью пожеланием, чтобы «наконец наступил переворот, когда новый, свежий дух оживит и вызовет к жизни художественные ремёсла, потому что они-то именно больше всего влияют на проявление и понимание чувств красоты в массе, не говоря уже об их громадном значении для промышленности и торговли».
Действительно, если представить себе, до какой степени прикладное искусство слилось с жизнью и сколь сильное влияние оказывает оно на нас, то станет ясно, какое важное место ему надо отвести. Между тем Бернаэрт (президент Бельгийской палаты депутатов) имел основания открыть недавний Брюссельский конгресс «публичного искусства» — указанием на тo, что это «искусство в наше время теоретически обретается в большом авантаже, а практически никогда ещё не заботились о нём менее, чем теперь». Это правда, пора уже от разговоров перейти к делу. Но как это сделать? Как быть ремесленнику-художнику, ближайшему фактору такого публичного искусства? Где же ему черпать своё вдохновение? Древний египтянин украшал колонны мотивами наиболее знакомых ему, свойственных исключительно Египту, растений: морской розы — лотоса и папируса; база персидской колонны имеет форму опрокинутой чаши, со свешивающимися острыми листьями, на другом типе можно видеть две чаши, соединённые лентою из бус; капитель коринфской колонны изображает корзину, окружённую венком из листьев. Примеры, где бы прикладное искусство древности основывалось на окружающей природе, можно приводить до бесконечности. В самом деле, мотивы природы могут быть бесконечно разнообразны и дадут больше всего сюжетов для будущих художников-ремесленников. Известное роскошное издание «die Pflanze» показывает, какие прелестные орнаментации можно извлекать из самых обыденных растений.
Но прежде, чем художник-ремесленник снесётся непосредственно с природой, ему надо научиться понимать её, развить свой вкус и вкус общества, освежиться от рутины существующего производства. Где же ему искать помощи? Чтo может оказать на него такое освежающее влияние и в то же время не оторвать, не сделать его непонятным для окружающих? В этой нужде, без сомнения, лучший материал дадут ему те отдалённые эпохи, когда имелась в виду не исключительно величина барыша или лёгкость сбыта, когда каждый ремесленник мог претендовать на звание художника, — он работал каждую вещь с любовью, вкладывая в неё весь свой художественный вкус, всё своё врождённое понимание красоты. Мотивы, правильно почерпнутые из этого источника, развивая вкус общества, будут ему всегда понятны и, оживляемые современным творчеством, дадут произведение неотразимого обаяния и несказанной прелести. За примером далеко не пойдём: достаточно вспомнить чудесные васнецовские орнаменты Владимирского собора в Киеве.
Для того же, чтобы изготовляемые предметы были действительно стильно-художественными, не производили впечатления чего-то подделанного, преднамеренного, так же, как и теперь бьющего на моду, необходимо для художника-ремесленника серьёзное ознакомление и изучение бесчисленных памятников минувшего: только археология может помочь ему в этом деле.
Теперь видно, что цитаты и ссылки на прикладное искусство имеют прямое отношение к археологии. Благодаря им, в связи со всем, прежде замеченным, можно придти к заключению немаловажному, а именно, что археология вовсе не такая мёртвая наука, как её понимают в обществе; всякий успех археологии должен быть приветствуем не только учёными, не только художниками, но и всем обществом.
Являясь значительною для обихода, будучи столь важной для высшего вида художества и давая ему неоценённый материал, археология в свою очередь требует от искусства немалого.
Археолог, изучая различные стили, рассматривая предметы древности, рассуждает об их художественности и тем приходит в несомненное соприкосновение с искусством; обширный материал, относящийся до этой стороны отношений археологии к искусству, нас касаться не может, — он входит в историю искусств и в историю культуры.
Затем археолог приходит в ещё более реальное соприкосновение с художеством. Спускаясь в катакомбы и рассматривая еле различимую стенопись, может быть, разрушающуюся на его глазах; исследуя остатки древней мозаики; имея перед собою бесформенный на первый взгляд обломок роскошной статуи; всматриваясь в почерневший лик старинной иконы, — археолог неминуемо задаётся вопросом о древней технике. Ему необходимо знать: как эти предметы производились, как получались краски, как накладывалась смальта; ему это необходимо, чтобы быть готовым сохранить подобные памятники, оживить, реставрировать. Последняя сторона отношений археологии к искусству настолько обширна и интересна, что на ней можно было бы остановиться, — она одна могла бы составить содержание большого предмета, преимущественно теоретического, если бы не было ещё более практических отношений и требований, предъявляемых археологией искусству, в настоящее время всё сильней и сильней о себе заявляющих. Эти последние отношения, в связи, если позволит время, с предыдущими, т. е. с изучением древних технических приёмов, и составят содержание наших занятий.
Все науки, появляясь на свете после того, как обеспечат себе какое бы то ни было существование, конечно, распадаются на два вида. Одни будут находиться в самой тесной связи, зависимости от частной инициативы, от активной помощи и сотрудничества всего общества; напротив, для других общество почти может не существовать: они в нём, кроме самых отдалённых, общежитейских запросов, вовсе не нуждаются. Посадите чистого математика хоть на необитаемый остров и, если только он найдёт достаточное пропитание и материал для изображения своих формул, — это одиночество для него будет даже приятно. Не то скажут в таком положении большинство естественников, историки и др. У них работа будет замедлена и задержана чуть ли не на половину, ибо будет недоставать целой массы сведений, непрерывно поступающих из среды неспециалистов, из общества. Масса черновой работы, незаметно доставляемой обществом, в виде, напр., в археологии — сообщения разных новых фактов и находок, сохранения памятников древности и т. п., всецело ляжет на специалистов и неизмеримо усложнит их задачу.
Из этого следует, что науки, прикованные к природе, поставленные в большую зависимость от частной инициативы, должны иметь с обществом елико возможно прочную связь, должны представлять для него живой интерес, не быть от него чем-то оторванным, чуждым, словом, — каким-то страшным жупелом. Сплошь и рядом приходиться слышать жалобы специалистов на косность окружающей среды, на нежелание общества придти на встречу учёным в тех многочисленных случаях, где только местные жители могут без труда сообщить, сохранить и дать всевозможные указания. Как в других областях, так и в археологии, подобные справедливые замечания раздаются часто, а между тем вина общества уж не такая большая. В редкой иной научной области принимается обществом всякое новое сведение с таким нескрываемым интересом и любознательностью, как в археологии.
Вспомните те огромные толпы любопытных, окружающие всякую более или менее значительную раскопку; вспомните, как быстро распространяются и как долго, целые десятки лет, живут и свято хранятся сообщения археолога о местных древностях. Гигантские, фантастические размеры, обыкновенно принимаемые такими рассказами, свидетельствуют об интересе общества, т. е. о плодородности почвы для полезных посевов. Чтобы этот интерес отнюдь не исчезал, чтобы он рос и воспитывался, необходимо, кроме основательного внутреннего содержания, ещё постоянное совершенствование внешности, как в виде увлекательного популярного изложения (лишь бы не вульгарного), так и в смысле возможно большого, наглядного, изящного воспроизведения иллюстраций.
Из переписки покойного Ив. Ник. Крамского припоминается подходящий славный девиз: «Вперёд, вперёд без оглядки!» Именно этим девизом надо запастись теперь в отношении выполнения всяких художественных запросов! Именно теперь, когда во всём обществе чувствуется некоторая реакция всему материальному, узко утилитарному; когда символизмом и декадентством, если в большинстве случаев и тщетно, стараются отрешиться от прозы обихода, заглянуть повыше, в мир духовный.
Изящное, художественное — вот что просит теперь общество. Если изумляются и пожимают плечами на энтузиастов декадентского творчества, вовсе того не заслуживающего, то, может быть, значительная часть этих почитателей бросается к произведениям такого рода совсем не потому, чтобы они слепо тянулись за модой, совсем не потому, чтобы их вкус был притуплён или отсутствовал, а просто они ищут, рвутся в погоне за художественно-изящным и, видя перед собой какие-то непонятные произведения, думают: не дадут ли хоть те им некоторого удовлетворения.
Такое время надо ценить, дорожить им; стараться по возможности полнее ответить и удовлетворить художественным нуждам всякими способами; и художникам, и самому обществу надо сплотиться, помочь друг другу, чтобы эта освежающая волна не пробежала бесследно!
Может показаться странным: при чём тут, в приготовлениях к прозаическому делу, воспроизведения предметов древности и изучения древних технических приёмов, — разговор о таких более или менее возвышенных предметах? Но суть в том, что как бы наше дело ни было скромно и прозаично, всё же при удачной постановке оно может влить свою каплю в общую художественную чашу, и капля эта может оказаться далеко не дегтярной.
Указанием сперва на значение внешности для общества нисколько не умаляется такое же значение её и для учёных, и всякому учёному легче и приятнее воспринимать какое угодно положение, когда оно изложено живым, образным языком с примерами, и, если надо, иллюстрациями. Возвращаемся к археологии: какую разницу и какие огромные преимущества в каком угодно отношении имеет археологическая статья, снабжённая елико возможно частыми чертежами и рисунками. На каждом шагу встречаются случаи, где одно слово бессильно, где без рисунка ни за что не понять, что именно хочет рассказать автор. Без иллюстрации археологическая статья, можно прямо сказать, не в состоянии вполне достигнуть своей цели.
«Так о чём же тут толковать? Повысить уровень художественного воспроизведения дело хорошее, — скажут, — но разве археологу закрыты пути к художнику? Он сам может ведать лишь теоретически художественную часть, а практической, т. е. руками, может служить художник. Ведь есть же у нас хорошие художники — их-то и привлечь к делу и — «тогда пойдёт всё гладко, и станет всё на место».
Но вот тут-то и liegt der Hund begraben2! Опять надо вспомнить, что руки и голова не могут существовать порознь! Как бы хорош ни был художник, как бы ни был он впечатлителен, каким бы сильным воображением он ни обладал, — всё же он не может вполне заменить археолога уже по тому одному, что он художник, а тот учёный. Вполне естественно, многие требования и принципы археолога должны показаться художнику странными и педантичными. Для современного археолога так необходима строгая точность, а между тем для художника она явится только тяжёлым ярмом, натирающим плечи. Чёткое выполнение деталей, на которых, может быть, построится целая важная гипотеза, представляет для художника скучное стеснение, тогда как археологу — это весёлая работа, ибо он осязает её целесообразность, он твёрдо знает, для чего что должно делаться и что именно значит.
Только сам автор, в данном случае археолог, может одухотворить такое изображение. Словом, положение художника по отношению к археологу в большинстве случаев представляется положением прекрасного пианиста (представим себе такой невероятный пример), которому композитор дал для исполнения рукопись, забыв, переписывая, разбить такты и обозначить темп. Что делать пианисту? Как разобраться в длинном ряде мёртвых для него знаков? Сколько проб и усилий должен он потратить, прежде чем совершенно случайно, может быть, попадёт на мысль автора, но и то приблизительно, — он ведь не может быть вовсе лишён индивидуальности. Такими же загадочными нотами являются для художника чуть приметные детали, которые ждёт от него археолог, и которые при сознательной работе могут быть отмечены легко и свободно, без намёка на скучный педантизм. Таким образом, помощь даже хорошего профессионала-художника, не причастного к археологии, является для неё прямо нежелательной, — это надо заметить и подчеркнуть. Такая помощь должна быть избегаема, что возможно лишь тогда, когда сами археологи будут в достаточной мере располагать основными приёмами художественной техники. А это вполне достижимо.
Если не всякий, как говорят, может быть художником-творцом, то художником-рисовальщиком, копиистом и протоколистом от искусства может быть всякий. Здесь вопрос только практики, ремесла, — иначе говоря, применим принцип: нет — не могу, есть — не хочу. Захотеть же в видах пользы науки есть чего!
В крайнем случае, если археологу почему-либо недосужно самому целиком изобразить требуемые предметы, то, конечно, он может это поручить художнику, но с тем, чтобы потом иметь возможность проредактировать такие изображения (о чём и надо заблаговременно предупредить рисовальщика).
Теперь выяснилось, насколько учёный должен быть причастен художеству. Общее мнение о несовместимости этих понятий может остаться неприкосновенным, ибо учёному незачем быть художником-творцом, — он должен быть художником-копиистом, по старинному выражению, — знать художественное рукоделие, а произмечтательность ему не нужна. Кстати заметить, что в настоящее время протоколизм в искусстве возрос до таких пределов, что даже профессиональные художники подчас занимаются только писанием огромных художественных протоколов, которые закрывают от них высшее назначение их способности. Творчество как бы является некоторою роскошью. Но, кажется, новейшие веяния и идеальные стремления не проходят, по счастью, мимо этой прорухи.
Я слышу резонно, по-видимому, протестующие голоса: «Всё это хорошо, но всё-таки немыслимо. Где же я рисовать буду, когда я и прямой черты провести не могу!» Это классическое доказательство неспособности — ровно ничего не доказывает. Неведомо, кому и зачем потребовалось искусство «проводить прямую черту», когда на то линейки существуют — боязнь техники — вообще чувство преувеличенное и напрасное. Какая такая должна быть техника? Гр. Л. Толстой, хотя в несколько ином смысле, говорит в отношении его искусства будущего: «В этом искусстве не будет требоваться та сложная техника, которая обезображивает произведение искусства нашего времени, но будет требоваться ясность, простота и краткость», и, во избежание недомолвки, мы прибавим ещё предполагаемую художественность, ибо не трудно представить себе картину, написанную просто и кратко и в то же время вовсе не художественно.
Простота, надо думать, понимается Львом Николаевичем не в смысле примитивности и дикости приёма, а как свободное отношение к средствам и способам выполнения. Было бы странно, если бы художник во имя простоты стал игнорировать новейшие открытия и усовершенствования, способствующие развитию его дела. Если в специальном художестве эти принципы краткости и простоты могут ещё вызывать спор, то в нашем случае они безусловны. Несть спасения в сложной, педантичной отделке рисунка; вылощенность обратно пропорциональна художественности. Стоит вспомнить, сколь сильнейшее впечатление производят рисунки, хотя и точные, и детальные, но выполненные свободно, — в них видно разумное, целесообразное движение руки художника. Мёртвые же, словно проплесневелые изображения, про которые говорят «Будто не от руки сделано», вызывают лишь скуку, отвращение и искренние сожаления по адресу их автора. Мучительная тушёвка пунктиром, фабричное лощение контуров и прочая художественная инквизиция вовсе не нужны; напротив, она нежелательна, противна, губительна для вкуса зрителей!
Уверенность в своих силах, непосредственное отношение к натуре и настойчивость — вот необходимые основания. Без них даже при особых способностях дело не может пойти на лад. «Как хочу, так и делаю, а хочу делать так, как вижу, так, как мне представляется, и никто меня не может заставить делать иначе».
Всевозможные правила и предписания должны применяться в самом минимальном размере: недаром называют искусство беззаконным! Чуть где закон, норма, рецепт — там искусство ёжится и в сторонку хоронится. Надо обладать некоторым запасом сведений о художественных принадлежностях и материале; необходимо понятие перспективы и несколько практических знаний, облегчающих и ускоряющих самую работу, но приём работы, т. е. именно техника, — не должна быть слепо навязана: она должна вырабатываться сама, вследствие практики, сообразно индивидуальности каждого; иначе — какие же могут быть разговоры об оригинальности, субъективности, об отражении личности автора на работе, когда ему свои личные особенности приходится впихивать в совершенно чужую колодку, то тесную, то слишком свободную. Впрочем, такая техническая колодка — понятие очень растяжимое, и для многих она не более как форма для мороженого, без которой оно развалится.
Художник Ingres, входя в класс и видя, что ученики занимаются копировкою гипсовой анатомической фигуры, разбивал её палкою; он говорил, что «слишком много знания вредит искренности рисунка и может уклонить от передачи характерного выражения, побуждая создавать лишь банальное изображение одной формы». Ещё Леонардо да Винчи писал, что «художник будет создавать произведения низкого достоинства, если он сделает для себя отправным пунктом произведения других художников. Но если он будет исходить от предметов природы, — он будет давать хорошие плоды». Такие же соображения приложимы как к картине, так и при воспроизведении самого пустяшного предмета.
Чтобы не было неправильных толкований, заметим, что слова о свободной технике, как в картинах, так и во всех художественных работах, не надо понимать в смысле безалаберности и беззаботного марания: подчас выполнить что-либо широко и размашисто, но с соблюдением всех прочих требований, — будет потрудней, нежели изобразить то же самое гладенько и прилизанно. Ведь в произведениях искусства не нюхают красок и не изучают технику при помощи лупы, а берут общее впечатление: для этого у каждой картины есть своя точка зрения — расстояние не менее двух её наибольших измерений (конечно, в расчёт берётся нормальный глаз). Зализанная же техника, притягивая к себе большинство зрителей, всегда ставит их в неверное положение, заставляя смотреть под неправильным углом. Нередко приходится слышать: «Надо писать возможно натуральнее, так, чтобы чем ближе подходить к картине, тем большее количество мелочей можно было увидать; тем определённее должны выступать все детали, — совсем как в природе». На первый взгляд вовсе не заметно крупного недоразумения, скрытого в таком требовании. Ведь оно приложимо лишь к изображениям в натуральную величину или более натуральной; в изображениях же, обыкновенно практикуемых, т. е. менее натуральной величины, такое соображение будет противоречить физическим законам: при уменьшенном росте фигуры часто бывают изображены детали, которые можно наблюдать, лишь подойдя к объекту вплотную. О технике, пожалуй, пока будет достаточно, если скажем, что, при всей субъективности, она не должна быть неподвижна; она должна беспрестанно изменяться, сообразно духу изображаемого предмета. Нельзя одним способом выполнить такие разнокалиберные сцены, как из третичной формации, из жизни древнего славянства, из античного мира или современные военные эпизоды. Будет не ладно, если молот каменного века кто-либо изобразит точно таким же приёмом, как и безделушку вычурного рококо. В чем же должна быть разница? Этого не подвести под параграфы — это дело искусства.
Таким образом, идеал техники будет формулироваться довольно своеобразно: техника совершенна, когда её не заметно. Действительно, если автор во имя содержания будет пренебрегать техникой, то она, безобразной вуалью своего убожества, заслонит от зрителя суть изображённого, и произведение, в лучшем случае, окажется лишь «благими начинаниями» (по выражению Крамского). Будет же технике отведено слишком значительное место, опять-таки она, своим лоском и замысловатостью, отвлечёт внимание зрителя от сущности. Надо думать, немалым оскорблением для художника является отзыв об исторической картине, полной серьёзного содержания, — что особенно хорошо переданы мрамор, резьба по дереву, или похвала портрета, — что замечательно передан узор брюк.
Техника, отнюдь, не должна быть чересчур примитивна, но и не должна быть вычурна, лезть в глаза; пусть будет она вполне подчинена содержанию изображения, словом, представляет из себя не более как средство, и только средство.
Против художественного ручного воспроизведения может явиться один значительный оппонент — фотография. Он может сказать: «К чему все эти жалкие слова? Для чего потревожен целый ворох великих теней? — когда дело обстоит чрезвычайно просто». Незачем археологу утруждать художников, насилуя их своими специальными требованиями; незачем археологу тратить время на приобретение совершенно излишнего знания художественно-технических приёмов! Несколько, легко приобретаемых, сведений, сопряжённых с небольшим расходом рублей в 30–40 на покупку аппарата с принадлежностями, — и вопрос разрешён очень просто. Со всякой фазы исследования, со всякого предмета, археолог может иметь, хотя и небольшие, но достаточно контрастные, отчётливые снимки. Фотография даст ему подробности, простому глазу не приметные. При вскрытии саркофагов, склепов, где предметы, под влиянием воздуха, почти моментально разрушаются, и от руки нет возможности их зарисовать, — единственным спасением явится моментальный снимок, если надо, при вспышке магния. При издании археологической работы, фотография неизмеримо упрощает дело, ибо воспроизводить можно прямо со снимков фототипическим способом: «И из-за чего было огород городить?» — победоносно заключит фотография свои возражения.
С такой оппозицией приходится считаться. Ведь только что было сказано, что нельзя брезговать новейшими открытиями и усовершенствованиями, служащими на пользу дела. Чтобы избежать нареканий в пристрастии, посмотрим, что говорят о фотографии люди, вне искусства стоящие; посмотрим, может ли фотография выполнить художественные требования, положенные в основу всему сказанному? Какое место должна занимать она в вопросах, касающихся искусства, как в нашем случае?
Г-жа Манассеина говорит о фотографии: «Фотография в своих произведениях всегда является только бездушным, сухим ремеслом, и никогда не может дать нам строго художественного портрета… Фотография является рабским копировщиком природы, неспособным к тому же уловить и понять основное значение каждого явления. Между тем, понятно, что для того, чтобы уразуметь и уловить основной характер лица или местности, или какого-либо другого явления, мы должны внимательно проследить, изучить его во всевозможных фазах, а не копировать его только в данную мимолётную единицу времени… Стоит только внимательно просмотреть подобного рода фотографии (т. е. снимки профессора Марея для изучения различного рода движения), чтобы понять, насколько фотография, при всём её ремесленном совершенстве, далека от какой бы то ни было художественности». Дю-Буа-Раймон, в своей речи при чествовании памяти Лейбница, отзывается о фотографии в том же духе. (Конечно, бывают и исключения действительно художественного достоинства, но процентное отношение их слишком ничтожно и получаются они почти случайно.) Это говорится о самой фотографии, о непосредственных снимках, а что же теперь сказать о механическом воспроизведении с них, о фототипии?
Все наложенные краски придётся сгустить, по крайней мере, в 2 раза, чтобы достойно подчеркнуть всю прото-антихудожественность этих воспроизведений, в таком изобилии заполонивших страницы наших иллюстрированных изданий. Если сама фотография является чем-то бездушным, мёртвым, то репродукция её будет чем-то разлагающим, и, при стремлении к повышению художественного уровня, должна быть выкинута за борт в первую голову. Самый плохонький офортик или цинкография всё же художественнее самого лучшего воспроизведения с фотографии. Насколько противно и далеко от природы лицо, покрытое всякими косметиками, настолько воспроизведение с фотографии чуждо искусству. Кроме своей антихудожественности, фототипический способ не отвечает и коренным археологическим требованиям; А. А. Спицын, в своей недавней статье «Разбор, обработка и издание археологического материала» — говорит о фототипическом способе воспроизведения, что (он) «передаёт предметы с механическою точностью, но он не передаёт деталей и представляет вещи во всей степени их разрушения и порчи; мелкие предметы при нём особенно много теряют. Поэтому старый литографический способ издания археологических коллекций, не представляющих художественного интереса, в теории до сих пор остаётся наилучшим. Но он неудобен тем, что для него трудно найти хорошего мастера и отчасти тем, что способ этот значительно медленнее».
Лишая фотографию самостоятельного значения, её никак нельзя изгнать вовсе из художественного обихода, и, конечно, В. В. Стасов совершенно прав, говоря, что без фотографии живопись не могла бы достичь современного уровня. В некоторых случаях нашего дела она действительно незаменима — иногда она может подчеркнуть подробности, для глаза незаметные, при вскрытии гробниц, — только посредством фотографии можно запечатлеть первоначальный вид открывшегося. Но ведь это не более как служебные детали самого низшего ранга. Вообще, при работе археологу не худо иметь при себе небольшой аппаратик, который хотя и потребует более тщательного ухода, нежели альбомчик, но может значительно увеличить запасы сырого материала.
Отправляется археолог на работу. Прежде всего ему придётся набросать план и рисунок местности и самого исследуемого памятника. Подобные наброски не худо подкрепить и моментальными снимочками — себе для памяти. Затем потребуются чертёж профиля, снятие кальки или даже копии красками и слепок. В этих предварительных художественных работах могут оставаться некоторые художественные прорехи, — ведь и художнику не требуется заносить свои данные в окончательном виде; эти заметки — своего рода записная книжка, разбираться в которой, кроме самого автора, никому не предстоит; записки в ней будут ясны только писавшему, для постороннего же они окажутся, быть может, только кучей бесформенных штрихов или пятен.
Другие требования должны быть при последующей работе, когда археолог, возвратившись, начинает суммировать добытые данные, составлять отчёт, приготовлять к изданию. Тут уже всякая активная помощь фотографии должна быть оставлена. Беглые путевые наброски придётся перерисовать, облечь в удобопонятную форму. При печатании и работе археологу придётся столкнуться с механическими способами воспроизведения, с автотипией и проч., литографией и другими, даже, может быть, с хромолитографией.
Кроме того, при составлении отчёта и помещении добытого материала в какое-либо древнехранилище, археологу не миновать также и скульптуры. О чём бы ни шла речь — об изваянии ли, о городище, о кургане, о катакомбе — во всех случаях никакое полное описание, снабжённое всевозможными чертежами и рисунками, не может дать такого полного, наглядного представления, как лепная модель. Обыкновенно практикуемые модели из бумажной массы недостаточно художественны и изящны, к тому же требуют более ремесленной, нежели художественной обработки. В начале настоящего года мною были представлены в Археологическое общество модели, вылепленные из глины и раскрашенные обыкновенными масляными красками. При необычайной дешевизне и простоте производства, они, смею думать, более отвечают требованиям художественности, причём дают достаточное представление об изображённом предмете. В настоящее время эти модели направлены Археологическою комиссией в Московский Исторический музей.
Отмеченные нужды вполне определяют состав наших будущих занятий. Из названия занятий видно, что практическая работа должна стоять на первом плане, ибо какое же изучение техники без практики? Теоретически изучить технику — дело не особенно полезное и пригодное!
Практические занятия должны прежде всего выразиться в рисовании и лепке. Рисование должно быть самое разнообразное. Кроме рисования с костей и предметов древности на обыкновенной бумаге пером и карандашом, необходимы практика и ознакомление с рисованием на различных цинкографических тоновых и белых бумагах. Если мы возьмём объектом такой работы предметы, предназначенные для тех или других археологических изданий, то лучшие из рисунков могут идти в печать, причём мы будем в состоянии воочию убедиться в целесообразности практиковавшихся приёмов работ. Это наглядное изучение очень полезно, ибо результаты репродукции рисунков на цинкографических бумагах нередко бывают самые неожиданные: еле заметные штрихи, при переводе на клише, выходят слишком резкими, места же, поражавшие на оригинале своей отчётливостью и чистотой, представляют иной раз грязные пятна.
Конечно, всё это зависит не только от самой работы, но также и от обработки клише и самого печатанья. За границей в хорошей мастерской сумеют воспроизвести какой угодно оригинальный рисунок, но у нас это дело обстояло пока далеко не так блестяще, с чем и приходится считаться. Надо мне было как-то получить клише с фотографии одного эскиза, написанного в тёмных тонах. Несколько наших мастерских отказались от этого, уверяя, что — или надо положить резкую ретушь, или получится самая безобразная грязь. Пришлось послать за границу. Там воспроизвели прекрасно. При случае я заметил об этом в нашей русской мастерской: «Помилуйте, так ведь это за границей!» — со стоическим хладнокровием признались мне в собственной дикости. Общество поощрения художеств заводит теперь художественно-печатную мастерскую; авось, она окажется в силах подать соответствующий пример!
При рисовании для изданий мы, как увидим впоследствии, обратим особое внимание на сравнительно редко практикуемый способ рисования предмета в натуральную величину, независимо от его размеров: чем больше предмет, тем грубее и интенсивнее штриховка. Такой способ имеет 3 преимущества: в самом способе рисования; в особом изяществе уменьшенного воспроизведения; в том, что оригинал не должен оставаться в подготовительных к изданию папках и может занимать самостоятельное место в музеях. Детально с этим способом познакомимся на практике.
После рисования я предложил бы сделать пробы письма красками, акварелью и даже масляными. Материалом для такой работы явились бы, кроме предметов древности, некоторые виды и копирование заставок и миниатюр. Иметь при себе маленький, чрезвычайно портативный набор акварели и ящичек масляных красок — право, не повредит работе. Если вместо карандашного рисунка дать набросочек красками, оно много оживит отчёты и описания. В отношении же характерного тона почвы, качества и породы камня, окраски растительности — набросочки красками незаменимы и очень важны.
Затем остаётся нехитрое дело чертежа и снятие кальки. При практической лепке было бы интересно приготовить несколько цветных моделей курганов с разрезом и городищ. Ваяние небольших крестов древнего типа и каменных баб могло бы доставить достаточный материал для практики в этом направлении. Слепки и оттиски из бумажной массы могут завершить необходимое знакомство археолога с художественным производством.
Само собой, что без участия слушателей подобные занятия осуществиться не могут: тут мало слушать и приобретать сведения — надо также и делать, и применять их на деле, потому что, повторяю, изучение техники без практики мало к чему приведёт. По качеству предмета, самый план занятий находится в теснейшей связи от того или иного желания участников.
Теоретическая часть наших занятий должна будет ограничиться лишь общими сведениями. Хотелось бы по возможности рассмотреть положение художественно-археологического дела за границей, древнее живописное дело, в связи с реставрацией и резервацией его, основы мозаики, понятие перспективы и дело печатное. Для лучшего усвоения этих сведений неизбежно были бы очень желательны две или три экскурсии: напр., в Мозаическое отделение Академии художеств или в частную мозаичную мастерскую академика Фролова, в формоторскую мастерскую и в художественно-печатную.
Конечно, слишком трудно указать наперёд, что мы успеем сделать и в каком размере; невозможно предугадать правильное отношение практической части к теоретической. Это может выясниться лишь со временем, в зависимости от интереса лиц участвующих и от всяких внешних обстоятельств. Но как бы то ни было, сущность нашего предмета, выходя за пределы узко-утилитарных стремлений, как кажется, имеет достаточное основание, чтобы надеяться заполнить намеченные рамки соответствующею картиною и верить: настоящий предмет не явится балластом в археологии, так что, говоря о нём, можно будет когда-нибудь сказать словами французской поговорки: je ne propose rien — j’expose3.
Искусство и художественная промышленность. 1899. Январь–февраль. № 4–5. С. 251–266.
Р. Изгой (Псевдоним Н.К. Рериха)
С.-Петербург, 16-го декабря 1898 г.
Большая статья в искусстве — целесообразное руководительство и подходящая окружающая среда. Иной раз нужная искорка сидит в человеке где-то так далеко, прикрытая таким слоем всякой всячины, что откопать и раздуть её может только стечение всевозможных счастливых обстоятельств. Бывает, не попадёт человек в должное общество, кто-нибудь грубою рукою переворошит его внутренний жар и холодной золой засыплет горячие угли, а они могли бы со временем разгореться, согреть и осветить многое. Бывает и так, что если и раздуют огонь, то сделают это слишком уж неумело, попросту говоря — чужою спичкою засветят его. Мастер же дела подойдёт осторожно, всмотрится в золу, слегка её пошевелит, поглядит, в каком угольке тлеет ещё, чтобы раздуть огонь индивидуальный, свойственный именно этому костру; кто на чтo способен, чтo в ком лежит — отгадает лишь знаток, а насколько немногие обладают этими качествами.
В счастливое положение попал, например, А. Борисов, недавно временно вернувшийся с Крайнего Севера. Уроженец Севера, он любил свою родину, подмечал её малоизвестные красоты (мотивы величавые, полные настроения) и всё более и более проникался мыслью когда-нибудь дать полную и правдивую картину Севера. Он выдвинулся за последние 3 года; на ученических выставках в Академии, среди работ учеников проф.-руководителя А. И. Куинджи, его северные этюды были из лучших и привлекали общее внимание новизною своих сюжетов. Лучшего учителя для Борисова не нашлось бы, чтобы мог узнать и угадать его, судя по его прежним работам, и так удачно толкнуть его на дело. А тут ещё собралась дружная художественная семья, загудели горячие споры, поднялись вопросы, спокойно до той поры почивавшие, и многие прозрели. Из близоруких стали до того дальнозоркими, что все это заметили и диву дались.
Затеи А. Борисова, о котором теперь так приятно говорить, обязаны отчасти дружному товарищескому объединению, широкому общему подъёму. Бродившая мысль относительно общей картины Севера уложилась в широкие рамки и получила скорое осуществление: как известно, г. Борисов получил от правительства средства снарядить художественную экспедицию и по возвращении целою серией картин дать связное повествование об этом таинственном мире.
Минувшим летом г. Борисов сделал предварительную поездку, из которой привёз до 70 этюдов; теперь же, выстроив соответствующее судно и складной дом, приготовляется он к 3-х-летней жизни на Севере4.
Ведь задумана эта затея в большом масштабе, как-то несовременно большом, совсем вразрез идущим с избитым мнением об общей теперешней косности.
Завидно бывает, когда в нестерпимо жаркий день, на охоте, товарищ кричит издалека: «А я ручей нашёл! Вода чистая!» Я думаю, на многих художников дело г. Борисова должно производить впечатление подобного зова. Ему удалось найти новый ручей, никем не затоптанный, на дне которого ничьих тюбиков красочных не валяется.
Гоголь писал: «Если… плюнул на все приличия и условия светские, надел простую куртку и, отогнавши от себя мысль не только об удовольствиях и пирушках, …ведёт жизнь истинно монашескую, корпя день и ночь над своею работою... — за эти-то подвиги нужно, чтобы ему была выдана награда. Это нужно особенно для художников молодых и выступающих на поприще художества, чтобы не думали они о том, как заводить галстучки да сюртучки, да делать долги для поддержания какого-то веса в обществе; чтобы знали вперёд, что подкрепление и помощь со стороны правительства ожидает только тех, которые уже не помышляют о сюртучках да о пирушках с товарищами, но отдались своему делу, как монах монастырю» (IV, 698).
Оторвать себя от близких, от всего света, без малого на 3 года; подвергнуться массе серьёзных опасностей; приурочить себя к противным особенностям туземной жизни (как, напр., ночёвка в вонючем чуме, еда сырого мяса и пр.) для того, чтобы основательно рассказать всему миру о родном крае, — это задача немалая и заслуживающая поддержки.
Надо думать, г. Борисов победно доведёт до конца свою затею, пока же одно можно сказать, что если являются подобные ему инициаторы и инициатива эта находит себе осуществление, то дело обстоит совсем хорошо — подпорка искусству выходит надёжная.
Страшно мне единственно за одно: как бы не засосала г. Борисова опасная пучина (из которой вылезти потом нелегко) — этюдность, фотографичность. Творчества, творчества больше; взмахнуть крыльями надо сильнее. Для такого взмаха, конечно, прежде всего нужны талант и всестороннее знание края, а г. Борисов его уже теперь знает достаточно, да и талантом, по-видимому, не обижен.
Не успеешь сказать чего-нибудь радостного и приятного, как тотчас же на смену выступает нечто, донельзя грустное, невыразимо печальное. Трудно высказать, какою тяжёлою утратою для искусства является смерть Павла Михайловича Третьякова: редко кому удавалось сделать столько полезного для своей родины, как ему.
Не след упоминать о П. М. и его делах как-нибудь между прочим, в обычном письме; можно указать здесь лишь на одно мнение, высказанное в небольшом кружке художников, а именно: чтобы, если галерея его будет расширяться — чтo вне всякого сомнения — новые приобретения не надо бы смешивать с прежним составом; пусть бы собранное самим П. М. ядро сохранилось отдельно, неприкосновенно и свидетельствовало об его могучей деятельности. «Под какое бы руководительство ни попала теперь галерея, — раздаётся промеж художников, — всё же та известного рода поэзия, окружавшая её, миновала навсегда». Большое несчастье, тяжёлая, невознаградимая потеря!
После упоминания про неё просто не хочется дальше писать: мелкими, крохотными кажутся разные текущие дела.
Ничего особенно интересного не было на последнем собрании Академии. 23 ноября обсуждался вопрос об избрании комиссии для покупки Академией произведений с СПб. выставок. Ещё 23 марта с. г. были установлены для сего следующие правила: 1) избирать комиссию из 3-х лиц и 1 кандидата; 2) требовать для покупки единогласного решения; 3) ежегодно избирать новый состав комиссии, причём бывшие члены комиссии могут быть избираемы вновь не ранее, как по прошествии одного года после выбытия из комиссии и 4) решение комиссии подлежит утверждению Президента Академии, который может, предварительно резолюции, предложить вопрос о приобретениях — на заключение Академии. Настоящим собранием выбрана такая комиссия в составе В. Маковского, И. Репина, П. Чистякова и кандидата В. Беклемишева.
Хранитель музеев Академии А. П. Соколов обратился в Совет с заявлением, в котором говорит, что «По должности хранителя музеев, выдающего разрешения на право копирования, мне прискорбно видеть, что ученики Высшего художественного училища, копирующие в академическом музее для материальной своей поддержки, останавливаются при выборе оригиналов — на ходовых рыночных сюжетах, часто лишённых художественных достоинств, и продают свои копии за ничтожную цену в кабинет Потапова, кассу учеников или магазины. Несомненно, что некоторые из учеников могли бы превосходно исполнять копии со старинных мастеров в Имп. Эрмитаже или Кушелевской галерее с пользою для себя, если бы сбыт этих копий был им более или менее обеспечен. Я полагаю, что в настоящем случае Академия должна была бы оказать этим ученикам своё содействие и покупать хорошо исполненные копии с иностранных мастеров для провинциальных музеев, лишённых возможности знакомить другим путём местное общество с шедеврами Петербургских галерей…» Предложение А. П. Соколова в собрании, однако, не прошло.
Для музея Императора Александра III приобретена на том же собрании картина А. Попова «Радостные известия».
В зале заседаний были выставлены ещё работы учащихся Казанской художественной школы.
Казанская художественная школа обратилась в Совет Академии с ходатайством о средствах для постройки собственного дома под школу. Ходатайство основывалось на том, что Казанская школа развивается быстро: число учащихся уже достигает 190 чел., а с открытием ещё двух классов оно должно увеличиться приблизительно ещё на 100. До сих пор открыто: 4 общеобразовательных класса, вечерние рисовальные же, живописный отдел, гравёрный и начальные классы архитектурного отдела. Предстоит ещё: открыть 2 общеобразовательных класса, организовать скульптурный отдел и устроить музей и библиотеку. «А между тем, — говорится в ходатайстве, — то наёмное помещение, которое до сих пор занимала школа, не удовлетворяет уже и при настоящих условиях самым насущным потребностям школьного дела по своей тесноте, неприспособленности, отсутствию достаточного и правильного освещения и полному отсутствию вентиляции, чтo особенно вредно отзывается на здоровье учащихся в вечерних рисовальных классах, освещаемых большим количеством керосиновых ламп». За отсутствием надлежащих сумм, Академия должна была отказать, однако, в этом ходатайстве. В самом деле, не слишком ли малы суммы, предназначенные на удовлетворение художественных потребностей провинции? Во Франции, напр., на областное искусство идёт до 9/10 всех назначенных на развитие искусства сумм, а у нас из трёхсот тысяч общей суммы на долю провинции выпадает лишь 40 000. (Собственно 90 000, но 50 000 идут на Москву.)
5-го декабря мастерские Академии осматривала группа учеников и учениц Гельсингфорской художественной школы, с проф. Гебгардтом во главе, совершающая довольно обширную художественную экскурсию.
Нет надобности много распространяться о посмертной выставке Ендогурова, Шишкина и Ярошенко, так как всем хорошо известны — личности умерших художников, особенно двух последних. Выставка производит цельное впечатление; составлена она тщательно и довольно полно5.
Художественная деятельности Н. А. Ярошенко особенно хорошо представлена; главные его произведения все налицо, так что петербуржцы имеют возможность возобновить в памяти давно не виданные здесь картины: «Заключённый», «Причины неизвестны» и т. п., взятые из галереи Третьякова. Менее удачно характеризуется выставкою личность Шишкина, более полное собрание произведений которого было выставлено 7 лет тому назад, и ещё менее — Ендогурова: некоторые из выставленных этюдов могли бы с успехом остаться дома, ибо ничего существенного к памяти умершего не прибавляют.
По поводу прекрасных образцов работ Имп. Фарфорового и Стеклянного завода, выставленных в помещении Имп. Общества поощрения художеств, напрашивается одно маленькое замечание: почему не видно там проб воспроизведений наиболее древних стилей? Сколько интересных мотивов можно бы было выбрать из них.
Если верить газетным известиям, скоро предстоят выставки корейская и американская, а также выставка картин безрукого жанриста, держащего кисть ногою.
Г. П. Анненков в скором времени устраивает выставку гравюр и рисунков русских и иностранных журналов, иллюстрирующих важнейшие события царствования Имп. Александра III. В состав этой выставки войдёт более 2000 №№. Доход с неё поступит в пользу Общества вспомоществования нуждающимся ученицам Екатерининской женской гимназии.
На днях закрылась выставка в помещении Академии наук, устроенная дамским благотворительным комитетом Общества врачей-гомеопатов. Без сомнения, на этой выставке побывали не только убеждённые в том, что децилионная часть грана серы, угля или мела производит сотни симптомов, но и люди, не совсем в этом убеждённые.
Интересно бы знать, чтo именно руководило художниками при представлении произведений на гомеопатическую выставку? Специальное ли желание помочь гомеопатам или так, вообще, бессознательный порыв к доброму делу, без особых размышлений, — коли просят, надо дать. Трудно говорить, не зная, в какой мере дoроги принципы гомеопатии художникам, принявшим на выставке участие, но всё же, при росте благотворительных выставок, делается необходимым отдавать себе отчёт, чтo именно должна пропагандировать выставляемая картина.
Про благотворительную выставку, к тому же устроенную дамским комитетом, много судить да рядить не приходится: не похвалить художников — нельзя, ибо благотворение, исключительно же хвалить — невозможно. Не знаешь, право, как относиться к выставкам с благотворительною целью: в какой связи находятся они с художеством? Сами художники смотрят на подобные выставки в большинстве случаев несерьёзно: «Просят, пристают — надо послать что-нибудь», — говорят они, отправляя на выставку что-нибудь безобидное. Так же, как на благотворительном базаре, покупают что-либо вовсе не нужное, покупают лишь ради процесса покупки, так и на благотворительной выставке смотрят почти что по какой-то обязанности, а чтo именно разглядывают: будут ли это картины или какие прочие изделия — это почти дело второстепенное.
Воображаю, если бы кто из художников вздумал поставить на такую благотворительную выставку что-нибудь действительно капитальное, выдающееся, серьёзно обработанное, — то-то бы все наверно удивились: «Чту он, с ума сошёл? не нашёл более подходящего места!»
Конечно, нельзя ничего иметь против благотворительных выставок, но всё же нельзя и не заметить лишнюю путаницу, вносимую ими и в без того усложняющийся художественный обиход. В отношении иностранных выставок с благотворительною целью всякие смущающие обстоятельства менее тревожат: на них в самом деле находим новое, необходимое публике дополнение к художественному образованию, но русские выставки с такими же целями и притом с несерьёзным, снисходительным отношением даже самих авторов — уместны ли они? Скучно смотреть на педантов искусства, со значительной миной шествующих по выставке: немедленные разбор и критика лишают даже единого мгновения очарования художественным произведением; ещё скучнее смотреть на порхающих меж картин джентльменов, недоумевающих — к чему они тут.
Академии наук повезло на благотворительные выставки: не успевает закрыться одна, как газеты оповещают, что там же в скором времени открывается другая — выставка картин южнорусских, где принимают участие до 60 авторов, и доход пойдёт тоже на благотворительные цели. Хотя немного удивляет и пугает чрезмерное развитие благотворительных художественных выставок, но одну хорошую сторону они имеют несомненно: они счастливо разрешают вопрос о входной плате. (Надеюсь, в будущем, при случае, представить разнообразные суждения по этому поводу.) Благотворительные художественные выставки прежде всего избавляют некоторых художников от неблаговидного залезания в общий карман, т. е. от желания повышать цифру стоимости произведения для увеличения дивиденда. Как известно, при упоминании дивиденда иной раз обнаруживается довольно откровенный цинизм: за вещи заведомо неважные или за непродажные портреты назначается гигантская цена — ради получения лишнего десятка рублей.
Прошлогоднее общее собрание экспонентов Весенней академической выставки желало избавить слабых духом художников от подобного соблазна — на этом собрании было решено делить дивиденд поровну. Если и такую постановку нельзя назвать идеальною, если и при ней дело также не обойдётся без несправедливостей и обид, то всё же неблаговидностей будет меньше, нежели при зависимости суммы причитающегося дивиденда от стоимости экспонатов.
Впрочем, более идеальное решение задачи тоже недалеко, если, ввиду предположенного передвижения избранной части выставки в Москву, для издержек перевозки и организации экспоненты наберутся мужества совсем отказаться от дивиденда, который и поступит тогда в фонд на передвижение выставки.
Недочёт в случайном приходе нескольких десятков рублей (ибо вещь может быть и вовсе не принята на выставку) никого не погубит; к тому же этот ущерб будет щедро возмещён, если и не сознанием чистого отношения к искусству — такое удовлетворение носило бы уже чересчур несовременный, платонический характер — то, по крайней мере, распространением известности и бoльшей возможностью продажи картины, а известность, помните, по новому уставу не совсем простой звук.
Физические условия вряд ли позволят передвинуть выставку во всём её составе, так что придётся ограничиться посылкою в Москву только избранной части её. Препятствием благому делу общего отказа от дивиденда — не послужит само собою риск, что вещь может оказаться не выбранной для передвижения: страх перед таким риском возможен только у близоруких людей, которым недоступны какие-либо общественные побуждения.
Будет живо лишь тo, в основании чего положена идея. Живут и будут жить для искусства передвижники, сплотившиеся во имя идеи; не живут для искусства многие другие сообщества, где, пожалуй, хоть в микроскоп гляди, никакой идеи не доищешься, а если и найдётся таковая, то искусству она приятна не может быть.
Академическая выставка (особенно, если осуществится проект передвижения её в Москву) может занять определённое, оригинальное место в ряду прочих выставок — прошлый год доказал это блестяще; но с такой счастливой дороги не трудно и свихнуться. Предстоящий год должен явиться в истории академических выставок заметным и даже, может быть, решающим; поэтому можно рассчитывать на сугубо внимательное отношение художников к делу. А вдруг опять безличная, рутинная маска опустится на выставку Академии? — будет жаль! Не должны художники допускать такого афронта.
На прошлом акте Академии в отчёте указывалось на особый успех минувшей выставки, выразившийся прежде всего на почти удвоившемся числе посетителей. Может быть, успех этой выставки был не случайный: ведь если явилась возможность выбрать и составить одну такую удачную выставку, то, без сомнения, явится возможность собрать и вторую, лишь бы нашлись подходящие люди, а они — есть.
Про Весеннюю академическую выставку уже ведутся втихомолку различные разговоры; говорить — есть о чём.
Долго тяготевшая над этими выставками «академичность» (про неё достаточно уже писалось), очевидно, нарушилась в прошлом году. В многочисленных рецензиях об этой выставке, наряду с чрезмерным разбором вещей Катарбинского, почти везде опускался один важный отличительный признак её, а именно: что наряду с элементами прежними, известными, в состав выставки вошли элементы совершенно новые; обнаружилась целая группа лиц молодых, имён, до сих пор почти не слыханных (Шмаров, Браз, Рущиц, Пурвит, Вальтер, Зарубин, Рылов и др.).
Для старой Академии многие из работ этих молодых художников должны были показаться достаточно еретическими; истым приверженцам старого закала присутствие на выставке вещей с некоторыми, быть может, особенностями орфографии (хотя даже Гоголь не всегда избегал подобных ошибок) могло показаться странным, но именно на работах этих неизвестных большинству художников и появилось нечто новое, жизненное, сообщившее всей выставке живой, разнообразный характер, выдвинувший её из ряда и обративший на неё общее внимание.
Работы молодой группы были чужды отживающих бессмысленных новшеств, и в них-то проявлялось несомненное искание настроения, правды, выраженной в художественной форме.
Чтo должна представлять из себя академическая выставка? Есть ли она удобный совместный художественный рынок под громкою фирмой? Складочно-свалочное ли место? Педагогическое ли учреждение со сравнительным методом? Богадельня ли? Есть ли она приют художественных калек, бессердечно отвергнутых прочими соответственными учреждениями? Или, быть может, именно на ней — на выставке в стенах Академии — должны отражаться новые, светлые веяния, должны подыматься и находить хоть некоторое разрешение вопросы о принципах, о задачах искусства?
Где же, кроме Академии, и приличествовало бы проявляться чему-либо не совсем будничному, искренним стремлениям и любви к искусству? Если на деле до сей поры выходило как раз наоборот, то ведь не невозможно же и что-нибудь лучшее?
Все говорят, пора от хороших слов перейти к делу; а может быть, вопреки всяким примерам, именно в стенах Академии окажется нечто, соответствующее её идеальной задаче — распространительницы и хранительницы искусства.
На все лады, и басом, и тенорком, и фальцетом, повторяется слово «свобода», раз речь зайдёт об основаниях выставки. Действительно, в основу выставки должна быть прежде всего положена свобода — с этим, думаю, все художники согласятся так же, как согласятся и с тем, что нельзя признать за стеснение свободы, напр., запрещение на улице каких-либо шокирующих непристойностей.
В деле искусства свобода должна быть понимаема, как свобода искусства, а не как свобода — произвол личности. Не могут быть причислены к свободному художеству портреты с единственно служебным назначением, без всяких художественных задач и помыслов; к чему-либо иному должна быть отнесена бoльшая часть тех рыночно-приличных (если даже, быть может, до известной степени и грамотных) произведений, предназначенных для украшения стен, наряду с предметами сомнительной художественной промышленности. Основание грамотности, выдвигаемое многими, совершенно неосновательно — иначе все трактаты об искусстве пишутся бесцельно: писатель пописывает, а читатель почитывает.
Всё это, кажется, уж так старо, так ясно, неоспоримо, что никто не сомневается, что, кладя в основу выставки свободу, он всё же не имеет права рассчитывать на приём всего, чтo ему заблагорассудилось бы представить.
Побольше задач, побольше любви к делу и поменьше всяких узкопрактических соображений и суждений, фарисейски шкурных.
Если в прошлый раз я упомянул вскользь о предстоящей организации академической выставки, то сокровенною мыслью этого напоминания была, сознаюсь, дерзкая мечта: не отзовётся ли кто, не подаст ли кто голос… Может ли считаться удачным заседание, в котором участники, закрывшись зелёными козырьками, оседлав носы стёклами и уставя брады, будут только величественно принимать к сведению, не проявляя никакой жизни. Чтo можно подумать? Безжизнен ли излагаемый предмет, или же… тут предположение более печального свойства. Вряд ли, однако, для большинства художников представляются безжизненными вопросы о выставках. Такое отношение художников к своему делу живо напомнило бы соображения крестьян при шоссировке дороги:
«И отцы, и деды, и все добрые люди ездили себе исстари, а теперь, вишь, не показалась дорога-то! По нам и так хороша, до дому доедем».
Откликнитесь, гг. художники! Ау-у!
Неужели художники опасаются, что в случае отклика их постигнет судьба Антропки из тургеневских «Певцов»? Какими бы домкратами и рычагами сдвинуть их с места? Ведь все отговорки о неумении владеть слогом тут не у места: здесь другое, здесь «моя хата с краю» примешана. Забился щедринским пискарём в норку и дрожит, как бы его щука не сглотнула. По два, по три вести конспиративные разговоры — это в обычае, а как время придёт погромче сказать, так куда вся прыть делась — тут и в горле запершит, и чих нападёт: «А что скажут?» — «принято ли?»
Чту это, ужас ли перед печатным словом? — постыдное ли к добру и злу равнодушие? — или искреннее сознание, что всё обстоит благополучно и говорить не о чем? Только тёплым, лишь на простывшем самоваре подогретым, норовит быть большинство художников в общих художественных делах, а ведь «ты был ни холоден, ни горяч, но тёпл, и за то исторгну тебя из уст моих», — гласит, между прочим, Апокалипсис.
Беру на себя смелость обещать, что если в редакцию поступят какие-либо заявления и соображения относительно выставок (к тому же изложенные не слишком пространно), они будут напечатаны в следующем же № этого журнала, выходящем как раз перед открытием главных выставок.
P. S. С посмертной выставки управлением музея Императора Александра III в СПб. приобретены следующие картины: Н. А. Ярошенко — «Старик» и «В тёплых краях»; И. И. Шишкина — «Полянка», «Верхушки сосен» и «Полянка с соснами»; И. И. Ендогурова — «Лунная ночь зимою в Аяччио» и «Ялтинский мол».
Искусство и художественная промышленность. 1899. Январь–февраль. № 4–5. С. 375–383.
Только в залах Академии художеств в Петербурге может устраиваться такая большая выставка, как 3-я Весенняя, открывшаяся 7-го марта. Она занимает буквально всё выставочное помещение Академии, со всеми его аполлоновскими, рафаэлевскими, гобеленовскими и прочими залами, со всем тем бесконечным рядом их, который тянется «по циркулю» вокруг всего огромного академического двора. Больших и малых картин, этюдов, рисунков, акварелей, пастелей, мозаики и скульптурных произведений на ней 374 <…>. Общий уровень выставки высок, большинство произведений, исключая, конечно, такие, как, например, портреты и панно г. Липгардта, невольно останавливают своей свежестью. Жаль только, что здесь очень и очень мало жанров, мало картин со сложной творческой задачей. По мастерству, по технике экспонентам Весенней выставки ещё трудно спорить с пейзажистами-передвижниками, но в смысле замысла здесь много такого, что останавливает внимание, и трудно решить, кто тут сильнее. Таковы например: «Последний снег» В. Пурвита, «Сумерки» В. Зарубина, «Земля» Ф. Рущица, «Сумерки» М. Холодовского, «Луг» Н. Химоны и друг. Из картин, также интересных по замыслу, бросается в глаза едва ли не единственная картина Н. Рериха «Сходятся старцы», вещь, относящаяся к самой отдалённой эпохе истории русской земли, ко времени нашествия на Русь всех её бесчисленных врагов — чуди, мордвы и черемисов, хазаров и пр., да картина С. Зейденберга «Ремонт пути»...
Новое время. 1899. 11/23 марта. № 8274. Четверг. С. 3.
Р. Изгой
Постановка «Снегурочки» на сцене Мариинского театра.
Выставки: акварельная, международная, французская,
ученическая в Рисов. школе Имп. Общества поощр. художеств
и в Училище технического рисования барона Штиглица, художественно-археологическая
Петербург, 4 февраля 1899 г.
Если промахнётся композитор, если певец даст неверное выражение или сорвётся с ноты, если оркестр возьмёт неподходящий темп — сейчас же эти промахи будут отмечены; но если декоратор нагородит путаницу — об этом обыкновенно не считают нужным много говорить, особенно если внешняя техническая сторона написаний прекрасна; а между тем кругом, среди разговоров о новых путях искусства, отводится значительное место именно искусству декоративному, именно от него ждут всяких особых благ.
Не обращают достаточного внимания на декоративную сторону в театрах вовсе не потому, чтобы считали эту сторону не стоящей разговоров, ибо всякому понятно, кaк мало останется от оперы, лишённой должного зрительного воздействия, кaк несущественно будет она отличаться от симфонического концерта, который (кстати заметить) и без того для некоторых слушателей имеет явные преимущества перед оперой: симфонический концерт даёт бoльший простор фантазии, тем более, что если в представлении и окажутся те или иные неточности, то незаслуженного насилия над фантазией, упихивания её в тесное, чужое помещение во всяком случае не будет.
Не принципиально не обращают внимания на тщательность оперной постановки, а просто в силу какого-то странного, лёгкого отношения к делу, — сойдёт, мол, и так, да ещё и как сойдёт-то, «с аплодисментами». На новой постановке поэтичной «Снегурочки» отразилось именно такое лёгкое отношение, и сказать о нём необходимо, потому что большинство публики, незнакомое с разными деталями, не допускает и мысли о том, чтобы под таким прекрасным обликом ему преподносилась немалая чепуха, чтобы огромные средства, отпускаемые театральной дирекцией, тратились настолько непроизводительно, что разные подробности могут не только не усугублять сумму общего впечатления, но разрушают и уничтожают многое из того, чтo дают другие стороны оперы.
Без сомнения, найдутся люди, которые скажут, что излишне говорить об естественном недостатке, довольно всем известном, что, среди многих талантов и великих преимуществ, дирекция казённой сцены в отношении постановки русских опер — совершенно бессильна. Об этом-де печальном явлении можно про себя сожалеть и печалиться, но выносить сор об этой аномалии безбожно, испытанно бесполезно (причём сейчас же посыплются примеры недочётов постановки: «Рогнеды», «Князя Игоря», «Руслана», «Русалки» и др.).
Может быть, оно и так, но верить в это всё-таки не хочется, особенно вспоминая «Снегурочку» Московской частной оперы, гостившей у нас в минувшем году.
В прошлом Великом посту публика видела, чтo можно сделать, отнесясь к делу серьёзно, с любовью и, главное, с пониманием. Декорации Московской частной оперы, неважные по технике, но полные проникновения в самую сущность славяно-языческого времени, производили впечатление очень сильное; особенно хороши были: «Палата царя Берендея» (воспроизведённая в № I нашего журнала), «Берендеева слобода» и «Ярилина долина» с её типичной для русского пейзажа горой, с таинственными заводьями и камышами второго плана. Костюмы и ансамбль игры также вполне гармонировали с духом замысла и музыки. Типы царя Берендея, Мороза, Купавы, Бермяты, наконец, полный юмора обнищавший Бобыль — всё это было несомненно художественно. А ведь и сцена была потесней, и хор был поменьше, и все средства потоньше!
Невольно приходило на ум: какое великолепие получится, если всю эту прелесть перенести на казённую сцену, прибавить хора, оркестра, световых и прочих технических эффектов, в отношении которых справедливо величается Мариинский театр.
Конечно, после таких соображений постановка «Снегурочки» на казённой сцене явилась чем-то особенно интересным: если на частной сцене возможно такое сильное впечатление, то как удесятерится оно при колоссальных средствах казённого театра, при щедрости дирекции, не жалеющей средств на роскошные постановки.
Слышалось, что вместо прежних малоудачных декораций, пишутся новые, тщательно обдуманные, роскошные; причём, знаю, многие находились в приятном заблуждении, что истинно национальные образы, созданные для «Снегурочки» В. М. Васнецовым, послужат канвою для работ декораторов Мариинского театра… Но не тут-то было.
Гг. декораторов обуяла самостоятельность, — разве им указ, кaк думают люди, постигшие дух русского стиля! Оказалось, что до декораций и костюмов к «Снегурочке» они дошли собственным умом: «Вы-де — так, а мы — этак».
Смешения славян с берендеями (тюркским племенем южно-русских степей) не могло, само собою, смущать декораторов — весь текст «Снегурочки» дышит древним славянством; эта же языческая эпоха, при сохранении сказочно-фантастических черт, чудесно вылилась в музыке Н. А. Римского-Корсакова. Таким образом, соображения о национальности берендеев не являлись вопросом для декоратора, о чём и заявил он, написав на занавеси: «Снегурочка, весенняя сказка», — славянскою вязью, но вязью, к сожалению, плохо выбранною, словно у нас нет более типичных и вкусных образцов славянского письма. Идея второй, специальной для пьесы занавеси (применённой в «Снегурочке») — сама по себе симпатична и не раз практиковалась в Европе. Специальная занавесь как бы приуготовляет зрителя к предстоящему, является звеном, вводящим его в отдельный мир. И в данном случае специальная занавесь явилась тоже приуготовляющим мотивом, но приуготовляющим не к погружению в седую сказочную старину, а к великой декоративной путанице последующего.
В центре занавеси на лазоревом поле, в ореоле жёлтых зигзагов лучей, помещается какое-то существо, подобие «американского жителя», одетое в жёлтую юбочку с бахромой. Благодушно настроенные давно желанною постановкою любимой оперы, вы смеётесь курьёзной идее декоратора начать поэтичную сказку таким, мало подходящим, водевилем, но вдруг, к ужасу, замечаете в руке существа сноп колосьев. Неужели это Ярило, светлый бог тепла? — Ярило, к которому несётся торжественная, широкая песнь:
«Свет и сила бог Ярило,
Красное солнце наше, нет тебя в мире краше»…
Неужели же этот величавый образ олицетворяется жалкой куколкой на занавеси? Как это бедно и мизерно! Под несообразным изображением Ярилы помещается нехудожественный, скучный и притом явно декадентствующий мотив тройного ряда подсолнухов. Края занавеси, которые вроде фронтона и пилястр остаются на всё представление, заполнены славянскими плетешками и орнаментами, запутанными до невероятия.
Декорация пролога хороша, тем более, что московская архитектура слободы Берендеевой, благодаря лунному освещению, не бросается в глаза; но костюмы портят всё дело. Появляется в бальном платье Весна, и самая фата с изображением ласточек указывает на необычайность чисто современного костюма. С Морозом дело выходит ещё хуже, потому что наружность халдейского мага — русскому Морозу вовсе не соответствует. Мало ли как представляет себе Мороз народ и как все люди его представлять привыкли, — где уж тут посторонними источниками пользоваться, когда сам текст Островского остаётся в стороне и вся толпа берендеев должна бессовестно лгать, восклицая:
«Боярышня! Живая ли? Живая,
В тулупчике, в сапожках, в рукавичках», —
тогда как перед ними была особа в настолько модернизированном одеянии, что, не шучу, во время антракта встретил в фойе барышню почти в таком же наряде и вовсе не обращавшую на себя внимания ряженьем. К чему такое глумление над текстом? — точно без него нельзя обойтись.
Толпа берендеев, разодетых совсем не в слободские костюмы, очевидно, забыла о времени года — короткие рукава женских нарядов мало идут к снежному пейзажу!
Бобыль Бакула, у которого «ни кола, ни двора, ни скота, ни живота», появляется в чудесном, чуть-чуть что не атласном, кафтане, с расчёсанной головой, совсем не свидетельствующей, что он «шатался всю неделю».
Декорация слободы Берендейской (I действие), на многих производящая впечатление своею фантастичностью, имеет вид скорее японского, нежели древнеславянского, посёлка. Впечатление какой-то японской постройки усиливается головою японского дракона, помещённой на западном фронтоне хором Мураша. Изба Бобыля вряд ли даст понятие о бедности его сиротской. Но рядом с этими промахами попадаются и части, очень подходящие сказочному стилю, напр., костюм Мизгиря: нашивки на полах кафтана, хотя более соответствуют тулупу, нежели летней одёже, но всё же дают верную ноту.
Общее впечатление этого действия ещё сносное, сравнительно с мешаниной следующего — берендеевой палаты, которая, к сожалению, благодаря яркости и воздушности исполнения, выгодно влияет на публику.
Простор, вышина, камень и прочие чуждые славянского архитектурного стиля элементы — всё налицо. На дальнем плане светятся на солнышке каменные фантастические сооружения, переносящие зрителя — куда угодно и скорее всего во дворец Черномора, нежели в палаты Берендея. Пусть себе Островский пишет: «Открытые сени во дворец Берендея; в глубине, за точёными балясами переходов, видны вершины деревьев сада, деревянные резные башни и вышки»; пусть он себе пишет это, а декораторы знают дело куда лучше и изображают вместо сада канал с каменной облицовкой и каменные сооружения, ибо фактура изображённых построек вовсе не деревянная.
Любопытно знать, откуда почерпнули авторы декораций все эти архитектурные подробности, откуда вдохновились они, напр., чудовищным по размерам, кариатидоподобным идолом, высящимся на втором плане, по левую (зрителя) руку? При чём в славянской палате идол? Ни русские, ни арабские, ни западные о южных и прибалтийских славянах источники, ни позднейшие финские древности не дают понятия о таких идолах, — происхождение его более мексиканское, чем славянское. Норвежские детали звериного стиля, ажурные, воздушные мостики, каменная набережная канала спутывают зрителя, сбивают с толку; главное же худо, что исполнено всё это технически подкупающе — хорошо.
Само собою, весь сюжет сказочный, и декоратор не обязан держаться строго научных требований, — чувство и чутьё в таких случаях играют бoльшую роль, но всё же устраивать подобную, ни с чем не сообразную, архитектурную кашу — тоже никак не приходится.
Третий акт, поляна в заповедном лесу, среди всех декораций «Снегурочки» оставляет наиболее приятное воспоминание. Очень удачно передано впечатление спускающейся поверхности второго плана, поросшего мелким ельником. Подобная нота частого ельника как нельзя более гармонирует с русским сказочным стилем, и потому в этом действии, в самом деле можно перенестись на высокий бугор с утоптанным хребтом, — место древнеславянских празднеств. Если бы в лесу прибавить больших серых валунов, столь свойственных нашим лесам, а к вечеру, когда сгустится прозелень вечернего неба (очень правдиво переданная на декорации), дать эффект костров, зажжённых по кустам, то картина несомненно выигрывала бы ещё более. При лешевых проделках над Мизгирём лес прекрасно сгущается, человекообразные (немного переутрированные) деревья тянутся со всех сторон, образ Снегурочки эффектно мелькает в разных углах сцены. Много было бы лучше, если б быстро сверкающие звёздочки заменить таинственными, мутно жёлтыми языками блуждающих огней (они ведь могли бы быть довольно значительной высоты), а также зелёными светляками и фосфорическим свечением гнилых пней, — в лесу прибавилось бы сырости, затхлости, необходимой для такого глухого места. В сгустившемся мраке чащи выступают серые древоподобные люди с сучьями в руках и непролазным кругом обнимают обезумевшего Мизгиря. Это фантастично и хорошо придумано: видно, если захотят, — могут сделать и ладное.
Но приятное впечатление декораций леса не остаётся неприкосновенным, — его нужно чем-нибудь испортить, и вот его портят танцами.
Царь Берендей даёт ясную программу танцам словами:
«Пляшите, кувыркайтесь, ломайтесь, дураки!»
Сперва начинается танец скоморохов, среди них — медведь и лиса, причём никак нельзя понять, что медведь и лиса ряженые или приручённые. Куда типичнее вышли бы скоморошьи танцы, если бы медведь был на цепи, или даже несколько медведей начали выделывать свои учёные штуки. Но это пустяки, а вот последующий танец, названный танцем хмеля, — эпизод для русской сказки вовсе неподходящий: это не танец хмеля, а классическая, вакхическая пляска под русскую музыку, т. е., значит, вышло что-то уж очень несуразное, т. к. манера пляски Петипа, думается, к русской сказке не пристала.
В последнем действии бросаются в глаза два пробела: первый — голая скала среди озера даёт характер пейзажу совсем не славянский; второй пробел — восход солнца, т. к. можно ли додуматься до того, чтобы вытащить из-за скалы какого-то серебряного паука, аляповатого, нехудожественного? Сцена располагает такими чудными эффектами восхода, что прибегать к нехудожественным и, вероятно, дорогостоящим вылазкам — нет нужды: помню, в «Пророке» утренняя заря бесподобна, и луч настолько силён, что явился бы гораздо лучшим олицетворением Ярилы, чем выползший из-за скалы паук.
Не будь в постановке «Снегурочки» указанного смелого творчества, не будь самообольщения превзойти общепризнанного знатока этого стиля, — может быть и не пришлось бы указывать поактно… Хотя нет, с какого конца ни взять, а постановка таких значительных для русского человека опер, в которых есть возможность щегольнуть широко понятым русским стилем, в которых воскресает высоко-поэтичный мир старины, — постановка таких опер дело важное, имеющее огромное образовательное значение, и требует большого обсуждения.
Рядом с печальным, периодическим и получившим права гражданства явлением неудавшейся постановки опер, стоит на очереди и другое, тоже не менее печальное, тоже периодическое и тоже уже всеми замеченное явление — последняя акварельная выставка в залах Академии художеств.
Чтo не идёт вперёд, тo тем самым быстро шагает назад, и разительным примером этому может служить акварельная выставка, которая на 20-м году своего существования пришла в такое печальное состояние, чтo, наконец, приходится назвать вещь её настоящим именем.
Казалось бы, не всё ли равно, чем именно выражать свою мысль: масляными красками, акварелью, углём, пастелью или карандашом, — ведь всяким пером можно писать: может быть красота почерка будет неодинакова, но читать всё же будет возможно; дело же акварели поставлено Обществом русских акварелистов таким образом, что зрители начинают уже недоумевать: точно ли акварель серьёзное искусство? А иные начинают предлагать выделить некоторых акварелистов из числа художников: «Есть, мол, инженер-технолог и просто технолог, есть инженер-механик и просто механик, — так и тут, может быть, надо различать художника-акварелиста и просто акварелиста». Последняя акварельная выставка, в самом деле, настолько скучна и плоха, что серьёзно о ней и говорить нельзя, — отнестись к ней так же серьёзно, как и к другим художественным выставкам, значило бы умалять значение этих последних, а потому считаться с нею приходится только вообще как с явлением публичным.
Чтo на ней есть хорошего? Лучше других акварели А[льб.] Н. Бенуа, хороши они настолько, что выделяются очень заметным оазисом, и ловкий приём, приятные тона и свежесть видны на каждой; можно сказать, г. Бенуа — единственный оплот Общества. Также надо выделить г. Крыжицкого, — на его акварелях видны и рисунок, и любовь к делу. Есть стремление к натуре в винограде г-жи Шнейдер. Всё ещё интересен пока, хотя уже близок к повторению в мотивах, — А. А. Бенуа. Тщательно отыскивая хоть с технической стороны не совсем рутинное, отмечу также: Навозова, Чумакова, Химону, Фельдмана, но всё это составит не более 2–3 десятков вещей, всего же на выставке более 350 произведений! Да и эти немногие десятки относительно лучших вещей могут быть отмечены только с внешней, технической стороны, — о мысли же, о каком-нибудь содержании нет и помина. Как по фронту застывших на часах солдат проходите вы вдоль шеренги акварелей — та же вылощенная амуниция, те же выпученные глаза, то же желание услужить. Пройдите между ними раз, два — сколько угодно раз, и всё-таки ничего не запомните, а выйдя на воздух, даже попытаетесь забыть поскорее, что вообще были на этой выставке.
По каталогу, однако, значатся, среди работ г. Каразина такие заманчивые предметы, как эскизы для фресок зал[ов] Одесской Биржи: судя по заглавиям, фантазии художника было где разгуляться, ещё бы! — «Свайный период, каменный век — бронза, кочевые и осёдлые славяне», «Античный мир», «Ганзейский торг, союз и Новгородская республика», «Колонии Старого и Нового Света», «Народы Крайнего Севера и прилегающих умеренных стран», «Константинополь и Индия». Как всё это громко и благозвучно, а между тем перед этими эскизами происходят qui pro quo6 такого рода:
– Экой прогресс, подумаешь! Смотрите-ка, куда наши чаеторговцы шагнули!
– При чём тут чаеторговцы?
– Какие этикетки-то для жестянок закатили! Для кого это — для Перлова или Попова работано? Как в каталоге?
Поглядят в каталоге и смутятся, по сторонам озираются — не слыхал ли кто? Хотя смущаться тут вовсе нечего — эскизы г. Каразина нисколько не лучше и не серьёзнее этикеток, изображённых им для чайных жестянок, и даже, может быть, скучнее по композиции.
Печально сопоставить, напр., Францию, где городские здания украшаются произведениями лучших художников, произведениями, сразу входящими в число достопримечательностей города, — и Россию, где такие важные города, как Одесса, декорируют Биржу незначительными, пряничными фресками. Чем Одесса хуже, напр., того же Лиона, получившего вдохновенные фрески Пюви? Я боюсь, как бы кто не заподозрил принципиальной ругани, нелюбви к Обществу акварелистов или к акварельной живописи вообще: целый ряд мастеров, с Фортуни во главе, доказали, каких чудных результатов достигает акварель. Насколько бы приятнее была возможность сказать такое же лестное и про наших акварелистов; но не только серьёзных задач, даже (чтo обиднее всего) стремления к ним что-то не заметно в их Обществе.
Совсем особый характер носила международная выставка, устроенная редакцией журнала «Мир искусства» в залах музея Училища технического рисования барона Штиглица.
За международною выставкою, казалось бы, должны были быть все преимущества, — ещё бы: среди экспонентов много громких имён, устроена выставка редакцией журнала, считающего себя носителем нового художественного направления, обставлена она уютно; почему же и она не могла оставить какого-либо впечатления, несмотря даже на одуряющий запах гиацинтов, в изобилии расставленных по зале?
В самых разнообразных изданиях находятся разборы выставки; оказывается, многие возмутились ею, серьёзно осерчали, хотя сердиться, в сущности не на что — на всей выставке лежит такой несомненный отпечаток легковесности и необдуманности, что она может скорее вызывать сожаления и улыбку, нежели серьёзные протесты.
Достигнуть своей цели международная выставка не могла по четырём существенным причинам. Во-первых, название её совсем не соответствует содержанию. Полагаю, для каждого понятно, в чём заключается отличие действительно Международной выставки от всякой другой с участием лишь нескольких иностранных художников. Организация такой выставки — дело трудное, не поддающееся щучьему веленью, а требующее разностороннего обсуждения, при участии представителей разных национальностей. Нет хуже громкого названия при бедности и случайности внутреннего содержания!
Во-вторых, у каждого мастера, как бы велик и талантлив он ни был, непременно бывают вещи слабые и неудачные, вовсе его не характеризующие. Если выставить не очень сильную вещь художника известного местному обществу (как, напр., было с И. Репиным на настоящей выставке), то это промах ещё невеликий — сравнительно с недоразумением, происходящим при экспонировании второстепенных произведений большого мастера, в данном месте мало известного. Плохую услугу сделает ему такая внимательность! — в ней будет скорее проглядывать собственная реклама, нежели истинное доброжелательство искусству, и, к сожалению, с этой-то стороны международную выставку нельзя особенно не укорить.
Невеликую услугу оказала она, напр., Бёклину, к которому следовало бы, конечно, отнестись повнимательнее, так как, к тому же, его картины в России ещё не экспонировались. Чтo хорошего в выставленном «Центавре»! — какое мнение можно составить об авторе этой картины? Или ещё портрет девочки, работы Ленбаха, — разве даёт он представление об этом мастере? Главнейший из эскизов Пюви де Шаванна «Зима» уже хорошо знаком Петербургу по прошлой французской выставке, другие же два — вовсе не из лучших. Из работ Либермана трудно было выискать худшие! Не отвечают имени Даньяна-Бувере и Уистлера мизерные этюдики. Серьёзное недоумение вызывают и цены под ничтожными картинками Дега: его «Жокеи» стoят 40 000 рублей, — так что зрители имеют право недоумевать: опечатка ли это, сумасшествие или безграничное нахальство? Впрочем, говорят, художник не виноват в этих ценах — они дело рук его импресарио.
Третья причина, расхолаживающая впечатление от выставки, — это отсутствие на ней «картин», особенно сильно сказывающееся среди работ русских художников: ещё можно допустить, что иностранцы не совсем ясно представляли себе, для чего и куда дают они свои произведения, русских же — нельзя оправдывать подобным неведением. Очевидно, сами участники выставки смотрели на неё несерьёзно, не решались дать на неё вещи продуманные, цельные, а ограничились этюдами, эскизами, милыми пятнышками, подчас недурным материалом для будущих картин.
Хуже обыкновенного вещи Эдельфельта. Несерьёзен А. Васнецов. Левитан не выставил ничего значительного, так же, как и Нестеров. В. Поленов выставляет, вместо мастерских картин, малозначащие мозаики из речных камешков. Малявин даёт хороший портрет мальчика, но подчёркивает несерьёзное отношение к делу гигантским этюдом «Женщины в красном», который, при всей смелости письма, ещё раз заставляет задуматься: талантлив ли этот многообещающий художник или у него просто большие художественные способности, при отсутствии главного элемента таланта — творчества. Рущиц может создать крупную и сильную картину, в его таланте сомневаться нельзя, а он неожиданно ограничивается одними пятнышками, очевидно приберегая всё, чтo покапитальнее, для чего-нибудь более солидного. Подражанья Сомова не могут иметь серьёзного художественного значения — всякое увлечение простительно, пока оно не вошло в привычку.
Если редакция «Мира искусства» считает себя поборницей нового направления, то как объяснить присутствие на выставке произведений рутинно-декадентских, в своём роде, старых и шаблонных? Разве место на серьёзной художественной выставке афишечному портрету Ф. Боткина? Неужели хорош ломака «Варфоломей-отрок» Головина? Галлен — талантливый художник, никто не станет оспаривать достоинства его «Сампо» и «Айно», но его последующие работы в духе пресловутого «Conceptio artis» или имеющиеся на выставке «Отцеубийца» и «Музыка воды» уже вышли из пределов художественности и могут быть рассматриваемы лишь с отрицательной стороны. Остаётся пожалеть этого способного, но как-то свихнувшегося художника. Не решаюсь, к какому виду производства отнести изделия г-жи Якунчиковой. Публика не может усомниться в направлении выставки, глядя на режущие всякий здоровый глаз портреты Бенара, у которого тут же рядом милая вещица, вовсе не похожая на манеру его портретов, — это «Семья».
Подобная неразборчивость устроителей выставки мало хорошего принесёт искусству; безвременно одряхлевшее, отжившее декадентство и новое, свежее направление — вовсе не одно и то же. Правда, среди большинства публики довольно прочно засело убеждение, что всё не подходящее под известный параграф — непременно декадентское. Но винить публику за такое убеждение не приходится, — общее художественное образование не стоит на столь высоком уровне, чтобы иметь право требовать тонких художественных суждений от людей, отчуждённых судьбою от искусства на более или менее далёкое расстояние: публика в смешении нового направления с декадентством не виновата, виноваты устроители подобных выставок, в одну яму, без разбору, сваливающие и хорошее, и плохое. Жестокая услуга искусству!
От многочисленного фальшивого элемента несомненно теряют интересные вещи выставки. Сравнительно мало обращают внимания на картину Малютина — «Нашествие татар»: орда, бесконечной лентой протянувшаяся по унылой степи, хорошо задумана, в лицах и подробностях много характерного, одно только неподходяще — размеры. Картина с таким серьёзным сюжетом должна быть грандиознее, так что в выставленной вещи хочется видеть удачный эскиз, а не окончательную форму: жалко мельчить такие благодарные и поэтичные сюжеты… В миниатюрных этюдах Ционглинского много правды и света. Недурны: Менар (пейзаж с дождём), Лагард (общий тон приятен), Симон («Деревенский бал»), портрет Серова (Мамонтовой), «У окна» Коровина, скульптура князя Трубецкого. Слишком мало была знакома публика с талантливою Е. Поленовою (недавно умершею). На выставке можно было ознакомиться с многими её эскизами и сочинениями орнаментальными. Лучшая из её работ, конечно, эскиз картины «Масленица». Архитектурная часть его, сверху чуть озарённая мягким солнечным лучом, — очень занимательна и верно передаёт дух эпохи; толпа, кишащая внизу, полна жизни, тон эскиза правдивый. Эскиз «Св. кн. Феодор, Константин и Давид» смутен по содержанию, но интересен по письму. 20-ть иллюстраций к русским сказкам полны юмора и прекрасно сочинены. Талантливая натура художницы под конец деятельности подалась в нежелательную сторону, результатом чего явились непонятные: «Свечи», «Ветер воет», «Жар-птица» и др.
Из иностранцев же надо отметить ещё пейзажи Таулоу. Вода у него передана удивительно: она живёт, струится, отражения и рефлексы играют, блещут, но тем печальнее сознание, что такие даровитые люди могут до того себя сузить, чтобы строить всё своё нравственное благосостояние на удачной струйке воды или на ловко посаженной звёздочке, и только и делать, что всё повторять самих себя, с самыми малыми переменами.
Портреты Больдини, написанные хотя [и] хорошо, особенною экспрессией или ловкостью приёма всё же не поражают.
В художественно-промышленном отделе выставки интересны вышивки Е. Поленовой и витрина с вазами производства г. Тиффани (Нью-Йорк); хороша и витрина с ювелирными изделиями г. Лялик[а], но его произведения находились также и на французской выставке.
Нынешняя французская выставка — менее интересна, нежели прошедшая (бывшая два года тому назад). Благое дело устройства иностранных выставок настолько ново, что нельзя особенно укорять за некоторую случайность подбора картин: иностранные выставки, до сих пор побывавшие в Петербурге (скандинавская, голландская, английская, итальянская), конечно, не могли ещё явиться систематическою школою современного развития искусств той или иной национальности; нетрудно было со стороны указать на важные для характера местной живописи промахи, но хорошо уже и то, что по крайней мере видно стремление обставлять выставку возможно полнее, — это стремление видно и на настоящей французской выставке.
Бесконечно подвижна жизнь французов, таково же и их искусство; настоящая выставка носит заметный отпечаток этой подвижности. Работы французов — всевозможных достоинств; всё куда-то бежит, стремится, опережает друг друга, путается и вновь выбивается на торную дорогу.
Кроме картинного отдела на выставке — значительный отдел художественно-промышленный, хорошо подчёркивавший значение декоративного искусства в современной жизни.
В прошлом № нашего журнала была уже корреспонденция о направлении французского искусства, в будущих предполагается их ещё несколько, а потому особенно распространяться о настоящей выставке нет нужды. Мало художественного интереса возбуждают такие большие картины, как «Посещение Государем Императором французской Академии» Brouillet, — исполнена она очень добросовестно, но raison d’être7 её чисто фотографический; скучна огромная картина «Прибытие тореадоров в Севилью» Richon-Brunet. «Процессия» Duvent’a, помнится, рекомендованная корреспонденциями о салоне прошлого года, — вследствие слащавости, не может производить сильного впечатления. Для имени Roll’a выставленные работы — недостаточно значительны, хотя и мастерские. Между прочим интересны «Старухи» Le Sidaner’а и две головки Maxence’а. Хорошо написан Benjamin-Constan’ом портрет Ганото. Более других выдаются произведения: Cottet — триптих «В стране моря» («Прощальный обед», «Отъезжающие» и «Остающиеся»), Sabatté — «Бедняк» (в церкви), военные сцены Detaille, пейзажи Harpignie и его ученика Gosselin’а и нек[оторые] др. Вообще есть на выставке новое, но хорошее, есть и новое, но чванливое, напыщенное, каковы, напр., произведения: d’Espagnat’а, Guillaumin’а, Pisarro и некоторых других; неуравновешенные, вымышленные тона, шаблонная манерность если и явились в своё время оригинальною новинкою, то теперь, надо думать, искусство пошло дальше, и такие болезненные направления его уже не могут находить поклонников. По этим же самым причинам мало впечатления производят и картины нашумевшего Claude Monet, забывшего, что истинное художественное впечатление является результатом работы чувства, а не холодного рассудка, между тем, чувства-то в его произведениях и не заметно.
Десятка полтора картин можно бы выкинуть с выставки для её прямого благополучия, напр.: бездарную картину «Нимфу-охотницу» Wencker’a, портрет Abbema, «Танцовщицу» Carrier-Belleuse’a.
Французы большие мастера в миниатюрной скульптуре, мало кто с таким изяществом смешает разнородные материалы, даст лёгкое, грациозное движение, а потому отдел скульптуры на французской выставке, несмотря на немногочисленность и на многое уже известное (по снимкам или репродукциям), производил приятное впечатление. Обращали на себя внимание и некоторые крупные вещи, напр.: «Датская собака» Gardet. Печальное исключение составляла «Ева» Rodin’a.
Очень вкусными и изящными предметами переполнен промышленный отдел выставки. Прекрасны гобелены французских казённых фабрик, расписные стёкла и разные глиняные изделия. Чудесны отливки Decauville и других. Хороши витрины орфевра Boucheron’a и ювелирные изделия Lalique’a (некоторые из них слишком, однако, массивны). Превосходен по простоте сочинения шкаф старого дуба г. Lambert’a. Новые формы вообще хрупки, подвижны и всецело зависят от чутья автора; поэтому малейшая притуплённость вкуса приводит его к шаблону, как напр., панно Chevrell’я.
Оказались хорошо обставленными отчётные годовые выставки ученических работ в Школе Имп. Общества поощрения художеств и в Училище барона Штиглица. Можно было замечать недостатки в технике рисунков, чрезмерную тщательность фонов (отвлекающих внимание ученика от сути дела), резкость контуров, дешёвые тона живописно-натурного класса, но в общем, вспоминая, с каким разношёрстным контингентом учащихся приходится воевать преподавателям, надо отдать справедливость — им удалось дисциплинировать стремления учеников и теперь предстоит последняя, высшая преподавательская задача — развить индивидуальность своих подначальных и сознательное отношение их к делу. Некоторыми органами указывалось на излишество класса живописно-натурного, являющегося живым звеном с Высшим художественным училищем при Академии, но хотя он и не входит в прямые задачи школ, однако, при повышенных художественных требованиях в Академии, остаётся только радоваться, если школа будет в состоянии удовлетворить и такой запрос.
Судя по всевозможным отзывам, лишь в одном отношении давался перевес Училищу барона Штиглица перед Школой Общества, а именно, в сочинении рисунков предметов художественной промышленности8. В отношении таких сочинений общее мнение, восхищаясь техникой их, было, однако, против нежелательного характера их содержания, — говорили: «Школе давно пора понять всю антихудожественность того направления, которое называется декадентством. Оно уже отжило свой век на Западе, и странно вызывать его к жизни у нас».
СПб. Археологический институт предпринял ряд художественно-археологических выставок, применительно к разным областям археологии, чтобы систематично распространять в обществе полезные сведения о древностях. 17-го января закрылась первая такая выставка, касавшаяся иконографии. Составилась она из нескольких частных собраний икон и других предметов церковной древности, принадлежащих: А. М. Постникову, И. П. Балашову, Н. П. Лихачёву, Н. Вл. Султанову, И. М. Ивакину, А. А. Парланду и др.
На выставке можно было ознакомиться с характером письма новгородского, московского и строгановского. Было также выставлено несколько мозаичных фрагментов работы мастерской г. Фролова. Интересны были весьма удачные подделки под старое письмо. Во время выставки посетители могли находить необходимые объяснения, дававшиеся членами института.
Было заметно, что администрация института приложила усилия составить выставку содержательно, и если она всё же сохранила, благодаря отдельным собраниям, до известной степени частный характер, то, ввиду новизны начинания, укорять в этом никого нельзя. Можно надеяться, что институт не оставит свою хорошую и необходимую затею, что выставки в стенах его со временем примут более законченный вид и тем самым заставят общество отнестись к ним с бoльшим интересом.
Искусство и художественная промышленность. 1899. Март. № 6. С. 479–490.
Р. Изгой
Выставка картин В. М. Васнецова
Сегодня открылась в залах Академии художеств выставка картин Виктора Михайловича Васнецова.
Получив вместо обычного каталога совсем особый — в виде развёрнутого свитка, — входишь в зал; несмотря на будничный день и утреннее время, публики уже довольно. И на общей физиономии зала, и на самих зрителях чувствуется нечто особенное: в ближней части ещё слышатся разговоры, но чем дальше, тем тише говор, шаги становятся всё осторожнее и надолго замолкают в противоположном конце у Екатерининского зала. Там что-то такое, чтo заставляет всех замолчать, идти чуть не на цыпочках и держаться ближе к стенке.
Давно не видали петербуржцы «Витязя на распутье» — одного из самых характернейших былинных произведений В. М. Широкое поле усеяно серыми валунами, свидетелями минувшего, свидетелями судьбы черепа, заглядывающего в глаза витязя. Задумался витязь, читая страшную надпись на камне, понурился конь и уставился в землю.
На противоположном щите — одна из первых исторических вещей В. М.: «Скифы», живо переносящая в эпоху Кульобских ваз. Впрочем, это собственно не историческая вещь: в ней скорее чувствуется тоже былина, нежели история. Богатыри, бьющиеся со скифами, — мотив фантастический, но эта смешанная нота взята так поэтично, что зритель соглашается с нею: она как раз совпадает с теми неясными отзвуками, наполняющими душу о воспоминаниях старины.
В портретах В. М. есть что-то вдумчивое; особенно поражает передача внутреннего мира в глазах мальчика, по типу — не сына ли художника.
Эскиз «Пира каменного века» (воспроизведённый в нашем журнале) полон жизни и духа эпохи.
Воочию убедится публика, какая разница между рисунками костюмов и декораций к «Снегурочке» работы В. М., и постановкою её в Мариинском театре. Страшно типичны: «Царь Берендей», «Снегурочка», «Весна» (с прекрасно подходящими изображениями весенних зодиаков), «Лель», «Гусляры», «Бирючи», да и вообще всё проникнуто таким искренним убеждением и любовью, что исключения ни для чего сделать нельзя. Из декораций лучшие: «Берендеева палата» и «Ярилина долина».
Из рисунков («Пимен», «Три девицы под окном пряли поздно вечерком» и «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова») лучший — «Пимен».
На знакомой уже по нашему журналу птице «Гамаюн» особенно видно, как мало передаёт произведения В. М. фотография, — половина прелести его картин заключается в поэтичных тонах.
В противоположном конце зала, где стихают все громкие речи, стоят богатыри — богатырский выезд Ильи Муромца, Добрыни Никитича и Алёши Поповича. Мимоходом мне уже приходилось передавать впечатление этой грандиозной картины в первом письме; теперь же прибавлю, что чем больше смотришь на неё, тем яснее представляется, насколько эта вещь цельна, продумана и полна убеждения. Так истолковать основные характерные черты трёх исконных богатырей святорусских может только человек, действительно продумавший, перечувствовавший родной эпос, — человек, истинно понявший родную старину. Какую бы деталь картины вы ни взяли — всё полно глубокого значения, всё именно так, как должно быть: смoтрите ли вы на лица богатырей, на их коней, на характерное вооружение, которое у Добрыни и Ильи рукопашное, а у лукавого и самохвального Алёши — имеющее в виду расстояние от врага, лук. Позади богатырей лесистая ложбина, в которой маячат древние могилы. Серые тучи клубятся по небу. Всё могуче, величаво-спокойно; есть в этой картине нечто стихийное, оно-то и заставляет зрителей жаться к стенке и говорить шёпотком.
Странно, как только хочу начать говорить о технике, о внешности, о деталях, так сейчас же, вместо всяких подобающих соображений, в голове вырастает вся картина, хочется описывать её содержание, поделиться впечатлением... Я думаю, это от того, что художник шагнул в ней за пределы формы, в самую сущность, и притом сущность общечеловеческую. Картины В. М. писаны чувством, поэтому так безотчётно и влияют они на зрителя, подымают в нём то же чувство, заставляя забывать всякие другие суждения.
Выставка, состоящая всего из 38 произведений, не может дать систематичного представления о художественной деятельности В. М. (так мало знакомой Петербургу); но выставка работ другого художника, составленная также неполно, не могла бы дать сильного впечатления, такова, однако, самобытность В. М., таков светлый порыв, сквозящий на его всех без исключения работах, что и эти немногочисленные образчики его творчества подавляюще влияют на зрителя. Велик должен быть талант художника, светла и чиста его личность, чтобы настолько завладеть зрителем, залить его волною неподдельного чувства! Подобные явления не часто встречаются — гордиться должна Русь таким художником, как Виктор Михайлович.
Искусство и художественная промышленность. 1899. Март. № 6. С. 491–492.
Собрание по художественно-литографскому искусству
в Императорском Обществе поощрения художеств
22-го апреля в помещении Императорского СПб. Общества архитекторов в здании Императорского Общества поощрения художеств состоялось собрание, посвящённое художественно-литографскому искусству, причём обсуждался вопрос об устройстве выставки художественных литографий. На время заседания были выставлены: 1) Собрание художественных литографий (дар Обществу фирмы В. Гофман в Дрездене); 2) 12 литографий г. Ривьера (Les 12 aspects de la nature); 3) Издание «l’Estampe Moderne».
А. И. Сомов, открывая собрание, указал на значение литографского искусства, которое за последнее время, попав снова в руки художников, начинает воскресать. Общество поощрения художеств в прошлом году устроило специальные мастерские литографского дела для подготовки техников и чтобы дать возможность художникам пробовать свои силы в деле литографии. Настоящее собрание между прочим имеет целью обсудить устройство выставки художественных литографий.
Г. П. Анненков ознакомил собрание с историческим ходом развития литографского дела. Родоначальник литографии Зенефельдер, собираясь сам издавать свои сочинения, задумал выгравировать их на известковом камне; во время опытов над подобным камнем к Зенефельдеру пришла прачка, счёт которой он записал на одном из своих камней с помощью жирной чёрной краски. Приступив затем к полировке камня азотной кислотой он, к изумлению, увидел, что последняя, травя поверхность, не действует на места, покрытые краской, образуя таким образом рельефную надпись. Зенефельдер, поняв какое огромное значение может иметь его нечаянное открытие, употребил все старания усовершенствовать свой способ и довольно скоро выработал приёмы печатания с литографского камня. В 1799 г. он предпринял путешествие и был в Мюнхене, Вене, Лондоне и Париже, всюду демонстрируя своё изобретение. В Германии с первых же опытов литографское искусство достигло значительного совершенства, затем перешло в Рим, а в 1807 г. сильно привилось и в Лондоне. Около этого же времени А. Оффенбах и Ластейри старались основать литографские заведения во Франции, но знания этих лиц были крайне ограниченны, и попытка их не имела успеха. Тогда Ластейри, которому принадлежит честь окончательного водворения литографии во Франции, предпринял путешествие в Германию и, после основательной подготовки, в 1814 году вернувшись во Францию, основал там литографское заведение, выполнившее превосходные отпечатки. К 1818 году литографское искусство вошло в такую моду, что даже члены королевского дома в Тюльери нередко занимались рисованием на камне. После Ластейри много способствовали развитию литографии Энгельман, де Мильхус, Марсель де Серр, Гокур, Вилен, Легро Данизи, Лемерсье. Из художников Франции с особенною любовью отнеслись к литографскому искусству: Жиродэ, Дерне, Прюдон, Жерико, Пигаль, Гаварни, Гранвиль, Домье, Травис и др. В России литография появляется в 1818 г.9; из русских литографических заведений славились: в 20-х годах — Вармунда, в 40-х — Гельбаха, Майера, Штейнбаха, в 50-х — Мюнстера (существующее и до настоящего времени), литография Главного Управления путей сообщения и публичных зданий и в 70-х — Патерсена; из русских литографов выдаются: Людериц, Шевалье, Гау, Разумихин, Шертель, Сверчков, акад. Ухтомский, Тим, Шарлеман, Пиратский, Кружкин, Брезе, Борель. В заключение Г. П. Анненков указал собранию на французского художника Ривьера, достигшего особого совершенства в деле современной литографии. Ещё никогда хромолитография не давала таких художественных произведений, как работы Ривьера, в которых с помощью им самим изготовляемых красок он достигает удивительного сочетания тонов.
П. П. Марсеру сообщил несколько сведений касательно выставленной весьма ценной коллекции оригинальных литографий, принесённой в дар Обществу п[оощрения] х[удожеств] дрезденскою фирмою В. Гофмана. Г[-н] Бруно Шульце, стоящий во главе крупного дела фирмы Гофмана, сознавая, что литография постольку может достичь своей цели, поскольку она будет находиться в руках художников, пожелал вернуть ей — её былое значение и для этого начал привлекать художников к непосредственной работе на камне. Пять лет тому назад первый пример был подан Георгием Люрихом, которому вскоре последовал целый ряд дрезденских художников. В течение 5 лет более 80 художников начали работать на камне и, таким образом, благодаря просвещённому содействию г. Бруно Шульце, художественная литография снова заняла своё место среди художественных произведений. Из выставленных литографий особенно выдаются работы: Унгера, Рихарда Мюллера, Баума, Бауцера, Медица, Берингера и др. Все литографии этих художников поражают изучением природы и высоким знанием рисунка. Принесение в дар столь редкой коллекции вызвало со стороны Общества выражение глубокой признательности щедрому жертвователю.
А. И. Сомовым, А. Н. Мюнстером, Р. Р. Голике, А. А. Ильиным, Е. Е. Рейтерном, А. А. Бильдерлингом, П. П. Марсеру, Ф. Г. Беренштамом и г. Филипповым были подняты вопросы насчёт устройства выставки литографского дела, заботы о которой и принял на себя А. И. Сомов, причём было выяснено, что литография особенно близка Обществу поощрения художеств, которое ещё в 30-х годах давало молодым художникам заказы на литографии с разных картин под руководством известного жанриста Венецианова, и что предстоящая выставка должна носить характер исторический (расположение по эпохам), но — при современном отделе.
А. Н. Мюнстер указал, что, справляя в будущем году шестидесятилетие своей деятельности, он может дать сведения о всех выдающихся русских печатниках, и что надо бы в России создать, подобно Франции, Общество художников-литографов. Собрание приветствовало А. Н. Мюнстера как старейшего литографа.
А. А. Ильин заметил, что без активной помощи художников нельзя ждать быстрого развития литографского дела, на что А. И. Сомов от лица Общества пригласил всех художников посещать мастерские Общества и пробовать свои силы в деле литографии10.
Искусство и художественная промышленность. 1899. Май. № 8. С. 694–696.
На раскопке в Водской пятине (СПб. губ.)
(Наброски художника)
Кто хоть немного соприкасался с археологиею и хоть один раз побывал на раскопке, тому ведомо, насколько увлекательно это дело. Обычное по сему предмету острословие: «Археология — мертвечина! Пыльная наука — археология! Гробокопатели! Вампиры! Прозаики! Мумии!» — особенною остротою, боюсь, не отличается.
– Помилуйте, — слышу, — это до России, пожалуй, не относится; у нас-то какая же археология, разве кроме степей? Хорошо и прилично говорить об археологии в Греции, в Италии, наконец, на нашем юге и востоке, а здешние меланхлены и гипербореи вряд ли оставили после себя что-либо занимательное!
– Да ведь всякая местность, мало-мальски пригодная для жилья, имеет свою археологию, будет ли это Киевская, Новгородская или Петербургская губерния…
– Что такое? Скажете, что и Петербургская губерния тоже даёт пищу для археолога? Подите вы! Я понимаю, говорить о раскопках в Помпее, в Азии, в степях, на худой конец, в Новгороде — всё-таки варяги там, что ли, но раскопка петербургских курганов, да это даже не принято как-то! Точно на свалке сардинные коробки вырываете! Mauvais genre11 какой-то. Неужели и здесь что-нибудь может находиться? Пожалуй, одни шведские пуговицы, потерянные в петровское время!
Действительно, зачастую древности С.-Петербургской губ. или древней Водской пятины Новгорода пользуются в обиходе репутацией довольно сомнительной; всякий археологический памятник этой местности, о котором уже трудно сказать, что это — случайная груда камней или естественное возвышение, относится ко времени шведских войн. Древние кресты новгородского типа, обильно встречаемые на полях, — шведские. Курганы — шведские могилки; городища — шведские шанцы. Словом, всё, что несомненно принадлежит древности, — всё шведское, хотя на самом деле вовсе не так.
Шведский, петровского времени, элемент играет самую последнюю роль среди древности Водской пятины (СПб. губ. тож). Никто шведскими древностями этого периода не занимается, и никакого интереса они представить не могут. И без них материала более чем достаточно, материала важного и поучительного. Главный контингент местных древностей составляют памятники от X до XV вв. Подробности древнерусского обряда погребения и анализ найденных в курганах предметов позволяют без большого колебания отнести эти древности к новгородским пограничным славянам. С севера давила на них чудь и ижора, финские племена, сидевшие на Неве и Приладожье; на западе они граничили с Финскою емью (эстами); на северо-западе с небольшим, родственным эстам и тавастам, племенем водью, давшим название всей пятине. В настоящее время водь, или ваддьялайзет, занимает небольшое число селений в районе Петергофского уезда.
Древности эстов разработаны довольно хорошо, как и вообще все остзейские. Памятники Ижоры известны в весьма скудном количестве; а водские древности пока ещё не установлены. Некоторые исследователи приписывают все местные древности вожанам, но, в сущности, тип водских погребений ещё не известен и может быть выяснен только новыми изысканиями. Водь — племя невеликое, никогда в истории не выступавшее в сильной роли. (В 1149 году отряд еми в 1000 человек нападает на водскую землю, и водь может с ним справиться только при помощи новгородцев).
Славянское соседство, кстати заметить, всегда оказывало на финнов сильное влияние, и притом влияние доброе; из летописи Генриха Латыша знаем, что когда священник Альбрандт был послан с дружиною и рыцарями в Ливонию с предложением народу принять святое крещение, то народ ливонский бросил жребий и спрашивал у своих богов, которая вера лучшая — псковская или латинская. Народ очевидно предпочитал псковскую, т. е. православную, и только из страха принимал крещение от западного духовенства.
Для полных заключений о С.-Петербургской губернии нужны ещё новые археологические изыскания, преимущественно в пределах Петергофского уезда; хотя цифра исследованных древних погребений СПб. губ. достигла солидных размеров и превышает 6000, но этим всё же нельзя ограничиться12.
Среди местных исследователей первое место заслуженно принадлежит, ныне покойному, прозектору Военно-медицинской академии Л. К. Ивановскому, производившему раскопки от 1872 до 1892 г., остановленные его смертью.
Из других раскопок в СПб. губ. надо отметить раскопку Волховских сопок, произведённую Н. Е. Бранденбургом. Волховские сопки — это древнейшие курганы края; время их, судя по найденным в них предметам, относится к IX и VIII вв. Самые большие сопки имеют в вышину 4–5 сажен. Затем в Лужском и Гдовском уездах производились раскопки г. Шмидтом, Мальмгреном, слушателями археологического института и некоторыми другими.
Находками отдельных вещей СПб. губ. пока не богата. А. А. Спицын указывает некоторые наиболее важные: в 1875 г. были найдены при д. Княжнино, Ново-Ладожского уезда, вместе с сассанидскими, умейядскими и табаристанскими монетами VI–IX вв., 3 серебряные монетные слитка. В начале нынешнего столетия был найден громаднейший клад арабских монет на берегу Ладожского озера. Куфические монеты VII–X вв. были находимы в Галерной гавани, в Старой и Новой Ладоге, около Ропши и в некоторых других местах. В Старо-Ладожской крепости была найдена золотая куфическая монета 738 г.
Находки каменного века в СПб. губ. тоже немногочисленны и приурочиваются к побережью Ладожского озера13 и долине р. Луги.
Местонахождение курганов, исследование которых, таким образом, представляет главную работу, находится, конечно, в связи с местом древних поселений, в свою очередь обусловленных характером местности, изрезанной непригодными для жилья моховыми болотами (прежде озёрами). Главные поселения, оставившие нам обильнейшие курганные поля, довольно разнообразного содержания, были расположены на ровном суходоле между Царским Селом и Ямбургом; это плоскогорье проникает в долину р. Луги, соприкасается с песчаными лесистыми верховьями р. Оредежи (Сиверская) и не доходит вёрст на 10–20 до побережья Финского залива. Это в северной части губернии. В южной, более возвышенной, занятой не только новгородцами и псковичами, немало удобных для поселения мест в системе озёр Вердуга, Сяберское, Череменецкое, Чернозёрское и др14.
Состояние и внешний вид местных курганов не одинаковы. То огромными полями, поросшими мелкой ольхой и орешником, многими сотнями сплошь унизывают они десятки десятин, то небольшими группами (5–20) или одиноко маячат они посреди пашни; иной раз представляют они свежие, крепкие, словно вчера сложенные конусы до 2 саж. с высокой вершиной и правильной, резко обозначенной каменной обкладкой основания, в других же случаях вершина оказывается глубоко осевшею — сама насыпь осунулась, пригорюнилась или же представляется только небольшим неправильным, расплывшимся возвышением, так что работники отказываются разрывать его, уверяя, что это крот нарыл. Проезжая по деревням, нередко приходится ехать по каким-то еле приметным буграм, и только заезженное каменное кольцо основания напоминает об исчезнувшем кургане. Многие насыпи поросли лесом, деревья насквозь пронизали их своими корнями; невольно вспоминаются курганные сосны при деревне Чёрная (Царскосельского уезда): коренастые, любовно обняли они насыпи своими мощными корнями. Сосны эти хранятся преданием, что на смельчака, отважившегося рубить одну из них, напала «трясучка».
Почти возле каждой деревни можно отыскать большую или меньшую курганную группу, но, несмотря на их обилие, расспросить о них у местных крестьян подчас нелегко — надо узнать излюбленные ими выражения: если вы вместо «старой кучи» спросите о кургане или бугре, то вас ни за что не поймут. Однажды, вместо городка, я спросил [о] городище — и от присутствия его немедленно отказались. Среди местных названий курганов особенно употребительны: сопка, каломище (финское calm — погребальный холм), старая куча, шведская могилка, бугор, гора, колонистское кладбище (если погребения без насыпи). Эсты укажут вам курганы, если спросите vana aut, старую могилу.
II
В мае, как засеятся яровыми, можно приниматься за работу[15]. Подаётся соответствующее прошение в Императорскую Археологическую комиссию; в ответ на него получен открытый лист. Сбрасывается тесный городской костюм; извлекаются высокие сапоги, непромокаемые плащи; стирается пыль и ржавчина со стального совка с острым концом — непременного спутника археолога.
Прежде самой раскопки надо съездить на разведки, удостовериться в действительном присутствии памятника. Не полагаясь на сведения разных статистик, перекочёвываете вы от деревни до деревни на «обывательских» конях с лыком подвязанными хомутами и шлеями. Всматриваетесь буквально во всякий камешек; исследуете подозрительные бугорочки, забираетесь в убогие архивы сельских церквей; подчас, ко всеобщему удовольствию, делаетесь жертвой какой-нибудь невинной мистификации. Местами вас встречают подозрительно:
– Никаких, ваше высокоблагородие, исстари древних вещей в нашей окрестности не предвидится. Всё бы оно оказывало.
– Сами посудите, барин, откуда мужику древние вещи взять? Ни о каких древних вещах здеся и не слыхано.
Если же вы пришлись по нраву, оказались «барином добрым», «душой человеком», то вам нечего будет принуждать к откровенности собеседников. Вечером, сидя на завалинке, наслушаетесь вы любопытнейших соображений, наблюдений естественно-научных, поверий, наивных предположений. Сперва из осторожности прибавят: «Так зря болтают» или «Бабы брешут», а потом, видя ваше серьёзное отношение, потечёт свободный рассказ о старине, о кладах, о лихих людях-разбойниках.
Но не дай Бог попасть в руки книжного волостного писаря или словоохотливого попа; тут каждое дельное сведение придётся покупать ценою выслушивания бесконечных замысловатых повествований:
– По одну сторону речки-то полегло славянство — гвардия, народ рослый, а по другую-то — мордва и черемисы. Черепа недавно ещё находили. А вот в Лохове не так давно были ступени плитные древнейшего храма языческого, а поблизости нашли сруб, из него разные предметы добывали. В настоящее время ступени выломаны на плиту, а сруб завален камнями — известно, дурак народ!
– Степи! Степи! — восклицает другой, — знаете ли вы, господа археологи, откуда степи взялись? Неужто так и сотворил Господь Бог плешину на лоне земном? Изволите видеть этот пол? Вот окурок, вот крошки, вот лепёшка из-под каблука и везде пыль. Беру я теперь эту метлу и провожу по полу — ни окурков, ни грязи [как] не бывало. Провожу ещё раз — крошки исчезли. Махнём в третий — и пыли не видно, разве где по щёлкам забралась — по овражкам кустики. Идут это по земле гуннские народы; идут ещё… оты, вандальцы! Нивесть кто идёт: и печенеги, и половцы, и татары; чище всякой метлы или щётки отполируют, выскребут на удивленье, — пылинки в щёлке не оставят, кустика не увидишь! И кого только не носила мать сыра-земля. Многое, как говорится, не снилось мудрецам! Сколько сокрыто в недрах земных; вот хоть бы сопки, что подле Заполья, на самых огородах, скажу, довольно достопримечательные; вещицы находили там очень фили… фили… как это говорится-то?
– Филиграновые или филистерские?
– Вот, вот именно!
– Да, занятное дело — старинное время, — повествует третий, — всё-то разгадать, всё-то произойти! Как вы полагаете, что такое райское блаженство будет? Это, как вам сказать, вечное беспрепятственное познание, недоступное для нас в настоящей суетной жизни. Одни-то будут познавать — наслаждаться, блаженствовать, а другие-то зубы на полку, что на земле узнали, того и хватит. Коли ваше желание будет, интересное местечко могу я вам указать. Изволите ли вы знать городок подле Селищенской деревни — ну просто, скажу, бугор такой немалый. А рядом с ним и сопочка кругленькая, на восточную сторону. Жил в этом городке задолго когда-то князь не князь, а князёк. Была дочка у него красавица. Красавица такая — теперь таких и не найдёшь! Известное дело, нонче какой народ пошёл — мозгляк! Прежде не то было — богатыри, что твой Илья Муромец. Только, не знаю с чего, возьми заболей красавица эта, да и отдай Богу душу в этом самом городке. Её похоронили знатно. Ведь и тогда небось франтихи были, что и теперь. А князёк-то не пожелал больше в этих местах жить. Сопочка-то подле самого бугра, ещё ручей Чергеном называется…
Повыудив что можно дельного изо всех подобных рассказов, вы приступаете к самой работе.
III
Грудой почерневшего леса и побурелой соломы раскинулась невеликая деревенька. Часа 4 утра. Петухи перекликаются. Пастух затрубил — выгоняют скотину. В сенях, слышно, вздувают самовар; кто-то пробежал босыми ногами. Староста — у него вы остановились — будит вас. Стёкла запотели — свежо на дворе. Зубы самовольно выстукивают какой-то генерал-марш. Вы вздрагиваете — умываясь холодной водой. Народ уже собрался. Ломы, кирки, лопаты, топоры — необходимые раскопочные снаряды — всё в исправности. Потянулась шумная гурьба к курганам, что раскинулись невдали от жилья. Небо без облачка. Из-за леса сверкает солнышко. Приятно бодрит студёный утренник.
Весело!
Из деревни много люду идёт за нами сами по себе — посмотреть. Авангард мальчишек на рысях далеко впереди. Не знаю, какое другое дело возбуждает такое же неподдельное любопытство, как раскопки и рассказы о древностях. Ни горячая страда, ни жара, ни гроза — ничто не осилит его.
Пока идёт незанимательная работа вскрытия верхней части насыпи, говор гудит, не переставая.
– Слышь ты, тут шведское кладбище!
– Ну да, известно не русское; русские так не хоронят.
– Дядя Фёдор, — толкает бойкая, задорная девка копальщика, — здесь колонисты?
– Вот я те выкопаю колониста, в аккурате будет!
– Чтой-то тут, испытание никак? — шамкает древний дед, пробираясь к толпе.
– Слышь, дедушко! Котёл нашли с золотом. Каждому мужику по 100 рублёв выдавать будут, а деду не дадут.
– Это дедке могилу копают, — толкает деда баловница-девка, — и ложись, дедка, тут тебе и попоём!
– Эх, эх и нас-то, поди, раскопают. Косточкам-то успокоиться не дадут!
– Так не найдёте, — советует пожилая баба, — в Сёмкине солдатский доктор бужи перекапывал, так у него живое серебро было. Наставит он его на могилу, оно побежит, побежит да и станет, и где станет, там и копай. И всегда находили.
– Да что находили-то, дура баба, разве дельное. Одну только серебряну цепочку нашли!
В стороне слышится тихий разговор.
– В Красной одного сидячего нашли; рядом ложка чугунная положена и ножик. В головах-то горшок.
– Только поужинать собрался, а тут его и накрыли!
– В Хлебниковой даче мост оказался через Ржавую мшагу, на сажень его туда засосало. Слышно, там война шла. Вот потопнуть-то можно…
– А вот мы, взаправду, чуть не потопли. Приходит ко мне это раз Васька Семёнов; слышь ты, говорит, нашёл я сопку у Вязовки, невдали от Княжой Нивы. Кругленькая, хорошая сопка, и огонёк по ней порхает. Клад — беспременно. Собьём-ка артель, да раскопаем. Вдвоём-то неспособно: и сопка-то больша, в сажень казённую будет, да, пожалуй, и страхи пойдут. Ладно! Сбили мы артель, пошли. Сопка правильная и от речки недалеко. И насыпана она неспроста: кругом выложена камнем, сверху песок да земля; потом прутняк — уже перегной. За ним хвощ, да гнила. Дерево сгоревшее и негорелое. Видим — уже грунт показался. Васька щупом хватил вниз — слышит: грох — дерево, значит. Хватил правее — звякнуло что-то, значит близко. Свечерело уже. Только смотрю я, сочится с боков вода и снизу точно проступает. Васька и Фёдор нагнулись, руками щупают, — нащупали дерево, тянут наверх — не идёт, будто держит его. Ещё потянули, глядят старая-престарая доска — сопревши вся. И хлынула из-под той самой доски вода. Ключ открылся; пошла садить; уж не то что клад — сами-то рады из ямы выбраться. Ударишь щупом — звякает что-то, котёл что ли!
– Так и не допустила вода?
– Ещё бы тебе допустить. Оно ведь тоже заклятье какое положено! Вот в Берёзовском пруде золотая карета16 да 5 стволов золота опущено, старики в ясные дни ещё видали чуть-чуть! А поди-ка вытащи. Всем знатко, а не нять, потому заклятье, зарок.
– А вон Петра из Красной, тот так взял клад.
– Поди ты, взял, брешет твой Петра; может он и нашёл чугунник старый, что пастухи бросили, да только…
– Да что только-то, ведь не сам он, а дельные люди сказывают, что и впрямь взял.
– Пуще разбогател Петра, как и не у нас грешное тело из локтей смотрит. Богатей!
– Впрок ему не пошло, значит — зароку не знал!
– Господин, евося будто косточка под лопатой оказывает, — докладывает один из копальщиков.
Спускаюсь в яму. Пахнуло свежерытой землёй; посвежело после припёка — солнце уже высоко. Действительно, из-под лопаты торчит жёлто-бурая берцовая кость; торчит среди такого же точно песка, как и вся масса насыпи, словно бы она всегда была только костью без верхних покровов.
Кость вполне определила положение костяка. Работа пошла осторожней. Обнаружились руки, сложенные у лонного соединения. Предплечье окислилось, позеленело — признак близости бронзы, которая и оказывается в согнувшейся тонкой, витой браслетке.
– Бруслетка! Смори-ка, эки штучка-то аккуратная! Тоже изделье! — проносится среди любопытных и давя друг друга, вся ватага устремляется к кургану, жмётся к вершине.
В яме потемнело. Зола, на которой лежат кости, кажет[ся] синее: строже глядит череп земляными очами. Нижняя, удивительная развитая челюсть, далеко отвалилась, с осевшей землёю, в сторону. По бокам черепа показались височные кольца добрых вершка два по диаметру.
(Окончание следует.)
Новое время. 1899. 15/27 июня. № 8367. Вторник. С. 2.
На раскопке в Водской пятине (СПб. губ.)
(Наброски художника)
IV
Раскопки продолжаются
Летят комья земли. Мужские костяки чередуются с женскими. Долихокефальные черепа сменяются брахикефальными. Вместо копий, топоров, мечей, ножей, умбонов, щитов являются гривны, серьги, браслеты, кольца, бляшки, многоцветные бусы, остатки кос. Полное трупосожжение уступает место погребению в сидячем положении. Высокие курганы заменяются жальничными клетками (погребение в могиле без насыпи). Разнообразие нескончаемое! Щемяще приятно чувство первому вынуть из земли какую-либо древность, непосредственно сообщиться с эпохой давно прошедшей. Колеблется седой вековой туман; с каждым взмахом лопаты, с каждым ударом лома раскрывается перед вами заманчивое тридесятое царство; шире и богаче развёртываются чудесные картины.
Словно бы синей становится небо. Ярче легли солнечные пятна. Громче заливается вверху жаворонок. Привольное поле; зубчатой стеной заслонил горизонт великан лес; встал он непроглядными крепями, со зверьём — с медведями, рысями, сохатыми. Стонут по утрам широкие заводья и мочежины от птичьего крика. Распластались по поднебесью беркуты. Гомонят журавлиные станицы, плывут треугольники диких гусей. Полноводные реки несут долблёные челны. На крутых берегах, защищённые валом и тыном с насаженными по кольям черепами, раскинулись городки. Дымятся редкие деревушки. На суходоле маячат курганы; некоторые насыпи поросли уже зеленью, а есть и свежие, ровные, со стараньем обделанные. К ним потянулась по полю вереница людей.
У мужчин зверовые шапки, рубахи, толстые шерстяные кафтаны, по борту унизанные хитрым узором кольчужным, быть может, ватмалом17. На ногах лапти, а не то шкура, вроде поршней. Пояса медные, наборные; на поясе всё хозяйство — гребешок, оселок, огниво и ножик. Нож не простой — завозной работы; ручка медная, литая; кожаные ножны тоже обделаны медью с рытим узором. А другой, ничего что мирное время, и меч нацепил, выменянный от полунощных гостей18. На вороту рубахи медная пряжка. Пола кафтана тоже на пряжке держится, на левом плече; кто же побогаче, так и ноговицы пряжкой прихватил.
На предплечье изредка блестит витой медный браслет. На пальцах перстни разные, есть очень странного вида, с огромным щитком во весь сустав пальца. Заросли загорелые лица жёсткими волосами, такими волосами, что 7, 8 веков пролежать им в земле нипочём. А зубы-то, зубы — крепкие, ровные.
На носилках посажен покойник в лучшем наряде; тело подпёрто тёсинами. В таком мерном шагу степенно кивает его суровая голова, и вздрагивают сложенные руки. Вслед за телом несут и везут плахи для костра, для тризны — козлёнка и прочую всякую живность. Женщины жалостно воют. Почтить умершего — разоделись они; много чего на себя понавешали. На головах кокошником венчики серебряные с бляшками. Не то меховые, кожаные кики, каптури, с нашитыми по бокам огромными височными кольцами; это не серьги — таким обручем и уши прорвёшь! Гривны на шее; иная щеголиха не то что одну, либо две-три гривны зараз оденет: и витые, и пластинчатые медные и серебряные. На ожерельях бус хоть и немного числом, но сортов их немало: медные, глазчатые, сердоликовые; стеклянные бусы разных цветов: синие, зелёные, лиловые и жёлтые; янтарные, хрустальные, медные пронизки всяких сортов и манеров — и не перечесть. Ещё есть красивые подвески для ожерелий — лунницы рогатые и завозные крестики из Цареграда и от заката.
На груди и в поясу много всяких привесок и бляшек, вместо бляшек видны и монеты: восточные или времён Канута Великого, епископа Бруно. Подвески — собачки, знакомые чуди, ливам и курам; коники — страшные, с разинутой пастью; излюбленные уточки, ведомые многим русским славянам. У девок ниже пояса на ремешках спускаются эти замысловатые знаки, звенят и гремят на ходу привешанными колокольчиками и бубенчиками; священный значок хранит девку19.
На руках по одному, по два разных браслета, и узкие, и витые, и широкие с затейливым узором. Подолы рубах, а может быть, и ворот обшиты позументиком или украшены вышивкой. У некоторых женщин накинут кафтанчик, на манер шушуна, но покороче.
Опустились носилки. Выбрано ровное местечко, убито, углажено, выложено сухими плахами. Посредине его посажен покойник; голова бессильно ушла в плечи, руки сложены на ноги. Сбоку копьё и горшок с кашей. Смолистые плахи всё выше и выше обхватывают мертвеца, их заправляют прутняком и берестой — костёр выходит на славу. Есть где разгуляться огню! Зазмеился он мелкими струйками, повеяло дымом. Будто блеснуло из полузакрытых век, в последний раз осветилось строгое, потемневшее лицо… Вдруг щёлкнуло, охнул костёр, столбом взлетели искры, потянулись клубы бурого дыма.
Загудела протяжная, тоскливая погребальная песня. Отпрянул в сторону ворон, зачуявший смрад горелого мяса. Важно и чинно уселись кругом именитые родичи, понурив на посохи седые головы. За ними столпились другие, пока весь костёр не обратится в кучу углей и золы с чёрными пятнами жира в середине. Тогда заработают заступы, понесут землю и пригоршнями, и подолами. Втроём, вчетвером покатят к кострищу немалые валуны гранитные; их много по окрестной равнине, серые, бурые, красноватые, всяких размеров — дары Силурийского моря. Обравняли края кострища, чтобы представляло оно довольно правильный круг. В былых ногах и головах ушедшего к предкам, ставшего чуром блаженным, кладутся особо большие дикие камни, и приходятся они всегда на восход и закат, ибо лицо умершего всегда обращалось в священную сторону, откуда весело кажется миру вечный могучий Ярило — красное солнышко, от него идут блага тепла, а с ним плодородия.
Быстро растёт возвышение; насыпь сыплют не из разной, какой попало, земли, с кореньями, с сорными травами, а из чистого песка или плотного суглинка. Если же захотят на вечные веки сохранить память о родиче — не поленятся весь погребальный холм сложить из дерновой земли. Наносят воды из соседней реки, смочат его, так уплотнят, словно бы чуют, что когда-то чужие ломы и кирки будут добираться до родного праха. Ну, дерновая насыпь может постоять за себя; вместо широкой реки с ярами и обрывами, чуть приметная сухая ложбинка; свалился старик-бор, а насыпь всё победно держит высокую вершину, будто чур ходит за ней, бережёт её20.
Сложили насыпь, аршина в два вышиной. Довольно. Пеплом ещё засыпали, принесли его с собой из дому; от родного очага не отлучился бы чур-домовой. Сверху ещё землёй забросали, выровняли правильный конус, поправили валуны в основании, чтобы одинаково торчали. Заботливо обошли кругом, в последний разок осмотрели. Готово!
В почервоневшее вечернее небо, в косматые облака опять понеслись струи бурого дыма; заблестели яркие точки костров. Идёт тризна. Заколот козлёнок, над огнём медные котлы повешены. Поминают родича и досидят, пожалуй, пока и месяц из-за леса глянет и светом своим заспорит с кровавым пламенем. Страшней и мохнатей кажутся волосатые лица, жиром блестящие бороды, губы и мускулистые руки. Звенят о кости ножи, брякают черепки горшков — опять, теперь в ночной тишине, вдаль потекла поминальная песня.
Блестит заходящий месяц на рукояти меча, сверкает на бусах и гривнах; мутными пятнами рисуются белые рубахи уходящих домой поминальщиков. Не умрёт добрая слава покойного! Где же ей помереть? Велик его род; вечно будет от времени до времени правиться тризна; не забудут досыпать осевшую насыпь! Реют, неслышно спускаются на остатки еды, на козлиные кости вещие вороны, и они справят тризну.
V
Из-под облака всё видит ворон; смотрит поверх высокого тына городка, что торчит на соседнем бугре. Светлой лентой извивается светлая речка, один берег ровный, покрытый сочной травою и чащею, другой берег высокий, к реке спуски крутые, обвалы — песчаные и глинистые оползни! В речку впадает студёный ручей, тоже не маленький. Слилися они, с двух сторон охватили вплотную продолговатый холм, вышина его по откосу сажени 4–5. В редком месте природа создаёт такую искусную защиту! На этом холме и поставили город. Отсчитали от мыса шагов сотни две, перерыли холм канавой, рвом — землю сложили валом; на валу тын поставили из славных рудовых брёвен; концы обтесали, натыкали на них черепа звериные, а то и людские на устрашенье врагу! По углам срубы поставили, покрыли их соломой и речным тростником. Состроили вышку — смотрельню — наблюдать за вражьими силами или чтобы поднять на ней высокий шест с привязанным пуком зажжённой соломы, окрест повестить об опасности. Город — место военное, в мирное время тут не живут. Видел ворон и другое! Видел, как пылал тын города, шла сеча! Грызлись и резались насмерть! Напрасно варом кипящим обливали напавшую рать; город пал. Помнит это ворон — пировал он тут сыто.
Пировал он также остатками богатой ествы, что бывала на лесных холмах, далеко от жилья, куда собирались люди молиться, приносить жертвы богам. Уже и кресты были на шеях, а всё посещались давние, излюбленные места21.
И клады знакомы воронам! Не найдёшь их, коли тебе не ведомы древние книги и записи, что о них говорят. Писали те книги старые люди. Клады лежат по укромным местам; примерно: «Пройдёшь Хлопушино, будет видна по левую руку дороги сосна старая. Отсчитать от неё на весенний закат 6 шагов — будет торчать дикий камень большой, под ним чугун с серебром»; или «Идёшь по Скипу, пройдёшь хохолок осиновый, будет тебе Старогромовский волок, пройдёшь по волоку 200 шагов — возьмёшь вправо и пойдёшь прямо до самого Ржавого ручья, в тот ручей лихие люди опустили пять стволов золота, а на золоте зарок лежит». Знают такие наказы не только вороны, но и многие старые люди, а кладов всё не найдут. Верно, положен на них кровавый зарок22.
Видели вороны и дубы старинные, развесистые; собираются под ними окрестные люди вершить мирские дела; собираются и в праздники: сидят старики на могучих корнях, молодёжь ведёт хороводы, в лес, за ближнее озеро несётся:
«Ой дид, ладо»...
Под Ивана Купалу ярко горит здесь купальский огонь, прыгают через него парами; освещает огонь эти пары на вечный союз. Исконный обычай!23
Ещё известны предания о провалившихся церквах, о землянках разбойников; в пос. Грызове Царскосельского уезда, рассказывают, что основание существующей церкви положено Петром Великим, после какой-то стычки собственноручно поставившим на этом месте деревянный крест. Как видно, и прозаическая С.-Петербургская губ. тоже занимается своей стариной!
VI
Возвращаясь к курганам, нельзя не заметить, что в них особенно ярко отличаются два периода. Первый — XI и XII вв.; второй — XIII и XIV. Первый период характеризуется полным трупосожжением или погребением несожжённого костяка в сидячем положении, причём подробности погребения мы уже видели.
В верхней части насыпи встречаются последовательные слои золы, иногда перемешанной с костями жертвенных животных; неизвестно, следы ли это погребального обычая, требовавшего переслойки золою насыпи во время самого её устройства или же это остатки тризны. Если только это следы тризн, то первоначальная величина насыпи со временем сильно вырастала, благодаря насыпанию свежей земли над золою. Насыпи с полным трупосожжением доходят до нас в виде полушаровидных, очень расплывшихся возвышений, со втянувшимися внутрь валунами основания. Погребение в сидячем положении даёт довольно хорошо сохранившийся курган, но с осевшей вершиной, опустившейся при оседании костей.
Второй период (XIII и XIV вв.) характеризуется помещением трупа в сидячем или лежачем положении в неглубокой грунтовой могиле. Чтобы сохранить для погребаемого требуемое обычаем положение, рыли небольшую овальной формы яму такого размера, чтобы труп мог поместиться в ней сидя, или складывали соответственную кучу камней, для этой же цели служили иногда и деревянные плахи. Труп забрасывался вынутой из ямы землёй и песком, после чего образовавшееся небольшое возвышение посыпалось остатками поминок и углей, затем возводилась насыпь с каменным кольцом в основании, причём на восток и запад (в головах и ногах) помещались валуны особо большой величины. К этому же периоду должны относиться погребения выше материка и погребения в лежачем положении на поверхности земли, причём зольный слой основания перерождается в две зольные кучки по бокам головы. Наверху курганов описанных типов второго периода нередко были поставлены каменные четырёхконечные кресты, так называемой новгородской формы.
В группах курганов XIII и XIV вв. встречаются погребения в грунтовых могилах без верхних насыпей; в ямах, окаймлённых по краю линиею валунов. Несомненно, что подобные каменные могилы (или как их называет народ мугилы) есть перерождённые курганы.
Сделанные описания представляют собою только грубую схему, на деле же встречается разнообразие удивительное. Живо представляешь себе заботливые попечения родичей об умершем. Одни стараются отметить прах его особо великими валунами; другие выкладывают всю поверхность насыпи мелким булыжником; третьи, устраивая курган, сажают покойного на чурбан и подпирают его досками. Яркую картину рисует указанное Ивановским погребение, где рядом с мужским костяком оказался женский, на черепе которого была огромная рана, нанесённая топором, или встреченный мною случай, в котором мужской череп, покрытый старыми боевыми рубцами, был просечён, а по правую руку помещался женский костяк.
Сколько таинственного! сколько чудесного! и в самой смерти бесконечная жизнь!
Предметы, найденные в курганах, «мало отличаются от соседних земель, прибалтийских местностей в особенности, техникою, формою или разнообразием типов; однако мы видим живой обмен и можем установить существование промыслов»24.
Кроме вышеотмеченных предметов надо упомянуть ещё несколько подчёркивающих характер древнего обихода XI, XII вв. Пуговки очень редки и все имеют обыкновенный тип, грушевидный с ушком. Пряслицы из красного шифера; по форме и материалу они совершенно тождественны с таковыми изделиями курганов Днепровского бассейна. Вески, начиная с X века, попадаются на широком пространстве.
В смысле окрестных аналогий, такой же обряд погребения, как и в Петербургской губернии, встречен в Псковской, Витебской, Смоленской, Новгородской и некоторых других губерниях. Из древностей, известных в Северной и Средней России, предметы, найденные в курганах Водской пятины, имеют близкое отношение к находкам, обнаруженным в курганах Новгородской, Тверской, Костромской, Ярославской и Московской губерний. Нельзя изумляться обильному присутствию древностей эстов, ливов, куров, чуди приладожской и финляндской, а также элементам восточному и скандинавскому.
В Новгородской области, с Поморья, вдоль берегов Балтийских губерний, по Волхову и Ильменю шёл великий водный путь торговый, путь дружин из «варяг» в «греки». Вспоминая постоянную восточную, цареградскую струю и приток с севера культуры скандинавской, становится ясным разнообразие культурных влияний в области новгородских славян, пожалуй, не уступающих в этом отношении югу, так что однообразного состава и единоплемённого происхождения нельзя и искать среди предметов из курганных насыпей С.-Петербургской губернии, исследование которых ещё никак нельзя считать законченным; теперь остаётся детальная работа, выработка мелочей, усиливающих рельеф общей картины.
VII
От кургана до кургана, от группы до группы перебираетесь вы. Та же благодушная толпа, те же прибаутки и шуточки. Солнцепёк сменяется прохладным дождиком. Чаще шумит ветер, дорога начинает бухнуть и киснуть, листья желтеют, облака висят над горизонтом сизыми грудами — осень чувствуется. Лучшая пора для раскопки май, июнь до Иванова дня, до покоса, и затем август, после посева, и часть сентября. Похудели тюбики красок, распухли альбомы и связки этюдов, наполнился дневник всякими заметками, описаниями раскопок, преданиями, поверьями; может быть и песня старинная в дневнике записана, если только ей посчастливилось не изломаться на отвратительный солдатский и фабричный лад. Там же помянуто добрым словом фарисейство какого-нибудь представителя местной администрации в смысле охраны памятников старины; отмечено и разрушение интересных могильников при прокладке дороги. Много всякого материала, вырастают картины, складываются образы. Пора к дому!
После чистого воздуха окунулись вы в пыльное купе вагона; едкий дым рвётся в окошко; фонари и пепельницы выстукивают какие-то прескверные мотивы. Не веселят ни господин в лощёном цилиндре, с удивительно приподнятым усом, ни анемичная барышня в огромной шляпе, украшенной ярким веником.
Тоскливое чувство пробирается в сердце.
Если существует ряд предметов, позволяющих нам хоть на минуту вынырнуть из омута обихода, заглянуть подальше палат и повыше гигантских фабричных труб, то археология не может не иметь места в подобном ряду.
Новое время. 1899. 16/28 июня. № 8368. Среда. С. 2.
По пути из Варяг в Греки
Заметки Н. К. Рериха
Плывут полунощные гости. Светлой полосой тянется пологий берег Финского залива. Вода точно напиталась синевой ясного, весеннего неба; ветер рябит по ней, сгоняя матово-лиловатые полосы и круги. Стайка чаек спустилась на волны, беспечно на них закачалась и лишь под самым килем передней ладьи сверкнула крыльями — всполошило их мирную жизнь что-то, малознакомое, невиданное. Новая струя пробивается по стоячей воде, бежит она в вековую славянскую жизнь, пройдёт через леса и болота, перекатится широким полем, подымет роды славянские — увидят они редких, незнаемых гостей, подивуются они на их строй боевой, на их заморский обычай.
Длинным рядом идут ладьи; яркая раскраска горит на солнце. Лихо завернулись носовые бортa, завершившись высоким, стройным носом-драконом. Полосы красные, зелёные, жёлтые и синие наведены вдоль ладьи. У дракона пасть красная, горло синее, а грива и перья зелёные. На килевом бревне пустого места не видно — всё резное: крестики, точки, кружки, переплетясь, дают самый сложный узор. Другие части ладьи тоже резьбой изукрашены; с любовью отделаны все мелочи, изумляешься им теперь в музеях и, тщетно стараясь оторваться от теперешней практической жизни, робко пробуешь воспроизвести их — в большинстве случаев совершенно неудачно, потому что, полные кичливого, холодного изучения, мы не даём себе труда постичь дух современной этим предметам искусства эпохи, полюбить её — славную, полную дикого простора и воли.
Около носа и кормы на ладье щиты привешены, горят под солнцем. Паруса своей пестротою наводят страх на врагов; на верхней белой кайме нашиты красные круги и разводы; сам парус редко одноцветен — чаще он полосатый: полосы на нём или вдоль, или поперёк, как придётся. Середина ладьи покрыта тоже полосатым намётом, накинут он на мачты, которые держатся перекрещенными брусьями, изрезанными красивым узором, — дождь ли, жара ли, гребцам свободно сидеть под намётом.
На мореходной ладье народу довольно — человек 70; по борту сидит до 30 гребцов. У рулевого весла стоят: кто посановитей, поважней, сам конунг там стоит. Конунга можно сразу отличить от других: и турьи рога на шлеме у него повыше, и бронзовый кабанчик, прикреплённый к гребню на макушке, отделкой получше. Кольчуга конунга видала виды, заржавела она от дождей и от солёной воды, блестят на ней только золотая пряжка-фибула под воротом, да толстый браслет на руке. Ручка у топора тоже богаче, чем у прочих дружинников, — морёный дуб обвит серебряной пластинкой, на боку большой загнувшийся рог для питья. Ветер играет красным с проседью усом, кустистые брови насупились над загорелым, бронзовым носом; поперёк щеки прошёл давний шрам.
Стихнет ветер — дружно подымутся вёсла; как одномерно бьют они по воде, несут ладьи по Неве, по Волхову, Ильменю, Лoвати, Днепру — в самый Царьград; идут варяги на торг или на службу.
Нева величава и могуча, но исторического настроения в ней куда меньше по сравнению с Волховом. На Неве берега позастроились почти непрерывными, неуклюжими деревушками, затянулись теперь кирпичными и лесопильными заводами, так что слишком трудно перенестись в далёкую старину. Немыслимо, напр., представить расписные ладьи варяжские, звон мечей, блеск щитов, когда перед вами на берегу торчит какая-нибудь самодовольная дачка, ну точь-в-точь — пошленькая слобожанка, восхищённая своею красотою; когда на солнышке сияют бессмысленные разноцветные шары, исполняющие немаловажное назначение — украсить природу; рдеют охряные фронтоны с какими-то неправдоподобными столбиками и карнизами, претендующими на изящество и стиль, а между тем любой серый сруб — много художественнее их.
За всю дорогу от Петербурга до Шлиссельбурга выдаётся лишь одно характерное место — старинное потёмкинское именье Островки. Мысок, заросший понурыми, серьёзными пихтами, очень хорош; замкоподобная усадьба вполне гармонирует с окружающим пейзажем. Уже ближе к Шлиссельбургу Нева на короткое время как бы выходит из своего цивилизованного состояния и развёртывается в привольную северную реку — серую, спокойную, в широком размахе обрамлённую тёмной полосой леса. Впрочем, это мимолётное настроение сейчас же разбивается с приближением к Шлиссельбургу. Какой это печальный город! Какая заскорузлая провинция — даже названия улиц и те ещё не прививаются среди обывателей.
Левее города, за крепостью, бурой полосой потянулось Ладожское озеро. На рейде заснуло несколько судов. Всё как-то неприветливо и холодно, так что с удовольствием перебираешься на громоздкую машину, что повезёт по каналу до Новой Ладоги. Накренённая набок, плоскодонная, какой-то овальной формы, с укороченной трубой, она производит впечатление скорей самовара, чем пассажирского парохода, но все её странные особенности имеют своё назначение. Главное украшение парохода — труба — срезана, потому что через пароход часто приходится перекидывать бечевы барж, идущих по каналу на четырёх лохматых лошадёнках; глубина канала заставляет отказаться от киля и винта; тенденция к одному боку является вследствие расположения угольных ящиков, а почему их нельзя было распределить равномернее — этого мне не могла объяснить пароходная прислуга.
Затрясся, задрожал пароход, казалось, ещё больше накренился набок, и мы тронулись по каналу, параллельно Ладожскому озеру, с быстротою 6 вёрст в час. Случайный собеседник, знакомый с местными порядками, успокаивает, — что, вероятно, придём вовремя, если только не сцепимся со встречною баркою или не сядем на мель, — и то и другое бывает нередко.
Через вал канала то и дело выглядывает горизонт Ладожского озера. Среди местных поверий об озере ясно сказывается влияние старины: озеро карает за преступления. Подобные рассказы сводятся к следующему типу. Позарился мужичок на чужие деньги, убил своего спутника во время пути в Ладогу по льду и столкнул труп на лёд. Сам поехал дальше и заснул. Просыпается — уже ночь; поднялся ветер, снег дочиста сдуло со льда; понесло мужика вместе с лошадью прочь с дороги неведомо куда. Увидал мужик, что дело плохо, потому что при сильном ветре бог весть как далеко занести может и, чего доброго, в полынью попадёшь; отпряг он лошадь, вывернул оглобли, заострил концы и пошёл по знакомым приметам: пускай и лошадь, и санки, и всё пропадает, лишь бы самому от смерти уйти. Крепчает ветер, слепит вьюгой глаза, затупились колья, не цепляются они больше за лёд, и мужика понесло по ветру. Среди снежного моря зачернелось что-то, ближе и ближе — прямо на чернизину летит мужик. Смотрит, перед ним убитый товарищ: хочет свернуть в сторону — не слушаются ноги, зацепают за труп, подламывается лёд, и убийца вместе с убитым тонут в озере. Интересный осколок новгородских былин! Последняя картинка этого эпизода, когда роковым образом встречаются убийца с своею жертвою, — очень художественна.
По правую сторону парохода низкая болотная местность; среди неё где-то, по словам местного пассажира, притаилась богатая раскольничья деревня, пробраться в которую можно лишь в удобное зимнее время. Небось, в таком уголке сохранилось немало интересного: и песни, и поверья, и окруты старинные, — делается обидно, почему теперь не зима. Мимо тянутся баржи, носы часто разукрашены хитрыми резными коньками, невольно напрашивающимися на параллель с Байонским ковром. С одной грузной беляной стряслась беда — затонула, широко расплылись массы дров. На берегу примостился её экипаж, выстроили шалашик, развели огонь, варят рыбку, мирно и спокойно, словно и зимовать здесь собрались.
Серый, однообразный пейзаж тянется вплоть до самой Новой Ладоги. Сравнительно поздно возникшая, она, конечно, не может дать ни художественного, ни исторического материала; за ней, впереди, чуется что-то более значительное: в 12 верстах от неё историческое гнездо — Старая Ладога. Скучно дожидаться Волховского парохода, — торопясь, на почтовых скачешь туда по прекрасной шоссированной дороге. Слева местами выглядывает Волхов — берега песчаные, заросли сосной и вереском. Потом дорога возьмёт правее и пойдёт почти вплоть до самой Старой Ладоги по обычному пологому пейзажу с лесом на горизонте. Из-за бугра выглянули три кургана — волховские сопки. Большая из них уже раскопана, но со стороны она всё же кажется очень высокой. Взбираемся на бугор — и перед нами один из лучших русских пейзажей. Широко развернулся серо-бурый Волхов с водоворотами и светлыми хвостами течения посередине; по высоким берегам сторожами стали курганы, и стали не как-нибудь зря, а стройным рядом, один красивей другого. Из-за кургана, наполовину скрытая пахотным чёрным бугром, торчит белая Ивановская церковь с пятью зелёными главами. Подле самой воды — типичная монастырская ограда с белыми башенками по углам. Далее в беспорядке — серые и желтоватые остовы посада, вперемешку с белыми силуэтами церквей. Далеко блеснула какая-то главка, опять подобие ограды, что-то белеет, а за всем этим густо-зелёный бор — всё больше хвоя; через силуэты елей и сосен опять выглядывают вершины курганов. Везде что-то было, каждое место полно минувшего. Вот оно, историческое настроение!
Когда вас охватывает историческое настроение, словно при встрече с почтенным старцем, невольно замедляете походку, голос становится тише и, вместе с чувством уважения, вас наполняет какой-то удивительный покой, будто смотрите куда-то далеко, без первого плана.
Поэзия старины, кажется, самая задушевная. Ей основательно противопоставляют поэзию будущего; но почти беспочвенная будущность, несмотря на свою необъятность, вряд ли может так же сильно настроить кого-нибудь, как поэзия минувшего. Старина, притом старина родная, ближе всего человеку… Именно чувство родной старины наполняет вас при взгляде на Старую Ладогу. Что-то не припоминается в живописи ладожских мотивов, а между тем сколько прекрасного и типичного можно вывезти из этого забытого уголка — осколка старины, случайно сохранившегося среди окрестного мусора, и как легко и удобно это сделать. (Совершить такую поездку, как видно из приведённых подробностей пути, чрезвычайно просто.)
Мне приходилось встречать художников, пеняющих на судьбу, не посылающую им мотивов.
«Всё переписано, — богохульствуют они, — справа ли, слева ли поставлю берёзку или речку, всё выходит старо. Вам, историческим живописцам, хорошо, — у вас угол непочатый, а нам-то каково, современным, и особенно пейзажистам».
Вот бедные! — они не замечают, что кругом всё ново бесконечно, только сами-то они, вопреки природе, норовят быть старыми и хотят видеть во всём новом старый шаблон и тем приучают к нему массу публики, извращая непосредственный вкус её. Точно можно сразу перебрать неисчислимые настроения, разлитые в природе, точно субъективность людей ограничена? Говорят, будто нечего писать, а превосходные мотивы, доступные даже для копииста и протоколиста, остаются втуне, лежат под самым боком нетронутыми.
Да чтo говорить о скудных художниках, которым не найти мотива!.. Я почти уверен, что даже поэту пейзажа будет превосходная тема, если он в тихий вечер, когда по всему небу разбежались узорчатые, причудливые тучи, постоит на плоту, недалеко от Успенского монастыря в Ст. Ладоге, и поглядит на крепостную церковь, посад, на далёкий Никольский монастырь — всё это, облитое последним лучом, спокойно отразившееся в засыпающем Волхове. Стoит только обернуться — и перед вами другой мотив, не менее прекрасный. Старый сад Успенского монастыря, стена и угловые башенки прямо уходят в воду, потому что Волхов в разливе. Сквозь уродливые, переплётшиеся ветки сохнущих высоких деревьев, с чёрными шапками грачовых гнёзд по вершинам, чувствуется холодноватый силуэт церкви Новгородского типа. За нею ровный пахотный берег и далёкие сопки. Фон — огневая вечерняя заря, тушующая первый план и неясными тёмными пятнами выдвигающая бесконечный ряд чёрных фигур, что медленно направляются из монастырских ворот к реке, — то послушницы идут за водою.
Ладожские церкви, такие типичные по внешнему виду, как и большинство церквей Новгородской области, внутри представляют мало интересного. Живопись нова и неудачна, древней утвари не сохранилось. Исключение представляет церковь в крепости — в ней уцелела древнейшая фресковая живопись. Подле каменной церкви приютилась тоже старинная, крохотная, серая, деревянная церковочка — тип церкви какого-нибудь далёкого скита. Вся она перекосилась, главка упала, и крест прямо воткнут в уцелевший барабан её. Интересное крылечко провалилось, дверка вросла в землю. Церковка обречена на паденье.
Подле крепости указывают ещё на два церковных фундамента, отрытых г. Бранденбургом, исследовавшим местные древности.
Пишем этюды. Как обыкновенно бывает, лучшие места оказываются застроенными и загороженными. Перед хорошим видом на крепостную стену торчит какой-то несуразный сарай; лучший ракурс Ивановской церкви портится избой сторожа. Вечная история! Теперь хоть сами-то памятники начинают охраняться — на постройки или на починку дорог остерегаются их вывозить, и то, конечно, только в силу приказания, а настанет ли время, когда и у нас выдвинется на сцену неприкосновенность целых исторических пейзажей, когда прилепить отвратительный современный дом вплотную к историческому памятнику станет невозможным не только в силу строительных и других практических соображений, но и во имя красоты и национального чувства. Когда-то кто-нибудь поедет по Руси с этою, никому не нужною, смешною целью? — думается, такое время всё-таки да будет.
На прощанье взбираемся к вершине кургана и фантазируем сцену тризны. Невдалеке от реки возвышается какой-то «холм», поросший вереском.
– А ведь там, смотри, на бугре когда-нибудь жило стояло, может быть, городок был, — указывает на холм мой товарищ и затягивает «Купался бобёр».
Видно, и на него повеяло древним язычеством.
От Старой Ладоги до Дубовика характер берегов и течение реки не изменяются. Берега высокие, на самом откосе торчат курганы. Много портят пейзаж прибрежные плитоломни. Что-то выйдет из Волховских берегов, если подобная работа и впредь будет производиться так же ревностно? За поворотом исчезли последние признаки Старой Ладоги, и мы радуемся этому, потому что увозим от неё самые приятные воспоминания, пропустив мимо всю её неприглядную, обыденную жизнь, сосредоточившуюся, как заметно уже на второй день пребывания, лишь на прибытии парохода с низа или с верха.
Пароход дальше Дубовика нейдёт — тут начинаются пороги, так что до Гостинопольской пароходной пристани (расстояние около 10 вёрст) надо проехать в дилижансе. Дилижанс этот представляет из себя не что иное, как остов большого ящика, поставленный ребром, с выбитыми дном и крышкою. Мы сели лицом к реке. Лошади рванули и проскакали почти без передышки до пристани. Дорога шла подле самой береговой кручи; несколько раз колесо оказывалось на расстоянии не более четверти от обрыва, так что невольно мы начинали соображать, что если на какой-нибудь промоине нас выкинет из дилижанса, упадём ли мы сразу в Волхов или несколько времени продержимся за кусты. А Волхов внизу кипел и шипел. Мы скакали мимо самых злых порогов. Несмотря на разлив, давно незапамятный, из воды всё же торчали кое-где камни; подле них белела пена, длинным хвостом скатываясь вниз. Сила течения в порогах громадна: в половодье гружёная баржа проходит несколько десятков вёрст в час. Целая толпа мужиков и баб правит ею; рулевого нередко снимают от руля в обмороке — таковo сильно нервное и физическое напряжение.
Баржу гонят с гиком, с песнями; личность потонула в общем подъёме. Вода бурлит, скрипят борты… Какая богатая картина! Название Гостинополь заставляет задуматься — в нём слышится что-то нетеперешнее. Наверное, здесь был волок, ибо против течения пройти в Волховских порогах и думать нечего. В Гостинополе же ладьи снова спускались и шли к Днепровскому бассейну. Может быть, до Дубовика шли в старину на мореходных ладьях (слово дубовик напрашивается на производство от дуб-лодка), а в Гостинополе сохранялись лодки меньшего размера — речные. Впрочем, становиться на точку таких предположений — опасно.
В Гостинополе нагрузились на пароход, чтo повезёт нас до Волховской станции Николаевской дороги, — там опять пересадка. На палубе парохода целое стадо телят, лежат они связанные, жалобно мыча, — иных пассажиров не видно, но удивляться этому нечего, ибо поездки по Руси ведь совсем не приняты, да к тому же нельзя сказать, чтобы и сообщение было хорошо приспособлено: так мы приехали в Гостинополь в 8-м часу вечера, а пароход отходил в 31/2 часа утра. Почему не в 5 или не в 4 — неизвестно. Впрочем, отхода его мы не дождались, ибо к тому времени уже спали крепким сном. Проснувшись заутро, товарищ выглянул в окошко:
– Ну, что там? красиво?
– Тундра какая-то! Болото и топь.
Часа через два я выглянул — опять низкое место, которое потянулось вплоть до станции Волхов. Знаменитое аракчеевское Грузино — нечто очень печальное, суровое, опустившееся, ничего общего не имеющее с тою великолепною декорацией, какою нам представляют его современные гравюры. На Волховской станции нас усердно уговаривали продолжать путь по железной дороге и, наконец, посмотрели с сожалением, как на людей, действующих к явной своей невыгоде: для продолжения водного пути пришлось сидеть на станции от 11 часов утра до 5 утра же, тогда как поезд проходил через полчаса. Оставалось спать и спать, потому что в сером пейзаже, состоявшем из затопленных деревень, было мало интересного и красивого.
– Гуся, что ли, нарисовать на память о великом водном пути, — предложил я, и мы смеялись, вспомнив, как один художник объяснял цель и смысл художественных поездок: «А то другой едет за тысячи вёрст и там коровой занимается или курицей самой обыкновенной, точно он дома не мог то же самое сделать с бoльшим успехом и удобством», — говорил он.
Путь от Волховской станции до самого Новгорода ничем особенным не радует. Аракчеевские казармы, бесконечные пашни — всё это благоустроено, но ординарно. Перед Новгородом несколько монастырей самого обыденного вида. Единственно красивое место за весь этот кусок пути — так называемые Горбы с остатками славного соснового бора, сильного и ровного, как щётка. Чем ближе подвигались мы к Новугороду (местный житель никогда не скажет Новгороду, а подчеркнёт Нoву городу), тем сильней и сильней овладевало нами какое-то разочарование. Разочаровал нас вид Кремля, разочаровали встречные типы, разочаровало общее полное безучастие к историчности этого места. Чтo подумает иностранец, когда мы, свои люди, усумнились: да полно, господин ли это Великий Новгород?
«На мосту стояла старица,
На мосту чрез синий Волхов»… —
вспомнил мой спутник, когда мы входили на мост, направляясь в Кремль. Но вместо старицы на мосту стоял отвратительного вида босяк с кровавой шишкой под глазом. Навстречу попалось несколько мужиков — истые «худые мужички-вечники», за кого кричать, за чтo — всё равно, лишь бы поднесли.
Софийский собор в лесах; там идёт, как известно, капитальный ремонт. Уже давно было слышно, что, по какому-то странному стечению обстоятельств, важная задача расписать этот славнейший и древнейший русский собор миновала руки художников и выпала на долю артели богомазов. На расстоянии как-то всё смягчается, многое важное ускользает от внимания в заглазных рассказах, пока не увидишь воочию. Я думаю, и вы, кому приведётся читать эти строки, не обратите на них никакого внимания; кругом всё тихо и смирно, какое кому дело, что где-то в отжившем городе совершается нечто странное? А между тем, это «нечто странное», если вдуматься, оказывается чрезвычайно знаменательным. На рубеже 20-го века, при возрастающем общем интересе к отечественным древностям, при новых путях религиозной живописи, так счастливо указанных Виктором Михайловичем Васнецовым, один из лучших русских памятников старины расписывается иконописцами-богомазами, и притом — как расписывается! Жутко делается, когда лазишь по внутренним лесам храма мимо этих богомазных изображений — глубоко бездарных, сухих, пригодных разве в захолустную церковь сверхштатного городишки, а никак не уместных при соседстве с памятником тысячелетия Руси. Ещё обиднее и гаже становится, когда осмотришь внизу превосходную древнюю фреску Константина и Елены и купольные изображения пророков и архангелов, наводящие на мысль: какой высоконациональный храм мог бы получиться из Софии под мастерскою кистью, при таких основных базисах, каковы сохранившиеся остатки древних фресок; как стильно и художественно можно бы было заживить остальные стены! Какой богатый материал, какая возможность поддержать славный памятник и расцветом его, быть может, оживить целый город! — но вдруг всё умышленно попирается, производится небольшая экономия... а что впереди? — там хоть потоп. Если не хватает средств, то отчего попросту не заштукатурить стены, оставив лишь остатки древней росписи? Или уж покрыть и старую живопись богомазными изделиями, не заказывать г. Фролову удачные подражания древних мозаик, убрать сохранившиеся, чтобы и сравнения не было, кaк оно могло быть и кaк есть на самом деле, — по крайности не было бы полумер. Если изгонять художественность и национальность, то уж гнать их основательно, по всем пунктам, без пощады.
Мне кто-то хотел объяснить, кaк это печальное событие произошло, говоря, что много было всяких мелких обстоятельств; но, полагаю, для истории искусств такие побочные причины не будут важны, — ей будет знаменательно, выясняя развитие русского искусства в конце 19-го века, отметить крупный факт росписи первейшей русской святыни артелью богомазов, без участия пригоднейших к этому делу даровитых художников. Какое отрадное сведение, в особенности для всех причастных к современному искусству! — и перед собою-то стыдно, а ещё стыднее перед иностранцами, когда они скажут, и на этот раз вполне заслуженно: «Уж эти варвары!»
Джон Рёскин, услыхав о таком деле, наверное бы писал о нём в траурной рамке.
Новгородская косность простирается до такого предела, что из 10 встречных лишь один мог указать, как пройти к Спасу, чтo на Нередице, — к древности, которая должна бы быть известна каждому мальчишке, да и была бы известна в европейском городе.
Невелик городской музей новгородский, содержание его больше случайное, а местонахождение не совсем удачно, ибо для него пришлось погубить одну из Кремлёвских башен; но это всё не беда, если бы музей хоть сколько-нибудь интересовал обитателей, а то посетители его почти исключительно приезжие, тогда как среди местных жителей находятся некоторые, вовсе и не подозревающие о существовании городского музея или знакомые с ним лишь понаслышке.
Интересен Знаменский собор, хотя особою древностью он не отличается. Сени и внешняя галерея его, видимо, первоначально были открытые, на арках с грушами, — теперь они заложены, и довольно неблагополучно: напр., внутри сеней новая кладка расписана «под мрамор» малярами, тогда как остальное пространство сплошь покрыто живописью. Можно представить, насколько выиграет общий характер собора, если восстановить эти типичные арки, само же восстановление не должно обойтись слишком дорого.
Наиболее цельное впечатление из всех Новгородских древностей производит церковь Спаса на Нередице. Не буду касаться исторических и иных подробностей этой интересной церкви, сохранившей в сравнительной цельности настенное письмо, — такие подробности можно найти в трудах Макария (опис. Новгор. церк. древн., 1, 798), Прохорова, Н. В. Покровского и в имеющем выйти в ближайшем будущем VI выпуске «Русских древностей», изд[аваемых] гр. И. И. Толстым и акад. Н. П. Кондаковым. Основанная в 1197 году князем Ярославом Владимировичем, Спасская церковь по древности, а главное по сохранности, является памятником исключительным, и надо желать, чтобы как можно скорее она была издана полным и достойным для неё образом.
С Софийской стороны, из Воскресенской слободы (в которой тоже типичные и древние храмы: Фомы апостола и Иоанна Милостивого) мы перерезали Волхов, бесконечный в своём разливе, — направляясь к Нередице. Дело шло к вечеру, солнце било жёлтым лучом в белые стены Спаса, одиноко торчащего на бугре, — пониже его лепится несколько избушек и торчат ивы, кругом же ровный горизонт. Такие одиночные, среди пустой равнины, церкви очень типичны для Новгородского пейзажа: то там, то тут, при каждом новом повороте, белеют они. Проехали мы Лядский бугор, где в былое время стоял монастырь, — само же название урочища будто бы производится от божества Ладо.
На горизонте Ильменя выстроился ряд парусов — они стройно удалялись. Чудно и странно было сознавать, что по этим же самым местам плавали ладьи варяжские, Садко, богатого гостя, вольные струги, проплывала Новугородская рать на роковую Шелонскую битву…
Ракурс Спаса с берега, пожалуй, ещё красивее, нежели его дальний вид. Колокольня несколько позднейшей постройки, но зато сам корабль очень строен и характерен. Живопись, сплошь покрывающая стены и теряющаяся во мраке купола, полна гармонии, ласкает глаз на редкость приятным сочетанием тонов, облагороженных печатью времени.
Надо торопиться полно и достойно издать этот памятник — он уже требует серьёзного ремонта, для которого, как говорят, не хватает средств. На первые нужды необходимо хоть 5000 рублей — неужели сейчас же не найдётся любителя старины, располагающего такой суммой? Есть много богатых людей, не жалеющих своих достатков на добрые дела; ремонт Спаса ведь тоже доброе дело, да ещё какое!25
Возвращаясь к дому с Шелони, я дожидался поезда в Шимске. Среди многочисленных вокзальных объявлений бросался в глаза изящный плакат Дрезденской художественной выставки, и невольно думалось: чтo Шимску искусство? да и будет ли когда оно для Шимска — не пустым далёким звуком?
Искусство и художественная промышленность. 1899. Июнь–июль. № 9–10. С. 719–730. Рисунки: с. 719, 724. Фотографии: с. 727, 729. Вставки: ч/б репродукции с картин «Гонец» и «Сходятся старцы».
Нехудожественность наших художественных магазинов
Художественные магазины наши продают у себя немало антихудожественного. Продаются там, например, — плохонькие копии с картин слишком сомнительного достоинства; подчас вместе с копиями висят и оригиналы, от которых тоже не легче становится, несмотря на то, что под многими встречаются имена, когда-то небезызвестные в художественном мире, но давно пережившие эту известность. В силу традиций, публика, мало осведомлённая в делах художества, продолжает, однако, благоговеть перед подобными произведениями и, по инерции, всё ещё покупает их, не обращая внимания на их малое значение. Особенно непривлекательны покупатели, ставящие первым условием приобретения того или иного произведения его размеры: «Хорошенькая вещица, только для меня она, пожалуй, не подойдёт — вот если бы в длину вершка на три побольше». Мне случалось заставать у Дациаро или Аванцо покупателей весьма интеллигентного вида, приезжавших на собственных лошадях и без стеснения предъявлявших требования такого сорта, — насколько их внешность далека от внутреннего содержания!
Ищущим рисунков для различных декоративных поделок обыкновенно в художественных магазинах предлагаются сочинения пребезобразные, словно магазин собирался удовлетворять исключительно лавочные потребности. Между тем, спрос на оригиналы декоративных сочинений теперь, очевидно, увеличивается: везде обращается сугубое внимание на всякие художественные рукоделия (живопись, резьба, выжигание), в женских средне-учебных заведениях этот предмет делается обязательным, — значит, открывается новое, широкое поле для посева правильных художественных понятий в обществе. К сожалению, все эти запросы не находят себе ответа, и часто, когда нападёшь на неудачный выбор рисунка, приходится слышать справедливую отговорку, что ничего лучшего нельзя было найти.
«Сама знаю, что худо, а где лучше взять? Ходила, ходила, смотрела, смотрела, — совсем нет выбора, всё в таком же роде», — оправдывается какая-нибудь трудолюбивая барышня, и садится изображать амуров с колчанами за плечами или букет с таким сочетанием тонов, что хоть дымчатые консервы надевай. (Надо прибавить, что, кроме безобразия, большинство изданий декоративных мотивов поражает ещё несообразною дороговизной у нас: так, напр., издание «Dekorative Vorbilder», составленное почти сплошь из банальностей, стоит 7 р. 80 коп., а отдельные выпуски по 1 р. 20 коп. — это ведь уже слишком!). Прибегать к самой естественной помощи в исканиях орнаментаций — к помощи натуры — у нас не принято, точно так же, как мало принято искать мотивы в области древностей. Между тем, если извлечение орнаментов из природы требует значительной подготовительной работы, то памятники старины дают вполне готовый материал (о чём мне приходилось уже говорить в статье «Искусство и археология»). Если не гнаться за шаблоном, то пользоваться этим источником — не трудно и вполне целесообразно.
Ещё недавно, при чтении новой, весьма интересной работы Д. Н. Анучина («К истории искусства и верований у Приуральской Чуди. Чудские изображения летящих птиц и мифических крылатых существ. Из материалов по археологии восточных губерний, изд. Имп. Моск. Археол. общ.», т. 3, М., 1899), меня невольно остановили на себе иллюстрирующие её древности, по своей непосредственной пригодности к применению для мотивов мебели. Большая часть этих древностей словно была вырезана специально именно с такою целью и могла бы идти в дело без каких бы то ни было изменений. Например, для спинок к сиденьям или бочку люльки. Приложенные же проекты кресел и стульев являются достаточно ясным тому доказательством: я нарочно набрасывал их почти механически, без всякой компоновки и изменений, да и то они дали интересный звериный стиль, могущий украсить любое помещение, а выделка их не сложна и доступна даже простому плотнику, ибо вряд ли древние чудины располагали большим мастерством, нежели наши костромичи. Помещённый здесь рисунок для резной спинки стула, изображающий многоголового змея с драконьими головами, если бы только не было подписи, что он взят целиком из чудских древностей, — наверное, некоторые лица с удовольствием пристегнули бы к декадентству!
Возвращаясь к художественным магазинам, нельзя не заметить, что одну из доходных статей их составляют, как видно, ничего общего с искусством не имеющие фотографии садовых артисток-кривляк: точно для этой продажи нет более подходящего места, точно и среди художественных принадлежностей непременно надо напоминать об этих наших, вовсе некультурных, проявлениях.
Там же продаются и различные багеты для рамок — характерные выразители шаблона, всосавшегося в плоть и кровь нашей современности; но, по счастью, теперь, кажется, начинают сознавать, какую важную и нераздельную для картины часть составляет рама, а потому сбыт фабричного багета ограничивается более средою закоренелой буржуазии.
Однако если все эти товары художественных магазинов: плохие копии, пошлые оригиналы, не идущие к делу фотографии, багеты — противны для искусства, то ещё противнее их, в первую голову, так называемые руководства к живописи: что-то дурное в корне, просто какой-то преднамеренный разврат — сказывается в них.
Первоначально я думал, что эти книжки не имеют ровно никакого значения: никто их не покупает, никто в них не заглядывает; но, оказывается, они выходят повторными изданиями, и любители прямо ссылаются на них, как на авторитет. Один товарищ рассказывал мне, как его ученик достал себе подобное руководство и заявил ему, что стоит лишь запомнить рекомендованные в книге сочетания тонов, а писать вовсе нетрудно! Странные советы преподают эти руководства. Одно, например, советует заучить известные общие эффекты, составить себе грамматику эффектов. Другое (одно из самых распространённых, изд. в 1896 г.) восстаёт против такого шаблона, против манерности, и совершенно справедливо замечает, что «манерность приводит к односторонности и вычурности в ущерб верности природе». Затем оно же пытается сказать ещё нечто глубокомысленное: «За последнее время мы замечаем новое движение, зародившееся во Франции и оттуда перенесённое в Бельгию и Италию. Движение это — погоня за новизной, приведшая к самым нежелательным странностям, особенно в ландшафте. Причудливый колорит, зелёный воздух, голубая растительность и прочие нелепости, не внёсшие с собой ни силы, ни глубины, — вот последствия этого нового направления. В Германии, особенно в Мюнхене, это направление, совершенно пренебрегающее колоритом, дошло в своих курьёзных странностях до полного неразумия».
Покончив таким образом с новым направлением, руководство начинает уже руководить, предлагая:
«Солнце можно писать, смотря по обстоятельствам, — неаполитанской жёлтой с белилами и немного киновари».
«Облака вообще пишут чёрной и белой с красной и синей. Для блестящих тонов берут киноварь, для сумрачных — индийскую красную».
«Облака в ландшафте, освещённом луной, требуют: чёрную с ультрамарином или кобальтом; чёрную с флорентийской коричневой и кобальтом, также с madderbraun и индиго».
«Луна: светлая охра с белилами» (и коротко, и ясно!).
«Для сероватой воды: ауреолин с синей и madderbraun или пурпурным крапом; кобальт с madderbraun и сиеной, чёрная и белила и др.»
«Для скота светлого цвета служат преимущественно: жёлтая охра, одна или с жжёной сиеной, с жжёной светлой охрой, с киноварью и др. Специально для овец и коз: жжёная охра, золотистая охра, одна или с вандиком коричневым, потом умбра (все краски с более или менее значительной примесью белил)».
«Для мужских одежд мы рекомендуем преимущественно брать тёмные краски, для женских и детских — яркие».
«Чтобы придать эскизу более законченный вид, например, в эскизе отдельно стоящих деревьев, на заднем плане помещают как бы в тумане исчезающий лес, который набрасывается несколькими мазками серо-фиолетового тона или сгущённого тона неба. Впечатление получается чрезвычайно благоприятное».
Рецепты в том же духе продолжаются на 200 страницах, словно обнаруживая неистощимый юмор автора. Если только они изданы не для шутки, то, очевидно, необходимо принять против них какие-нибудь (разумеется, не полицейские) меры, как против всяких непристойных изданий.
Искусство и художественная промышленность. 1899. Август. № 11. С. 914–918.
В № 11 журнала «Искусство и художественная промышленность» М. П. Соловьёв возразил на мои заметки «По пути из варяг в греки» (см. предыдущий № того же журнала). Отвечать моему глубокоуважаемому оппоненту в том же издании я нахожу неудобным, ибо трудно обмениваться мыслями о текущем деле в органе, выходящем помесячно. И так как о моей статье была заметка в «СПб. вед.» (№ 221), то прошу не отказать в помещении настоящего моего письма. Мне было дорого услышать мнение такого известного знатока художественного дела, как М. П. Соловьёв, и я опечален, что, сочувствуя ему во многом, всё же не могу согласиться с некоторыми его положениями. На мои замечания о гибели св. Софии — драгоценного исторического памятника, близкого каждому русскому сердцу, — о неуместности работ артели богомазов при росписи первейшей святыни Новгорода без участия художников, М. П. Соловьёв возражает, что «эта живопись (т. е. живопись богомазов), очень характерная сама по себе, вовсе не заслуживает порицательного отношения, которое проглядывает в суждениях о ней г. Рериха», что «икон много требуется и много пишется. И кто же, ничтоже сумняся, ничтоже бояся, их поставляет? Жанристы, навострившиеся на изображении сизых носов и пьяных рож Хитрова рынка, обнажённых баб в банях, бутафорских quasi-исторических картин, сенсационных сцен либерально-обличительного, фельетонного пошиба, — этих ли господ считает г. Рерих возможным призвать к украшению наших многовековых ветшающих святынь? Они всегда готовы подцепить тёпленькое местечко или выгодный подряд… У этих артистов, вероятно, есть свои художественные задачи, которым они и отдали свои силы и которым нет места в православной церкви; а потому лучше будет для таких живописцев держаться подальше от церковных стен, оставив иконопись русским простецам-богомазам». С особенным удовольствием соглашаюсь с следующими положениями М. П. Соловьёва, что «…дело сведущих людей осмотрительно и умело совершать обновление храмов, применяя свою науку к требованиям народа и не угождая модникам и книжникам», и что «икона создаётся не во имя археолого-исторической истины, а на психологическом основании, ради удовлетворения религиозных запросов верующего чувства».
«Церковное искусство, — говорит мой критик, — не свободно, как светское. Новым индивидуально-художественным веяниям — места в нём нет». Но раз нет места индивидуально-художественным требованиям, то, конечно, не может не быть места веяниям народным (см. предыдущую цитату) — особенно, если при создании иконы необходимо руководствоваться психологическими основаниями ради удовлетворения религиозных запросов верующего чувства. Религиозная жизнь так же, как и прочие проявления общественной жизни, никак не может остановиться, замораживание её служит весьма плохим признаком. Но боюсь, не говорю ли я о чём-то ином, а не о восстановлении храма; все приведённые сейчас рассуждения имеют в виду не обновление, а создание храма — вещи, конечно, совершенно различные. М. П. Соловьёв сам находит, что артель Сафонова, будучи преемниками поздних московских изографов, не может вработаться в древний стиль, значит, именно эти богомазы были в корне непригодны для работ в таком древнем храме, как новгородская София; да и вообще, могут ли быть работники артели Сафонова преемниками изографов древности, знаменитых людей своего века, вроде преп. Алипия Печерского, Феофана Гречина, Андрея Рублёва, Симона Ушакова, изографа Иосифа и других знаменитых мастеров Государева иконного терема, отличённых по Стоглаву «паче простых человек» и почтённых от царя Алексея Михайловича торжественною окружною грамотою 1660 года?
Не имеют ничего общего сафоновские работники с теми московскими изографами, стремившимися, «да оные (иконы) лепо, честно, с достойным украшением, искусным рассмотром художества пишемы будут, во еже бы всякого возраста верным благоговейная очеса на тя возводящим, к сокрушению сердца, ко слезам покаяния, ко любви Божии и святых его угодников, к подражанию житию их благоугодному возбуждатися и предстоящее им мнети бы на небеси стояти себе пред лице самых первообразных». Положим, и в древней Москве были мастера, качеством своего хитроделия похожие на сафоновских и прочих подобных богомазов, но тех живописцев по Государеву указу отсылали с Москвы, как «доброго стенного письма» и «иконного воображения» писать ненавычных; о таких «худых» мастерах писались грамоты, что «на Москве, и во градех, и сёлах, и деревнях объявились многие живописцы и от неискусства воображение святых икон пишут»… «а те поселяне (села Холуй) от своего неразумения воображение святых икон пишут с небрежением. И великий Государь, поревновах о чести святых икон, указал отписать в патриарший разряд, чтобы господин святейший Иоасаф, патриарх московский и всея Руси, благословил и указал на Москве и во градех воображение святых икон писати самым искусным иконописцам… а которые не искусны иконного художества и тем воображения святых икон не писать» (грамота от 1668 года). Возражение М. П. Соловьёва, что нынешняя живопись Софийского собора в Новгороде не заслуживает порицательного отношения, немало меня смутило и опечалило. Я мог ошибиться в археологических подробностях, но общее чувство не могло так сильно обмануть и меня, и многих других, и даже таких людей, как академик Н. П. Кондаков, который, как я слышал, вынес столь же отрицательное впечатление от росписи св. Софии. Я бесконечно далёк от мысли, чтобы иконописные задачи поручались не подготовленным к этому делу художникам-жанристам. Само собой разумеется, что такая важная задача, как религиозная живопись, не может разрешаться между делом, среди написаний «пьяных рож и обнажённых баб в банях»; религиозная живопись, иконопись требует специализации, особого настроения, требует (как и всякое дело) любви к себе. Конечно, роспись, по крайней мере, наших первейших святынь (а их так немного), не должна производиться руками каких ни попало «изобразителей пьяных рож», но и артели богомазов тоже — не помога в таком важном деле. Не в богомазных сафоновских мастерах нуждается религиозная живопись — оплот исторической веры народа: им ли, богомазам, хромающим в азбучной технике, постичь дух религиозной живописи, да ещё руководствуясь, по словам М. П. Соловьёва, психологиеским основанием, для чего требуется общее развитие и лучшие приёмы, бывающие по плечу далеко даже не всякому художнику? Со мнением М. П. Соловьёва, чтобы государственное дело обновления первых святынь наших предоставлялось «простецам-богомазам», и что роспись новгородской Софии производится удовлетворительно, никак нельзя согласиться.
Санкт-Петербургские ведомости. 1899. 13/25 сентября. № 250. Понедельник. С. 4–5.
Некоторые древности Шелонской пятины и Бежецкого конца
(Раскопки, произведённые в 1899 году по поручению Императорского Русского археологического общества)
С рисунками автора
Новгородская и Псковская губернии — области бывш. Шелонской пятины и Бежецкого конца, столь значительные в археологическом отношении, как известно, исследованы ещё очень недостаточно. Наибольшей систематичностью, конечно, отличаются изыскания в Новгородской губернии, в которой раскопки самых громоздких памятников-сопок, расположенных по течению главных рек, можно считать более или менее законченными. Также довольно много имеется сведений о жальниках новгородской земли, но темнее всего обстоит дело как в Новгородской, так и в Псковской губернии с курганами невысоких типов, считавшимися переходными от сопок к погребениям жальничным. В обеих губерниях таких курганов было раскопано, в общем, изрядное количество, но эти раскопки в большинстве казались случайными, разной тщательности, так что результаты их давали пёструю картину и недостаточно намечали связь с древностями соседних областей; для приведения таких изысканий в порядок и для выяснения некоторых догадок теоретических, в свою очередь, требуются новые, скорее поверочного характера, работы, необходимые тем более, что в близлежащих губерниях являются вопросы, при решении которых древности исконных уголков Руси — Новгорода и Пскова — должны служить отправным основанием.
Настоящая раскопка, произведённая минувшим летом в пределах Новгородской и Псковской губерний, является одною из таких дополнительных работ в этой области. Ближайшие задачи раскопки были обусловлены запискою проф. Н. И. Веселовского и А. А. Спицына, представленною ими в Императорское Русское археологическое общество при обсуждении начала повременных раскопок, намеченных обществом с текущего года. Эта записка подробно выясняет план и задачи моих раскопок. В записке говорится: «Целью раскопок 1899 года можно было бы положить определение погребальных обрядов и типа вещей у новгородских славян между временем сопок и жальников, т. е. приблизительно за время от IX по XIII в. Для достижения этой цели надлежит выбрать для раскопок местность: 1) несомненно принадлежавшую новгородским славянам, 2) такую, которая представляла бы совершенно достаточное количество изучаемых памятников древности. Такою местностью, по нашему мнению, прежде всего, является часть Старорусского уезда, расположенная между нижним течением Шелони и Ловати. Местность эта, находящаяся в центре новгородской земли, представляет собою обособленный уголок, так как почти со всех сторон она окружена водою или болотами; курганов на ней известно уже значительное количество (д. Подгощи, Витень, Коростынь, Солоницко, Парник, Городцы, Раглицы, Гарцы, Горки, Великое Село, Еваново и др.), а в действительности их, без сомнения, ещё больше. При исследовании необходимо воздержаться от раскапывания больших сопок, как памятников в значительной степени определившихся, и от исследования поздних жальников, также известных и не представляющих для данной минуты интереса. Раскопки следует направлять на курганы средней величины и на древнейшие жальники, представляющие небольшие возвышения, обставленные кругом крупных камней и иногда обложенные по поверхности мелким булыжником. На основании имеющихся фактов можно теоретически предполагать, что в указанном районе встретятся следующие обряды погребения: 1) погребение урн с сожжёнными костяками в круглых или длинных насыпях (IX–X вв.); 2) сожжение трупа на месте (X, отчасти XI в.); 3) погребение несожжённого трупа в сидячем или лежачем положении (XI–XII вв.); 4) погребение в грунтовых ямах, может быть, с каменными крестами наверху насыпи (XII–XIV вв.). Следует подвергать раскопке всю группу курганов или большую часть её, если пробная раскопка одного-двух курганов покажет, что группа представляет новый тип насыпей…»
На определённо и точно поставленные упомянутою запискою вопросы описываемая раскопка может дать ответы достаточные. Прежде всего надо отметить, что в показанной запиской местности, т. е. в Старорусском уезде, искомых древностей не оказалось; в этой местности были найдены сопки (от раскопки которых, как памятников уже достаточно подробно исследованных, надо было воздержаться), обширные каменные круги неизвестного назначения и поздние жальники, за исключением разве одного жальничного погребения при дер. Солоницко. Между тем, с достоверностью можно утверждать, что на указанном плоскогорье Старорусского уезда курганы малых типов не найдены не случайно, а вообще этой местности они неизвестны, и при отмеченных запиской поселениях, напр., Подгощи, Солоницко, Витень имеются лишь сопкообразные крупные насыпи (в большинстве случаев уже исследованные), а при некоторых, напр., Раглицы, село Великое, Городцы, никаких древностей не известно, несмотря на тщательные разведки. Так что вполне подтвердились предостережения знакомого с этой местностью кн. П. А. Путятина, указывавшего на заседании Русского отделения, где была прочтена записка и обсуждалась моя поездка, что, по-видимому, в намеченных местах Старорусского уезда курганов средней величины ожидать трудно. О том же предостерегал меня В. С. Передольский и В. В. Передольский, когда я был у них проездом в Новгороде. Но тем не менее нельзя было уклониться от намеченной поездки по Старорусскому уезду и в виду того, что даже без желаемых находок описание местности и опросы крестьян могли быть важны для поставленных запискою задач. Поездка по Старорусскому уезду была чрезвычайно утомительною, особенно вследствие осторожного отношения местного населения, по преимуществу старообрядческого. Вполне отрицательный результат получился на разведках при 53 деревнях, а между тем среди крестьян попадались люди не только знакомые с внешним видом невысоких курганов, но даже лично работавшие при раскопке их. Так, сотский села Великого с уверенностью объяснил, что по всей округе невысоких курганов с камнями в основании он не видал и о них не слыхал; на вопрос знает ли он вообще, что такое курганы (так как во многих местах курганами называются землемерные знаки и с радостью на вопрос о курганах дают утвердительные ответы, которые на деле немало не оправдываются), рассказал, что во время отбывания воинской повинности он целое лето раскапывал курганы в Петергофском уезде (СПб. губ.) при Л. К. Ивановском и потому знает курганы очень хорошо; видно было, что о раскопке у него сохранились приятные воспоминания. На вопрос о жальниках он ответил, что таковые есть в местности, но на них и до сей поры хоронят староверов. Показания такого хожалого человека оказываются очень ценными. Кроме одного жальничного погребения, нескольких обширных каменных кругов неизвестного назначения, потому что прямых указаний на их погребальное происхождение не найдено, и рисунка сопки (рис. 6 на стр. 145)26, изображения которых до сих пор были слишком схематичны, ничего интересного названная местность Старорусского уезда не могла дать; оставалось подвинуться в соседние области новогородской земли и отметить, что на северной возвышенности Старорусского уезда погребения типа сопок сразу сменились жальничными погребениями, без переходных типов невысоких насыпей, — быть может, вследствие раннего распространения в этой местности христианства. Жальничных погребений в означенном районе также мало, и почти все они служат местом погребений староверов и до сего времени, и тем самым раскопка их невозможна.
После раскопок и разведок в Старорусском уезде я направился в соседний район Порховского уезда Псковской губ., который оказался много богаче по материалу для работ, нежели предыдущий. Выбор района Порховского уезда явился у меня из желания связать исследования в Новгородской губернии с раскопками г. Глазова в Псковской и в Лужском уезде СПб. губ., чтобы покончить с этим краем и иметь возможность перенести работы в Валдайский и Боровичский уезды.
Раскопки в Порховском уезде дали почти все типы погребений, предположенные запиской Н. И. Веселовского и А. А. Спицына, причём интересно было сопоставить курганные находки с находками из близлежащих жальников. Как видно из нижепомещённых перечней находок, почти все они находят соответственные аналогиии в атласе при издании раскопок Ивановского и свидетельствуют об единовременном происхождении курганных насыпей и многих жальничных погребений.
Такая несомненная одновременность невысоких курганов и жальничных погребений невольно вызывает догадку, что количество мелких курганов Новгородской области не служит показателем временным и племенным, но показателем распространения и влияния христианства. К этой догадке приводят наблюдения непосредственного перехода от сопкоподобных насыпей к жальничным погребениям в Старорусском уезде, близком первому воздействию христианства, и постепенное увеличение курганных насыпей в дальних концах пятин Новагорода, напр., в Порховском, Лужском и особенно Ямбургском и Петергофском уездах; позднему присутствию курганных погребений с отголосками языческих обрядов поражаться нельзя, так как известно, что напр., водь (по писцовым книгам чудь) клала мёртвых по курганам ещё в XVI веке.
После раскопок в Порховском уезде, при любезном посредстве кн. П А. Путятина, мне удалось сделать небольшую раскопку вблизи местности Бологого Валдайского уезда. Раскопка обнаружила лежачее погребение на материке на обширной зольной подстилке, лицом на запад и тем дало новые данные к задаче, указывая на возможность поучительных аналогий в районе Валдайского, Боровичского и Демьянского.
Обозрение исследованных местностей можно начать с Порховского уезда, чтобы, подвигаясь на восток, остановиться у границ Боровичского, как подлежащего ближайшим исследованиям.
I. Порховский уезд
Порховской уезд довольно обилен древностями от X до XV вв. (сопки, курганные группы, жальники, городища), но тем не менее раскопки в его пределах, так же, как в следующем — Старорусском, могли быть произведены с большими затруднениями, вследствие сложности разведочной работы; эту работу пришлось выполнять на месте, посредством расспросов местных жителей, так как сведения, найденные мною в Петербурге, оказались слишком неточными, до упоминания несуществующих селений включительно. Если бы была возможность запасаться более новыми и обстоятельными указаниями (помимо официальных полицейских), то сберегалось бы много времени и средств, потраченных на расспросы и разведочные разъезды.
В Порховском уезде прежде всего было осмотрено кладбище при дер. Дубня (рис. 40), о котором Правление железной дороги Псков–Бологое известило Археологическую комиссию. Инженер, проводящий линию Дно–Новосокольники донёс в Правление, что при разработке балластного карьера найдены пещеры и черепа. На деле же пещеры оказались не чем иным, как старыми лисьими норами, прорытыми в песчаном холме староверского кладбища. Значительная часть холма оказалась уже раскопанною на потребности железной дороги. По-видимому, могилы не носили следов внешнего устройства, находок, кроме остатков гробов, при раскопке никаких не было сделано, к тому же кости, которые сложены теперь в одну общую яму, очень позднего происхождения, так что археологического интереса кладбище при Дубне представлять не могло. Попутно были опрошены деревни Дно, Скново, Блошна; крестьяне указали, что в 15 верстах от Порхова около с. Волышева имеются 2 нераскопанные сопки высотою 4—5 арш., невысоких же курганов и жальников в местности Дна и Дубни не оказалось. Из Порхова (где в полуверсте от крепости вверх по Шелони имеется городище четыреугольной формы со следами вала) общие указания направили меня в северо-западную часть уезда, как наиболее богатую древностями.
Таким образом, главные раскопки в Порховском уезде сосредоточились в северо-западном и северо-восточном крае уезда, смежном с уездом Лужским (СПб. губ.), по среднему и нижнему течению рек Шелони и Удохи, местам высоким, красивым, издавна пригодным для поселений. В 18 верстах от Порхова на северо-запад начинается бугристая возвышенность, значительной высоты. По всей местности с любовью рассказывается, что возвышенность эта искусственного происхождения и насыпана в защиту от Литвы; непомерный объём бугров нимало не смущает рассказчиков. На высшем пункте этих холмов (известных под названием «гривок») расположено село Дубровна, раскопки в окрестностях которой оказались особенно интересны. По пути в Дубровну были произведены разведки в деревнях Заклинье, Лаз, Крючкина, Уза, Подклинье, Подгривье, Головино, Бор, Верхние Горки.
При дер. Верхние Горки был осмотрен холм, около которого выпахивали кости; на этом месте, по словам крестьян, хоронили староверов. В 1 версте от этого холма на земле дер. Головицы были найдены 3 кургана и вблизи них остатки распаханного жальника. Высотою курганы были: один — 2 арш., другой — 3/4 арш., третий был раскопан раньше. Все курганы сползли по скату холма, грунт насыпей слабый, светлый песок. В основании насыпей круг валунов, в одном на запад положен валун особо большой величины, характеризующий положение трупа, погребённого в сидячем положении, лицом на восток; в следующем кургане (выс. 2 арш.), также с сидячим погребением, костяк помещался лицом на юг. Кстати замечу, что направление костяков на север и юг, встречавшееся и в курганах СПб. губ. (но не более 4 или 5 %), в Порховском уезде оказалось в гораздо большем проценте. В кургане с направлением костяка на восток руки были сложены на груди, во втором погребении руки были вытянуты вдоль тела. Оба погребения были на возвышении; в первом случае, т. е. при общей высоте насыпи в 3/4 арш., возвышение было в 6 верш., во втором, при общей высоте 2 арш., возвышение достигло 3/4 арш. Под костяками в обоих случаях следы золы, отдельными кучками (не сплошным кострищем, как часто бывает в курганах этого типа); в высоком кургане с правой стороны таза мелкие кости ребёнка. Находок в означенных курганах не оказалось. Ниже курганных погребений, среди пашни, были замечены камни, составлявшие части окружностей от 2 арш. до 12 арш. по диаметру; было насчитано 6 остатков таких жальничных погребений. Крестьяне рассказали, что и при пахоте им не раз приходилось выпахивать кости, но предметов находимо не было. Сделав несколько пробных ям без результата, наконец удалось напасть на костяк, принадлежавший погребению, отмеченному кругом валунов до 10 арш. в диаметре (многие камни уже убраны). Костяк лежал головой на запад, на глубине 11 верш. с поверхности пашни. Кость плохо сохранилась. Руки сложены у лонного соединения. Форма могилы, быть может, овальная, но с точностью определить её нельзя, ввиду мягкого песчаного грунта. Ни предметов, ни золы около костей не найдено. Крестьяне уверяют, что прежде подобные каменные круги были разбросаны по всему полю, но где именно, теперь не удалось собрать указаний. Хотя при Головицах находок никаких не сделано, но раскопка эта интересна тем, что дала связь между курганами и жальниками, особенно резко выступающую по ознакомлении с жальником при дер. Вязка, в 3/4 версты от Головиц. При деревне Вязка находится полевая группа низких курганов и могил, всего числом 22. Одна из насыпей достигает до 3/4 арш. высотой, две — до 1/2 арш. выс.; остальные представляют каменные круги от 4 до 8 арш. в диаметре. В 8 таких могилах восток и запад отмечены большими валунами, в 5 случаях вся площадь круга сплошь выложена крупными булыжниками. Раскопан наибольший курган (3/4 арш. выс., 5 арш. в диам., в основании два ряда валунов) и две могилы, одна выложенная камнем по всей площади круга, другая отмеченная каменным кольцом. В насыпи кургана на глубине 1/2 арш., в центре была найдена зольная тонкая прослойка. На глубине 1 арш. 9 верш., в могиле длиною 3 арш., шириной до 1¾ арш. помещался костяк в лежачем положении, со скрещёнными на груди руками, направление головы на запад. Под костями начинался глинистый крепкий грунт. Предметов при Вязке не найдено. В могилах костяки положены на глубине 1 арш. в одной и 14 верш. в другой, при начале глинистого грунта. Направление костяка — головой на запад. Руки скрещены на груди. Форма могилы овальная при 3 арш. большого диаметра. Ни золы, ни находок в обеих могилах не оказалось. Подобные могилы без предметов и без угля, как увидим, встречены ещё при Батине, Боркине и Вышкове.
Обе описанные раскопки (и при Головицах, и при Вязке) принадлежат уже к району Дубровны, от которой отстоят на 1½—2 версты.
Прилагаемый рисунок Дубровны (как наиболее типичного места в окрестности) набросан с места раскопанного жальника (рис. 42). Дубровна селение старое; о ней есть летописные упоминания между 1135 и 1137 годами. Князь Святослав Ольгович остановился в Дубровне во время похода на Псков, для изгнания Всеволода: «И сдумавше князь и людие на пути, вспятишеся на Дубровьне». По писцовым книгам 1584 г. значится: «На погосте храм Рожество Пречистей, да на полатах Никола Чудотворец, каменая церковь». Недалеко от р. Удохи, пониже Дубровны на церковной земле мне был указан жальник; внешнее устройство его состояло из каменных кругов (диам. от 3 до 4½ арш.) и овалов. На востоке и западе валуны особенно большие. Всего было насчитано 11 погребений, но, как говорят, их было несравненно больше, но теперь многие уже распаханы. Раскопано было 9 погребений, давших следующую картину. Глубина могил везде была почти одинакова, обусловливаясь близостью глинистого грунта, т. е. от 1½ до 1 арш. 10 верш. Могилы продолговатые длиною 3–3¼ арш.27, шириною 1½ арш. (скорее четыреугольные, нежели овальные очертания их трудно определить с точностью, ввиду мягкого песочного грунта), направлением с востока на запад; костяки лежат лицом на восток с неизбежными отклонениями. Руки погрёбенных сложены на груди крестом, и только в одном случае вытянуты вдоль тела. В двух могилах в верхней части слабые следы золы и во всех пласт золы под костяками, очевидно перенесённый с кострища. Часто слой золы имеет неправильную форму, распространяясь не во всю площадь дна могилы. В кургане № 18 на шее костяка найдено: образок (см. рис. 43), крест в круге, 2 серьги тонких проволочных, привеска (верхняя коническая часть бубенчика) и 6 бус — одна серебряная (филигрань), прочие терракотовые. Крест, типа «Кург. СПб. губ. в раскопках Л. К. Ивановского», таб. V, 2, но с ординарным ободком. В кургане № 21 найдены на левом запястье: браслет типа 14, IV, но с колотым геометрическим орнаментом, два кольца типов 5, III и 10, III (последнее с промежуточною проволокой без перевити) и, наконец, на поясе сложенная в несколько раз изоржавевшая железная цепочка до 2-х вершков с насаженными по концам собачками типа 18, XIV (рис. 44). В кургане № 25 найдены 2 браслета типа 2, IV, 2 подвески (на груди) типа 20, XI и на поясе подвеска-колокольчик. При прочих погребениях Дубровинского жальника предметов не найдено. В районе Дубровны уже замечаются и сопки; так при селе Чубарево в 1 версте от Дубровны находилась сопка, раскопанная, кажется, Ивановским.
На противоположном берегу р. Удохи наискось от предыдущего жальника на земле крестьян, деревни Заречье был исследован четыреугольник (12 х 9 арш.), состоящий из крупных валунов, но несмотря на 3-х аршинные поперечные разрезы, никаких признаков погребения обнаружено в нём не было. Быть может, происхождение четыреуголъника не погребальное, или же погребение было чересчур мелко, так что разрушилось при распашке.
В нескольких саженях от этой каменной фигуры находится усадьба волостного правления дер. Заречье. Волостное правление выстроено на месте жальника, раскопанного рабочими при кладке фундамента. Устройство могил, по словам копальщиков, было совершенно сходно с раскопанными мною при Дубровне, с тою разницей, что иногда каменный круг основания могилы заменялся лишь двумя валунами на восток и запад. Предметы, найденные при этой раскопке, были в своё время направлены в Псков и теперь находятся в псковском музее. А. А. Спицын при обозрении Псковской губернии упоминает об этих предметах: «Из каких-то раскопок, произведенных близ дер. Заречье Порховского уезда, близ границ СПб. губ., в псковском Археологическом музее имеется коллекция вещей, вполне сходных с вещами, добываемыми из петербургских курганов XI—XII вв.: 10 серебряных, тонких круглых бляшек, орнаментированных зернью, бляхи, подвески, 4 серебряные пряжки, 2 пряжки, украшенные посередине выступающим крестиком. Происхождение этой коллекции неизвестно» (стр. 18). Это и есть предметы из жальника, на месте которого стоит ныне волостное правление; устройство же жальника было сходно с раскопанным мною, до зольных слоёв на дне могилы включительно (по показаниям работавших на постройке крестьян).
В этом же районе на земле дер. Батино есть могильник, содержащий до 40 могил овальной и четырехугольной формы, обставленных валунами, с направлением от востока на запад. Почти все могилы заросли старыми елями. Было вскрыто 5 могил, давших такую картину погребения: в песчаном грунте вырыта продолговатая четырехугольная могила длиной от 2¾ до 3 арш., глубина которой доходит до нижнего глинистого крепкого слоя и колеблется от 1 арш. до 1¼ арш. Костяки лежат лицом на восток. Кость тёмно-жёлтая, хорошо сохранившаяся. Не найдено ни предметов, ни золы, ни гробовищ. Такой же совершенно жальник был раскопан на земле мызы Боркино (см. рис. 45).
Разница в устройстве Боркинского жальника заключалась в большей глубине погребений, доходящей до 2 арш. (жальник расположен на высоком песчаном бугре и в более коротких могилах, не превышавших 2¾ арш.). В одном случае погребение оказалось в сидячем положении, лицом тоже на восток, и над могилой намёк на неопределённое возвышение. Такое погребение имеет прямое отношение к соседней лесной курганной группе, расположенной в 400 шагах от жальника. Курганная боркинская группа оказалась почти вся раскопана владельцами имения, но тем не менее нашлось 10 неисследованных насыпей (далеко не лучших).
Боркинские курганы, числом 30, имеют до 1¾ высоты, расплывчатой формы, поросли лесом и высоким папоротником, разбросаны в беспорядке. В основании насыпей круг валунов, иногда очень небрежный. Число валунов изменяется; в нескольких случаях весь круг выложен ровными валунами, без больших промежутков, иногда же камни достигают значительной высоты и числом бывают не более 6. В 4-х случаях, при незначительной высоте (до 1 арш.), насыпь имела продолговатую форму, направлением с востока на запад. Эти насыпи имели прямое отношение к Боркинскому жальнику, так как заключали погребения в овальной могиле (глубиною в 3/4–1 арш., длиною до 2¾–2 арш. 15 верш.), но в лежачем положении, лицом на восток (рис. 41). Обряд этот хорошо известен в СПб. губ., так же как и обряд погребения в остальных курганах. В прочих Боркинских курганных погребениях костяки найдены на уровне материка, лёжа (лицом на восток, а в двух случаях на юг) на кострище, распростирающемся на всю площадь кургана и достигающем иногда значительной толщины до 1 дюйма. В двух случаях в краях площади кургана сохранилось много угля от менее перегорелых концов плах. Разница во внешней каменной обкладке, более или менее многочисленной, не сказалась во внутреннем устройстве насыпи. Кость, благодаря сырости места, плохо сохранилась. Из предметов (в курганах с погребением на материке) найдено, в одном кургане, сломанное височное кольцо типа 10, I, но без привески, в другом — две бусы, в третьем одна буса (хрустальная, круглая).
У местных землевладельцев г-жи Брандт и г-на Тигезена мне пришлось видеть предметы, добытые из прежних раскопок в Боркинских курганах; все они вполне сходны с находками СПб. губ. и состоят из височных колец, бляшек, бус (особенно с золотой фольгой, бочёнкообразных, среднего и малого размеров), цепочек и бубенчиков типа 11, XI.
Такие же предметы были найдены мною в курганах на земле дер. Поддубье в 2-х верстах от Батина. Устройство курганов (вполне тождественное с курганами при Боркине) содержало погребение на кострище, на уровне материка, в лежачем положении, с направлением лица на восток в одном случае и на юг в двух. Поддубские курганы расположены посреди поля, числом 6 (два уже раньше раскопаны). Форма их расплывчатая, каменное кольцо основания малочисленно (от 7–9 валунов) и небрежно. На всей площади основания кострище. Грунт насыпей — песок, высота от 1/2 арш. до 1½ арш. Кость почти не сохранилась. В одном поддубском кургане найдено: 4 височных кольца типа таб. I, 14 (из них одно с 3-мя привесками — треугольники, орнаментированные кружками, с прилипшими остатками грубой ткани — от головного убора), куски пластинчатой гривны с закруглёнными концами, на правой руке кольцо, на груди две монеты: Цимисхия и западная XI в. и связка бус (13 среднего и малого размеров, обложенных золотой фольгой, и одна буса серебряная). Во втором кургане было найдено: 4 височных кольца и 6 бус (одна красная терракотовая, 3 среднего размера с золотой фольгой и две среднего размера, с серебряной фольгой). В третьем кургане (мужское погребение) у левого бедра костяка остатки ножа.
Рис. 46
К этому же (Дубровинскому) району принадлежит и жальник при дер. Вышково. По внешности Вышковский жальник самый типичный из всех осмотренных мною за настоящую поездку. На пространстве около 1 десятины скучено более 50 могил самого разнообразного внешнего вида. Большею частью могилы сгруппированы по нескольку вместе, нередко образуя очень замысловатые фигуры, разобраться в которых нелегко. Или в основе имеется круг, к которому присоединены несколько каре различных пропорций. Иногда к основной, очень длинной (6 арш.) клетке приставлены кружки и овалы разной величины, причём, как оказалось при раскопке, иногда особенно маленькие круги характеризуют детское погребение. В некоторых случаях при голове трупа ставился стоймя большой валун или плита. На прилагаемом наброске (рис. 46) имеем группу погребений, в которой к двум четыреугольникам присоединён круг и маленькое каре. По находкам Вышковский жальник оказался чрезвычайно бедным. Внутреннее устройство могил таково: яма длиною от 2½ до 3 арш., глубиною не более 1¼ арш., продолговатая (четыреугольная), с направлением с востока на запад. Костяки лежат лицом на восток. Руки скрещены на груди. Кость крепкая, тёмно-жёлтая. Около костей ясно заметны следы гробовищ, по-видимому, обёрнутых берестою или, быть может, сама колода была не обстругана (дерево находится сбоку и внизу под костями). Иногда круг камней бывает короче могилы, так что камни ставились, очевидно, уже после окончательного зарыванья ямы; в другом случае каменная клетка была длиною в 7 арш., тогда как могила не превышала 3 арш. Лишь в одном погребении были сделаны незначительные находки. На среднем пальце правой руки найдено тонкое бронзовое кольцо без орнамента и две серьги с нанизанными мелкими серыми бусинками (предметы позднего времени). Следов золы при Вышковских погребениях вовсе не встречено.
В северо-западной части Порховского уезда называют ещё следующие места, в которых находили и выпахивали кости или видели курганы: Радилово (курганы при Радиловском озере), Готовино, Клопово, Дубешна (остатки укрепления) и Ручьи.
Так как найденные погребения достаточно характеризовали древности района Дубровны, то я подвинулся на восток к Шелони, производя разведки, по пути, в селениях Колотилов Клин и Боровичи, откуда меня направили к погосту Опоки слухи, что там вымывает кости у берега Шелони. При Опоках особых древностей не оказалось, хотя погост Опоки упоминается первый раз одновременно с Порховым под 1346 годом в числе селений, разорённых Ольгердом. На месте нынешней приходской церкви стоял прежде Ильинский монастырь, упразднённый в 1688 году. По местности ходит предание, что на кладбище где-то находится затерянный подвал монастырский и библиотека; предание основано на том, что несколько десятков лет тому назад, во время вырыванья какой-то могилы, копальщики наткнулись на неизвестный старый свод, который не были в состоянии сломать и потому снова зарыли.
Против Опочского погоста на берегу Шелони в деревне Заполье видны остатки каменной церкви. Быть может, это церковь, о которой упоминают писцовые книги 1584 г. «Храм Николае Чудотворец… церковь каменна». Говорят, ещё не так давно были видны даже оконные отверстия, но часть камня разобрали на постройку, и теперь только с трудом можно разобрать квадратные очертания фундамента и двери. Подле церкви было кладбище; хотя в настоящее время внешность его совершенно сравнялась, но Шелонь ежегодно в полую воду выхватывает куски берега, а вместе с ним вымывает и кости. На обрыве во многих местах можно видеть кости и остатки гробовых досок.
Рис. 47
На том же берегу Шелони — выше на 2 версты, тоже подле самого обрыва (на земле дер. Булавино) расположен жальник. В нём около 20 погребений, представляющих каменные каре различной величины; внешнее устройство могил очень плохо сохранилось, к тому же большая часть их раскопана уже раньше. Найдено 5 погребений нераскопанных. В них костяки (очень плохо сохранившиеся) оказались погребёнными на глубине 1¼ арш. — 1½ арш. в четырехугольной продолговатой могиле длиною от 3–3½ арш. Направление могил и костяков во всех 5-ти случаях было с севера на юг, лицом на юг. Руки в 2-х случаях ясно вытянуты вдоль тела, в остальных погребениях трудно судить о направлении рук вследствие плохой сохранности кости. Под костями следы золы отдельными кучками (не кострищем). В одном случае была найдена на поясе привеска — баран, не встреченная в курганах СПб. губ. (рис. 47), кусок браслета без орнамента, кусок бронзовой спирали (около шеи) и куски железных шлаков.
На том же берегу вверх по Шелони, против деревни Каменки, на земле г. Карамышева расположена, частью раскопанная, курганная группа. Находка подобной группы весьма интересна, так как вносит новую ноту в местные древности; Каменская группа вполне аналогична древнейшим (XI в.) типам погребений СПб. губ., в которых на материке совершалось сожжение трупа и над кострищем возводилась невысокая насыпь, обыкновенно расплывчатой формы, вследствие оседания, иногда очень обильного, золы. Курганы при Каменке числом до 15 (но несколько раскопано уже ранее) расположены в беспорядке на самом берегу Шелони; вышина насыпей колеблется от 1¾ до 1/2 арш.; очертание расплывчатое; песчаный грунт насыпей местами ещё покрыт тощим мохом; единственное существенное отличие Каменских курганов от таких же Петербургской губернии — это отсутствие обычного в последних каменного кольца основания. Оттого насыпи ещё более выветрились и расплылись. Из 8 курганов 5 оказались с трупосожжением, остальные дали погребения (XII, XIII вв.) на кострище, в лежачем положении, со скрещёнными на груди руками, причём два костяка были положены лицом на восток и один на юг. В одном случае погребения на кострище в насыпи замечены в верхних слоях две зольные прослойки, так знакомые по курганам СПб. губ. Погребения с трупосожжением, как и следовало ожидать, дали несложные находки: нож и черепки горшка, помещённого в ногах трупа. В курганах с погребением на кострище найдено: в № 44 кольцо от пояса, два кольца на левой руке (одно сломанное), бронзовое и серебряное, нож и железный болтик; в кургане № 46 пряжка; в кургане № 47 около висков: привески, с одной стороны бубенчик и собачка (типа 18, XIV), с другой — бубенчик и ложечка типа 14, XV (кажется, первый раз ложечка найдена привешенною около виска), две серьги — тонкие проволочные, на одну надето колечко, орнаментированное выпуклыми точками, и одно височное кольцо, монета с дырочкой времени 1047–1060 гг. Трира, вероятно, архиепископа Зиергарда. На груди бубенчик, привеска-треугольник на колечке типа 5, I и 4 бусы, из них 3 красные терракотовые и одна, обёрнутая серебряной фольгой. Подобных бус в СПб. губ. встречен несравненно меньшей процент, взамен янтарных, почти не найденных в Порховском уезде. С левого бока ножик и железный предмет неизвестного назначения.
Рис. 48
Двигаясь к нижнему течению Шелони, я сделал разведки в деревнях: Сухлово, Должицы, Пески, Сойкино, Загорье, Плосково, Райцы, Молочково (погост, прежде монастырь), Заборовье, Отрада, пока, наконец, в дер. Любитово не нашёл могильника, совместившего в себе все типы местных погребений, както: сопки, курганы и разнообразные жальничные погребения. На приложенном примерном плане (рис. 48) видно, как среди системы сопок (две из них раскопаны) раскинулся на берегу Шелони жальник; с северной стороны его стоят 3 кургана, высотой 2–2½ арш. В 1/4 версты вверх по течению указывают городище, расположенное при впадении, теперь высохшей, речки в Шелонь; от городка сохранился лишь один вал, перерезающий угол, образованный слиянием рек. Любитовский могильник в будущем будет весь смыт в Шелонь; уже теперь, говорят, большая часть могильника обрушилась в воду28. Курганные насыпи в Любитове не имеют каменного кольца в основании, но хорошо сохранили форму усечённого конуса (см. рис. 49). В одном кургане на вершине было мелкое (1/2 арш.) впускное, позднейшее погребение, охарактеризованное на вершине соответственным четырехугольником из булыжников. Костяк лежал лицом на восток. Руки скрещены на груди. Кость жёлтая, хорошо сохранившаяся. Сопоставляя это позднее погребение, быть может, относящееся уже к XV в., с соседними сопками, из которых одна стоит при самом могильнике, можно наблюдать, какие многовековые наслоения лежат на Любитовском поле от IX в. (сопки) до ХV в. Под верхним впускным погребением, на глубине 1½ арш. с вершины кургана, на возвышении от уровня материка в 1 арш. (так как вся высота кургана равнялась 2½ арш.) было найдено второе погребение, в сидячем положении, обращённое лицом на восток. Кость второго погребения легко рассыпается. Под костяком, почти во всю площадь насыпи, кострище довольно массивное — до 1 дюйма толщины. В следующем кургане (высотою в 2 арш.) погребение было тоже в сидячем положении и на возвышении; на 3/4 арш. от материка были обнаружены два костяка, обращённые лицом на восток. На 1½ верш. ниже их, в правой половине насыпи, оказались ещё два костяка (рис. 50), посаженные перпендикулярно первым лицом на юг. Подле ног одного костяка, обращённого лицом на юг, значительная куча золы, но не кострище, а чистая зола, быть может, пережжённая, откуда-то. Аналогии подобному погребению трудно подыскать; невозможно объяснить присутствие двух костяков в боку кургана, с необычным направлением на юг. Это не могут быть позднейшие погребения, которые бы непременно были лежачие и лучшей сохранности29. К сожалению, в любитовских курганах древностей никаких не оказалось, так же как и в любитовских жальниках, где кроме одного гвоздя ничего не обнаружено. Любитовское жальники по внешнему виду весьма разнообразны; они представляют и круги, и овалы, и клетки, часто сливаются в одну беспорядочную фигуру. Таких могил исследовано 7.
Рис. 49
Внутреннее устройство могил во всех исследованных случаях одинаково; направление костяков с востока на запад, лицом на восток. Руки скрещены на груди. В одном случае найдены следы гробовищ; в другом найден нож и гвоздь (длиною 2½ верш., с широкой шляпкой). Непонятен случай, где, при неповреждённом внешнем устройстве могилы, погребений не было найдено; могила представляла овал с большими валунами на восток и запад; под дёрном оказался второй слой камня, как бы сводом покрывавший всю могилу. Погребение не могло быть разрушено, а между тем, несмотря на тщательные поиски и глубокие ямы, никаких признаков костяка не оказалось.
Рис. 50
Таким образом, любитовский могильник, бедный находками, по разнообразию обрядов погребения оказался очень богатым. Из Любитова через деревню Городок (о котором существует предание, что здесь жила какая-то польская княгиня, а дружина её стояла в соседних селениях Казачий Лютец и Немецкая Лука) и Пснино, по местным указаниям я приехал в дер. Петровщину, где, как говорили, при вырывании картофельных погребов находимы были кости. Внешность Петровщинского могильника оказалась совершенно попорченной, без камня и возвышений. Взяв наудачу несколько ям, в одном месте наткнулись при незначительной глубине (1/2 арш.) на часть костяка (кость белая, выветрившаяся, грунт белый сыпучий песок, местами даже не прикрытый дёрном), но невозможно было выяснить, что бы то ни было о его первоначальном погребении. По всей вероятности, при Петровщине цельных погребений вовсе не сохранилось.
Затем были произведены разведки при деревнях Гребня, Вязищи, Ретня (погост, известный по писцовым книгам, при нём очень старое кладбище), Колтово, Глубокая и, наконец, при дер. Одосье или по местному, Водосье, был найден жальник. Водосьевский жальник расположен на высоком холме, содержит до 60 погребений. Грунт жальника плитный, с трудом поддающийся раскопке. Кость почти не сохранилась. Внешность могил попорчена — многие камни, вероятно, свезены на постройки.
Рис. 51
Все могилы представляют уставленное камнями каре или ромбы; лишь в двух случаях погребения были окаймлены двойным каменным кругом диаметром в 3½ арш. (рис. 51). Площадь круга была немного выше материка. Четырехугольная продолговатая могила (глубиною в 1½ арш.) имела направление с востока на запад; в разных слоях могилы попадались следы угля, но около костей ни угля, ни золы не найдено. Костяк лежал лицом на восток. Направление рук не определилось вследствие плохой сохранности костей. При костяке найдены следующие предметы: кольцо, привеска-бляшка, привеска (на груди) типа I, VI, монета города Гильдесгейма и привеска из арабской монеты 891 г. Ахмета, сына Измаила, буса красная терракотовая, 1 буса зелёного стекла и 14 бус среднего и малого размеров, обёрнутых золотою фольгой. Следующая могила Водосьевского жальника представляла квадрат из булыжников, причём на восток лежал особо крупный валун; в квадратной могиле глубиною в 11/2 арш. были найдены два детских костяка лицом на восток, со скрещёнными на груди руками. Золы при этом погребении не найдено. Остальные могилы при Водосье дали погребения в четырехугольных могилах, лицом на восток, руки скрещены на груди; в 3-х случаях в верхних частях могилы следы золы и угля отдельными случайными кучками.
После раскопки при Водосье, найдя таким образом в Порховском уезде все ожидаемые типы погребения, через деревни Шепуха и Апраксино, я выехал на станцию линии Бологое–Псков–Морино, находящуюся недалеко от границы Старорусского уезда.
II. Старорусский уезд
Поездка по Старорусскому уезду была поучительна, но дала чисто отрицательный результат, ибо предполагаемых древностей в пределах этого уезда не найдено.
Особенно важною для поисков была, издавна пригодная для жилья, плоская возвышенность, ограниченная Шелонью с cевера, Ильменем с северо-востока и с востока Ловатью. Чтобы с уверенностью сказать о присутствии тех или других древностей, пришлось объехать эту, густо населённую, округу, место былых военных аракчеевских поселений. В общем в Старорусском уезде были произведены разведки при следующих деревнях: Село Великое, Сусалова, Почкова, Высокое, Межник, Ручные Котцы, Ручевые Котцы, Короваева, Калинова, Маринницы, Жажванниково, Белая, Б. Боры, М. Боры, Баранова, Порожек, Взгляды, Б. Межуречье, М. Межуречье, М. Станишино, Казнобицы, Островок, Никулино, Городок, Шилова Гора, Дуброва, Подосье, Чуракова, Рно, Барок, Хотяжа, Раглицы, Хотигоща, Сухарева, Бородцы, Устицы, Сельцо, Борицы, Парник, Язвино, Сущева, Тёс, Солоницко, Углы, Подгощи, Сущева, Луки, Подолье, Остров, Ручьи, Пузырева, Бор, Шимск.
При дер. Белой мне указали под названием сопки недавнее староверское кладбище, где до сих пор хоронят некрещёных младенцев. Кладбище расположено на холме и кроме небольших бугорков не носит следов внешнего устройства. При дер. Жажванниково указывают сопку высотою в 7 арш., довольно странную по месторасположению, если только она не естественного происхождения, так как ни в очертании, ни в отсутствии камней в основании и на вершине не видно прямых указаний на её назначение. Обыкновенно сопки бывают расположены по более или менее высоким и сухим местам, между тем как жажванниковская сопка стоит в обширной котловине, скрытая до последнего момента соседними высокими берегами, настолько близко от местной маленькой речки, что в половодье, без сомнения, вода заходит за возвышение. Грунт возвышения — ярко-красный песок.
При дер. Малое Станишино прежде существовал жальник, ныне весь разрытый. Делая пробные ямы в боках выемки, удалось обнаружить два уцелевших погребения, отмеченных, как оказалось, лишь двумя валунами на восток и запад. В обоих погребениях костяки (очень плохой сохранности, кость тёмная, рыхлая) помещались лицом на восток, один в сидячем, другой в лежачем положении. Могилы были очень мелкие, не глубже 1 арш., если предположить, что при выемке земли сверху не было снято известного слоя. Форма могил четырехуголъная, продолговатая. Ни золы, ни гробовищ, ни предметов не найдено. Крестьяне утверждают, что при вывозке песка в былое время также, кроме обильных костей, ничего не было находимо. Жальник при М. Станишино, так же как и последующий при дер. Шилова Гора носит в народе название «Литовского разоренья».
В полуверсте от д. Шилова Гора были замечены на поле остатки фундамента квадратной формы со входом с западной стороны. Крестьяне рассказали, что тут когда-то стояла церковь. Вблизи фундамента находятся несколько возвышений, или отмеченных на восток и запад валунами, или без камня на поверхности. Несмотря на общее недовольство («наших отцов разрывают»), были вскрыты 3 могилы. Происхождение кладбища оказалось, действительно, не очень древним. Костяки, хорошо сохранившиеся, помещались лёжа, со скрещёнными на груди руками, лицом на восток, в могиле 1½ арш. глубиною. Около костей и особенно под ними крупные остатки досок гроба. В дер. Городок (две версты от Шиловой Горы) есть оправдывающее это название возвышение, доминирующее над окрестностью, но следов укрепления никаких не видно.
При дер. Раглицы (указанной в записке) каких бы то ни было древностей мне не могли указать, кроме того, что в одном месте на поле при пахоте нередко попадаются старинные русские мелкие серебряные монеты (по местному названию чешуя); 9 таких монеток, найденных ранее, я приобрёл от крестьян. Хотя место находки монет было показано с точностью, но ни разгребание граблями, ни траншейки не дали никаких находок; вероятно, клад размётан при пахоте на значительное расстояние.
Около устья Шелони, в местности села Подгощи и Солоницко много сопок. При Солоницко их 6; из них 3 раскопаны и две целых (рис. 6 на стр. 145).
Меньшая сопка, очень хорошо сохранившаяся, высотою в 5½ арш. имеет в основании круг из крупных валунов и таким образом как бы является, по внешности, сильно увеличенным курганом вышеописанных типов. Ввиду несомненной принадлежности этой насыпи к сопкам пришлось воздержаться от её раскопки.
Большая из солоницких сопок без камней в основании, достигает высотою до 5 сажень и весьма характерного вида.
Почти рядом с одною из таких былых сопок было найдено два овала из камня, причём один особенно характерный, уставленный огромными камнями (на восток и запад помещены особенно большие, при оседании земли опрокинувшиеся внутрь), с низко запавшей поверхностью между ними. При раскопке обнаружилось двойное погребение, которое и обусловило слишком резкое оседание почвы. В овальной могиле глубиною в 1½ арш. и длиною до 2 арш. на уровне слоя глины (которая начиналась непосредственно под костями) оказались два костяка в сидячем положении, обращённые лицом на восток. В середине могилы помещался мужской костяк, по правую его руку и немного сзади был найден женский, значительно хуже сохранившийся. На глубине 1/4 арш. сверху, в насыпи могилы замечены следы золы и угля в виде двух небольших, тонких прослоек (рис. № 15 на стр. 152). Соседнее погребение оказалось совершенно схожим по устройству, но содержало лишь один костяк и не имело особо выдающихся камней на восток и запад.
Между Солоницко и Подгощами, при рытье канавы, несколько лет тому назад нашли кости и какие-то бляшки и цепочки, куда-то (?) отправленные. Подробности находки неизвестны. В самом селе Подгощи лет 20 назад был найден горшок с монетами времён Иоанна IV; клад был представлен в Новгород.
Около Подгощ также имеются сопки, уже исследованные, числом четыре. Эти сопки, равно как и солоницкая, представляют часть многочисленного рода курганов, протянувшихся довольно правильной полосой невдалеке от правого берега Шелони, начиная от Коростыня (ср. раскопки слушателей Археологического института), через Витонь, Луки, Подгощи, Солоницко, Любынь, Выбыть до вышеупомянутого Любитова. При Любыни сопки значительно понижаются, до 3½ арш.; здесь они были исследованы В. В. Передольским, нашедшим большие кострища.
Требуют особой отметки неизвестные памятники, исследованные между д. Подгощи и Луки и около дер. Сущево (в той же окрестности). Между Подгощами и Луками был замечен круг диаметром до 22 арш., сплошь выложенный крупными валунами, местами едва поддававшимися усилиям 4-х человек. Сворачивая большие внешние камни, без следов обжога, почти непосредственно под ними обнаруживали уголь, пережжёные мелкие булыжники (легко рассыпающиеся), и лишь в одном месте оказались бесформенные осколки чёрного горшка, очень грубого обжога. Такой смешанный слой из камешков, угля, золы и земли продолжался на глубину до 1/2 арш., где оканчивался плитным плотным материком, свойственным всей местности; настоящий каменный круг находится в расстоянии 120 шагов от сопки и диаметром почти равняется основанию её; подобных кругов, сплошь выложенных камнями, крестьяне более не могли указать, но близ деревни Сущева показали остатки крупных камней, расставленных по окружности подходящего диаметра (20–25 арш.). Площадь обставленного камнями круга теперь засеяна, но при распашке не было находимо ни золы, ни костей, или, по крайней мере, не было обращено должного внимания с этой стороны. На меже около камней окружности была взята наудачу траншейка, но следов могил не было обнаружено.
Эти каменные круги неизвестного назначения интересны. Близость сопок и отсутствие подходящих древностей невольно заставляет искать связи этих памятников с сопочным погребением. Но если круги, лишь обставленные камнями, могли служить почему-либо неиспользованными основаниями сопок, которые, как известно, нередко имеют каменное кольцо в основании, то круг, сплошь выложенный столь крупными валунами с углём и обожжёнными камнями под верхним каменным слоем, ускользает от этой догадки и скорее просится на сравнение с какими-нибудь жальничными погребениями вроде указанных мною при имении Извара СПб. губ. Во всяком случае возможность подобных находок надо иметь в виду исследователям Новгородской губернии.
Во всём пришелонском округе заботливо повторяется предание «об Игоревом серебряном гробе», надпись о котором находится на камне, открывающемся в меженную воду на Ильмене в местности Коростыня; камень этот, как известно, был осмотрен г. Шляпкиным.
III. Валдайский уезд
Хотя я не имел открытого листа на право производства раскопок в Валдайском уезде, но мне всё же хотелось хотя [бы] раскопками на каких-либо частных землях ознакомиться с местными древностями, чтобы систематичнее перенести работу в Боровичский и Демьянский уезды, тем более, что г. Данилов, описывая раскопку, произведённую слушателями Археологического института (Сборн. Археол. инст., т. III) в Валдайском уезде, упоминает, со слов крестьян, о существовании в местном округе погребений интересовавших меня типов. При содействии кн. П. А. Путятина мне удалось получить сведения о таких погребениях, расположенных в 10 верстах от Бологое, в местности Глубочиха.
В настоящее время ни одного кургана цельного при Глубочихе не сохранилось; частью они раскопаны ранее, частью обрушились в озеро, на берегу которого они находились. Удалось лишь исследовать часть одного погребения, наполовину обвалившегося. Глубочихинские курганы вполне сходны с курганами, раскопанными мною при д. Каменка Порховского уезда, содержавшими погребения на кострище на уровне материка. Кострище по-видимому распространялось на всю площадь основания насыпи. Форма глубочихинских курганов расплывчатая, без обычного каменного кольца основания. Высота насыпей колеблется от 1/2–1½ арш., диам. от 6–9 арш. При найденном погребении предметов не оказалось, кроме горшка без орнаментов, грубой обработки, не на круге. Горшок стоял около левой голени костяка, лежавшего лицом на восток; внутри горшка, по-видимому, ничего не было положено, так как следы содержимого можно было бы видеть, потому что горшок был найден в целом виде (обыкновенно же подобные погребальные горшки оказываются разбитыми).
Предметы из некоторых других глубочихинских насыпей, раскопанных ранее кн. П. А. Путятиным, окончательно убеждают в полной аналогии этих курганов с порховскими и петербургскими, отнесёнными к XII веку. В глубочихинских курганах найдены следующие предметы: 1) тонкий витой браслет, проволоки концов соединены между собою; 2) нож железный; 3) витая гривна, к концам завитки уменьшаются и закрепляются ободком из тонкой проволоки (типа II, 16, но концы иные); 4) набор бубенчиков (3 разной величины, 4 среднего и малого размера. Форма бубенчиков — корпус на полусфере, херсонесского типа, как в сочин. Бранденбурга I, 4); 5) кольцо из бронзового стержня без орнамента, с заходящими друг на друга концами; 6) набор бус, преимущественно самого мелкого размера: белые, синие, чёрные и серые. Из более крупных бус следует назвать хрустальную бочёнковидную среднего размера и небольшие квадратные призмы из серого камня; в общем бусы отличаются характерными типами и выбор их не разнообразен; 7) обломки проволочных серёг, среднего размера; 8) обломок гривны с соединёнными концами, входящими один крючком в петельку другого.
Грунт глубочихинских курганов изобилует остатками каменного века, попавшими вместе с песком, выбранным, вероятно, с берега озера. Встречаются из тёмного и белого кремня: стрелки, скребки, зубила и много битых бесформенных камешков.
Такие кремни находятся не только в насыпях курганов, но и в каких-то ритуальных кострищах, исследованных мною там же. Подле курганов были замечены два возвышения неправильной расплывчатой формы высотою в 1/4–1/2 арш.; одно — круглое, другое — продолговатое. Раскопкою были обнаружены огромные кострища, забросанные сверху землёю (в том, что лежавшая над кострищами слоем до 4 верш. земля не позднейшего, случайного происхождения, убеждают каменные орудия, находимые в этом верхнем пласте; в настоящем случае была найдена стрелка белого кремня с обломанным концом и 3 чёрных битых кремня). Былые костры достигали, очевидно, очень значительных размеров, так как дали сплошной слой золы и угля толщиною до 4 верш. Очертания кострища неправильные. В золе попадаются мелкие шлаки и сильно пережжёные камешки; ни предметов, ни камешков, ни костей в золе кострища не было найдено. Так как вряд ли эти кострища могут представлять какие-либо самостоятельные погребения, то гораздо проще видеть в них остатки погребальных костров, требовавшихся для зольной подстилки при погребении на материке несожжённого трупа, но, во всяком случае, следует отметить, что кострища были засыпаны в период создания курганов, чем указывается на существование какого-то неизвестного нам погребального ритуала.
Рис. 52
В местности Глубочихи при дер. Подлипье, тоже на берегу озера, расположен интересного вида небольшой жальник, раскопка которого, к сожалению, не могла состояться, так как посреди его стоит почитаемая местными крестьянами часовня, и сам он считается старым кладбищем. По внешнему виду жальник у Подлипья очень характерен. Несколько могил окружены каменным кольцом, другие отмечены двумя валунами на восток и запад, а 4 могилы устроены очень тщательно: обложены крупными продолговатыми валунами и плитами, на восток и запад помещены стоймя очень большие камни до 1/2 арш. вышины. Одна из таких могил была зарисована (рис. 52).
Таким образом, это небольшое исследование в Валдайском уезде оказалось весьма поучительным: оно выяснило курганы, о которых предполагал г. Данилов, имело прямое отношение к задаче записки Н. И. Веселовского и А. А. Спицына и явилось необходимым звеном между Псковской губ. и Старорусским уездом с одной стороны и с уездом Боровичским с другой, в котором, по некоторым сведениям, можно ожидать совершенно такие же обряды погребения, как жальничные, так и курганные.
Заключая общий итог поездки, надо отметить, что в районе 3-х исследованных уездов было встречено 5 типов курганных погребений и 6 типов погребений жальничных, предположенных упомянутою запискою, причём на возвышенности между реками Шелонью и Ловатью курганов низкого типа не найдено.
Типы курганных погребений следующие (перечисление будем вести в приблизительном порядке древности).
1. Сопки (во время настоящей раскопки не подвергавшиеся исследованию).
2. Курганное погребение с трупосожжением на уровне материка, без каменного кольца в основании (д. Каменка Порховского у.), впрочем же вполне сходные с такими же погребениями, известными из раскопок Л. К. Ивановского и моих в СПб. губ. и относимыми к раннему периоду местных древностей — к XI и не позже XII вв. (ср. воспроизведение с моего рисунка в издании Археологической комиссии «Курганы СПб. губ. в раскопках Л. К. Ивановского», стр. 7).
3. Курганное погребение несожжёного костяка на уровне материка на кострище, в лежачем положении (д. Каменка, Боркино, Поддубье Порховского у.) и в сидячем (Глубочиха Валдайского у.). Направление костяков лицом на восток и юг; насыпи в некоторых случаях (Каменка) без каменного кольца основания, в других же случаях (Боркино) с ним. Этими курганными погребениями вполне воспроизводится картина следующих за трупосожжением погребений СПб. губ. (XII–XIII вв.).
4. Погребение в сидячем положении лицом на восток и юг на особо устроенном возвышении, доходящем до 1 арш. высоты. Под костяком кострище, иногда во всю площадь возвышения. В основании насыпи каменное кольцо (в Головицах Порховского у.), на восток и запад особенно большие валуны; в некоторых случаях такое кольцо основания отсутствует (в Любитове Порховского у., при жальнике). Такое погребение также вполне сходно с указанным погребением на возвышении в СПб. губ. (Царскосельского у.), отнесённым к переходному времени XII–XIII вв.
5. Погребение в лежачем положении лицом на восток, в могиле, при невысокой насыпи, обложенной валунами (Вязка). Такое погребение, найденное при жальнике, составляет прямой переход к жальничному типу и, судя по цвету и сохранности кости, довольно позднего происхождения. Этот тип погребений также хорошо известен по раскопкам в СПб. губ.
Таким образом, в Порховском уезде среди курганных погребений, как видно, встречены все типы погребений СПб. губ., за исключением погребения в могиле, в сидячем положении, при невысокой насыпи с малочисленными каменным кольцом основания (но отсутствие этого типа, по всей вероятности, случайно).
Опять-таки сравнительно с курганами СПб. губ., нельзя не сделать о насыпях Порховского уезда общего замечания, что устройство первых несомненно заботливее и обстоятельнее, нежели курганов порховских; среди последних не замечается насыпей из дерновой земли (требовавших особо прилежной работы); не видно тщательного утаптывания и обмазывания глиной площади основания насыпи; не встречено булыжных прослоек, сводиков, выкладывания камнем всей поверхности насыпи и прочих признаков изысканности устройства.
Найденные жальничные погребения разбиваются на следующие, тоже уже не представляющие новинки.
1. Жальники, имеющие внешнюю форму большого круга (до 10 арш. диметром); лежачее погребение в могиле (до 1½ арш. глубины); очертания могилы определить трудно, вследствие мягкого песочного грунта. Направление костяков лицом на восток.
2. Жальники, окаймлённые каменным продолговатым каре, направлением с севера на юг. Костяки в лежачем положении помещаются в четырехугольной продолговатой или овальной могиле лицом на юг. Руки или скрещены на груди или (чаще) вытянуты вдоль тела. На дне могилы кучки откуда-то перенесённой золы (Булавино Порховского у.). Впоследствии направление каре перемещается с юга на восток. Находки в подобных погребениях очень малочисленны и не позднее XII века.
3. Жальники, окружённые кольцом более мелких камней при общем меньшем диаметре (до 3 арш.). На восток и запад часто лежат валуны особо больших размеров, характеризуя положение трупа (Дубровна, Батино, Боркино Порховского у.). Костяк со скрещёнными на груди руками помещается, лёжа лицом на восток, в продолговатой (овальной и чаще четырехугольной) могиле, глубиною в 1¼–1½ арш. На дне могилы нередко находима зола, но не кострищем, а опять как бы перенесённая откуда-то. Находки в этих жальниках многочисленнее (XII–XIII вв.).
4. Жальничное погребение, обставленное овалом из больших валунов; на восток и запад помещены валуны особой величины. Костяки помещены в овальной могиле глубиною в 1¼ арш. в сидячем положении лицом на восток. В верхних слоях могилы найдены (2) небольшие зольные прослойки, но около костей ни золы, ни дерева не замечено (Солоницко Старорусского у.). Подчёркиваю отсутствие около костей дерева, потому что в схожих погребениях СПб. губ. подле костяка, погребённого в сидячем положении, нередко были находимы остатки дерева, присутствие которого объяснялось назначением подпорок для сохранения желательного положения трупа.
5. Смешанные фигуры, состоящие из кругов, каре и овалов, соединённых между собою (Вышково и отчасти Любитово Порховского у.). Погребения в могилах, направлением на восток. Костяки в лежачем положении со скрещёнными на груди руками лицом на восток. Около костяков иногда следы гробовищ (обёрнутых берестою). За исключением одного случая с очень бедными находками, в таких могилах ничего не найдено.
6. Погребения, отмеченные лишь четырьмя валунами (ромбическая фигура) или двумя, и постепенно переходящие в могильные бугорки без камня — сравнительно позднего происхождения (Межуречье, Шилова Гора Старорусского у.). Кость в таких погребениях жёлтая, хорошей сохранности. Костяки находятся в лежачем положении лицом на восток, со скрещёнными на груди руками. Около костяков часто доски гробовищ. Следов золы не найдено.
В жальниках находки немногочисленны, уже известных типов, и принадлежат, за малыми исключениями, более раннему периоду (XI–XII вв.), но удивляться этому обстоятельству, т. е. малому присутствию поздних жальников, нечего, потому что нынешнее погосты в местности раскопок очень старого происхождения (большинство из них известно писцовым книгам), так что кладбища, расположенные при них, служат местом погребения уже с весьма давней поры.
Таким образом, все эти выводы и по типам погребения, и по находкам отвечают задачам вышеуказанной записки и вместе с тем являются интересными для выяснения некоторых археологических задач С.-Петербургской губернии.
Записки Императорского Русского археологического общества. 1899. Т. XI. Вып. 1–2. С. 349–377.
Все статьи 1899 года воспроизводятся по
изданию:
Николай Рерих в русской периодике, 1891–1918.
Вып. 1: 1891–1901 / Сост.: О. И. Ешалова, А. П.
Соболев, В. Н. Тихонова. — СПб.: Фирма Коста,
2004.
1 Художественные предметы (фр.). — Ред.
2 Лежит зарытая собака (нем.). — Ред.
3 Я никогда не предлагаю — я выставляю, показываю (фр.). — Ред.
4 Следует отметить, что Борисову удалось осуществить свою давнишнюю мысль о таком предприятии лишь благодаря самой широкой поддержке, какую он встретил со стороны г. министра финансов С. Ю. Витте, с которым ему довелось сделать первое путешествие по Северу. Не будь этого факта, быть может, ничего не вышло бы из всех благих намерений и предположений. Поэтому нельзя не порадоваться от души столь счастливому обороту дела, давшего уже теперь такие блестящие результаты. Чтобы познакомить читателей с деланным Борисовым запасом художественных впечатлений, Редакция поместит у себя, с согласия г. министра финансов, его «художественную поездку на Вайгач» с несколькими воспроизведениями его работ в красках и фототипиях.
5 Нельзя только не сделать двух-трёх замечаний относительно внешнего устройства выставки и некоторых подробностей: произведения умерших художников, видимо, развешаны без особой системы, в совершенно случайном порядке, что не совсем хорошо для посмертной выставки, и снабжены такими мелкими №№, отпечатанными к тому же на тёмной бумаге под цвет окружающего их коленкора, с которым они и сливаются, так что их с трудом можно рассмотреть даже в бинокль или лупу; у названий, в каталоге, не выставлено годов, как это обыкновенно везде принято и делалось до сих пор на посмертных выставках и что не трудно было сделать особенно при существовании перепечатки указателей передвижных выставок и таких прекрасно составленных каталогов, как, напр., опись галереи Третьяковых; наконец, нет там и никаких указаний насчёт не попавших на выставку произведений, что также всегда практиковалось прежде и по чему можно бы было судить об объёме деятельности умерших художников.
6 Путаница, недоразумение (лат.). — Ред.
7 Смысл существования (фр.). — Ред.
8 Как образцы заслуживавших особенного внимания композиций учащихся в Школе Общества, редакция журнала, в дополнение к помещённым уже снимкам ваз на конкурс Имп. Фарфорового завода, воспроизводит ещё в своём издании: проекты ковров, исполненных по заказу е. и. в. принцессы Евгении Максимилиановны Ольденбургской для Рамонской фабрики, и рисунки церковных облачений для л.-гв. Кавалергардского полка, по заказу проф. Л. Н. Бенуа.
9 Одними из первых художественных работ по этой части были у нас именно издания основанного в 1820 г. Общества поощрения художников, с целью доставления заказов художникам и распространения художественных произведений в различного рода изданиях. — Прим. ред. [журнала].
10 Мне известно, что целая группа молодых художников (напр. Зарубин, Кандауров, Рылов, Химона, Маньковский и др.) собирается в близком будущем воспользоваться этим любезным приглашением.
11 Дурной тон (фр.). — Ред.
12 А. А. Спицын. «Курганы Спб. губ. в раскопках Л. К. Ивановского». Спб., 1896 г. и мои рефераты в Императорском Русск. археологич. общ. «Раскопки последних лет в курганах Водской Пятины» (1896), «Раскопки 1897 г. в курганах Спб. губ.», «Новые данные о курганах Спб. губ.» (1898), «К вопросу о типах погребения в Спб. губ.» (1898).
13 Иностранцев. Доисторический человек каменного века побережья Ладожского озера. Спб. 1882.
14 А. А. Спицын. «Обозрение некоторых губерний и областей России в археологическом отношении» («Записки Имп. Русск. археол. общ.»).
15 Особенно страдают полевые группы при пахоте.
16 Предание о золотой карете обще всей местности. Очевидно, как предания о вольнице повлияли на Повольжьи в смысле зарытых лодок с золотом, так присутствие высоких особ дало повод к розыскам золотой кареты.
17 Ткань, которой торговали исландцы XII-го века.
18 Скандинавского типа.
19 Очевидно, что подвески-уточки имели какое-то символическое значение (ср. Спицын. Кург. Спб. губ., стр. 21). Л. К. Ивановский в своём реферате замечает, что подвески-уточки встречались у молодых девушек, висели на кожаных шнурочках, спускавшихся с пояса, и находились против лонного соединения.
20 Насыпи, сложенные из дерновой земли, отличаются удивительною прочностью. Каждый ком земли приходится брать энергичным ударом лома. Дерновая земля чаще встречается в волховских курганах. Суглинок тоже довольно стойко держится.
21 Схема описания городка взята в натуры. В Царскосельском уезде существует именно такой городок. На валу раскопкою обнаружены остатки сожжённого оборонительного сооружения, тына. На самой площади городка, теперь густо поросшей лесом, оказалось только несколько грубо сложенных очагов. Следов жилищ вовсе не найдено. По всей окрестности известны многие лесные холмы, обыкновенно обильно покрытые камнем; на глубине ¼ ар.— ½ ар. находится обильный уголь и зола. Предметов на подобных холмах не найдено. Про них в народе ходит смутное предание, что «тут что-то было», «собирались молиться».
22 Такие записи кладов действительно ходят в народе. Мне один мужичок предлагал купить такую книжку, купленную им от старого нищего. Рукопись была писана на русском, польском и эстонском языках. Внешние даты, по-видимому, списаны с натуры.
23 В Царскосельском уезде указывают место, где по преданию некогда стоял огромный дуб, под который собирались из местных поселений. Место красивое, высокое; невдалеке озера, судя по берегам, бывшее прежде значительно больше. Раскопкою обнаружены сгнившие остатки толстых дубовых корней, на некотором от них расстоянии найдены груды золы, толщиною до ½ арш. — места старинных костров. В золе оказались черепки горшков, если и не соответствующие таковым от XII века, то всё же далеко не современного строя. По словам верных людей бывший старик, умерший лет 20 назад, помнил остатки этого дуба, к ним собирались по праздникам хороводы водить. Если это так, то как долго прожил древнейший славянский обычай!
24 «Русские древности в памятниках искусства», издав. гр. И. Толстым и Н. Кондаковым. Спб. 1897. V т., стр.57.
25 Не говорю о многочисленных исторических урочищах Новгорода, потому что они любовно и подробно описаны В. С. Передольским в его книге «Новгородские Древности», вып. I.
26 Здесь и на с. 244 идёт речь о рисунках, помещённых в статье А. А. Спицына «Сопки и жальники». — Ред.
27 Такая длина могил, кажется, встречается весьма редко.
28 Крестьяне рассказывали, что однажды на берегу подле самой воды была найдена серебряная чаша, вымытая из могил. Местный священник определил ее, как Церковный сосуд.
29 Третье курганное погребение, при насыпи высотой в 1 арш. и диам. в 7 ф., без каменного кольца в основании, содержало погребение на материке, в лежачем положении (лицом на юг), руки костяка протянуты вдоль тела; под костяком во всю площадь основании насыпи очень толстое кострище до 1½ вершка толщиною. Древностей при этом не найдено.